Нам кажется, напротив, что при канонизации царевича Димитрия хотя и участвовали политические соображения, но не были главными двигателями; здесь действовала значительная доля искренности и действительного благочестия. Шуйский не был еще в том положении, когда, как говорится, утопающий хватается за соломинку. Новый названный Димитрий еще не являлся, и Шуйский едва ли мог предвидеть, чтоб он непременно явился. Посылка за мощами Димитрия произошла тотчас по воцарении Шуйского,

3 июня 1606 года; следовательно, через восемнадцать дней после низвержения самозванца последовало торжественное причисление Димитрия к лику святых, начало поклонения его мощам в Архангельском соборе! Не правдоподобнее ли, не сообразнее ли как с обстоятельствами, так и с духом понятий того времени видеть в этом событии плод раскаяния Шуйского, которое, как нельзя более, должны были возбудить в нем минувшие события? Шуйский был человек не злого сердца. Летописец, сообщающий известие о его нечестном поведении во время следствия в Угличе, говорит, однако, что он плакал над телом зарезанного ребенка. Но в эти критические минуты благоразумный расчет самосохранения заставил его, скрепя сердце, потакать неправде. Прошли годы. Шуйский видел одно за другим, грозные, потрясающие события: они должны были показаться ему явлением божеского мщения. По желанию Бориса или, по крайней мере, в угоду ему совершилось злодеяние над невинным ребенком; Борис избавился от опасностей, которых ожидал от этого ребенка; Борис достиг престола. И что же? Прошло семь лет, не стало Бориса, а за ним страшным образом искоренился род его с лица земли. Московское государство попадает под власть неведомого бродяги: пусть все будут ослеплены и искренно признают названного Димитрия настоящим, Шуйский видел самолично труп зарезанного царевича, Шуйский не может впасть в самообольщение, Шуйский хорошо знает, что на престоле не Димитрий, мало этого, Шуйский видит, что этот названный Димитрий -орудие чужеземных козней, угрожающих православной вере в Русской земле. Рановременно попытавшись выступить против всеобщего увлечения, Шуйский попадает на плаху; в эту-то минуту должно было в его сердце кипеть сильнейшее раскаяние пред Богом, которому он готовился дать отчет за преступные дни, проведенные в Угличе, когда он ради земной жизни потакал неправде. Но плаха миновала его. Не названному Димитрию (которого он никогда не может признать тем, чем признавали другие) Шуйский приписывает свое спасение, а Богу и, быть может, заступничеству того настоящего Димитрия, которого он так бессовестно оклеветал в угоду его врагам. С тех пор мысль уничтожить дерзнувшего носить имя Димитрия делается его священным обетом. Ему удается. Средства, употребленные им, нам теперь кажутся возмутительными; он сам по духу времени не считал их такими. Нет более ложного Димитрия. Сам Шуйский на престоле. Что могло быть естествен-нее, если этот человек счел первым долгом благодарности высшей силе, не только избавившей его от позорной плахи, но вознесшей на царский престол, восстановить память (невинно замученного и очерненного отрока, загладить свой прежний грех против него и поклониться ему со всей русской землей? Что могло быть естественнее, если после всего, что совершилось пред глазами Шуйского, по его понятиям, как Божия кара за убийство царственного отрока, он искренно уверовал в его святость; что, наконец, естественнее, если Шуйский в прославлении Димитрия видел тогда залог счастия для своего начинавшегося царствования, оказавшегося до такой степени плачевным ?

1873 г.