И вот вопрос, который я хочу поставить сейчас перед вами, — вопрос очень личный. Я хочу сказать: есть ли среди вас человек или несколько, которые готовы сказать, каким образом они уверовали, каким путем Бог их привел к вере? Что случилось в их жизни и в душе решительного, решающего, что сделало из них верующих людей? Вот вопрос, который я хочу сейчас вам поставить. Если окажется, что никто из нас не может ничего об этом сказать — помолчим вместе, подумаем каждый о тех людях, которых мы встречаем и которые являются людьми веры. Откуда она у них? Как они могли вырасти в такую изумительную красоту и в такое величие? И когда мы разойдемся, унесем с собой этот вопрос, который я ставлю перед каждым из вас: Верую ли я? В какой мере?.. Господи, верую! Помоги моему неверию!.. Неверие свое легко найти — но где моя вера? На чем она покоится? Из чего она родилась?.. Поставим себе эти вопросы, потому что, как апостол Петр нас учит, мы призваны уметь дать отчет о нашей вере каждому человеку, который этого потребует, кому нужен свидетель, способный сказать: Да! не бойся, — то, чего ты ищешь, о чем мечтаешь — реально; я могу с достоверностью сказать: “Я знаю, что это правда”.

Мы посланы в мир для того, чтобы перед этим миром быть свидетелями. Можем ли мы быть свидетелями, если сами не сознаем своей веры, если мы не можем сказать человеку: я прошел тем же путем, и я тебе укажу хоть первые шаги на этом пути... Недостаточно быть верующим, — надо научиться давать. Никто большей любви не имеет, как тот, который душу свою, жизнь свою положит за другого. Это — предел; а до этого? — до этого первые шаги: протянутая рука, живое слово, и готовность, хотя бы даже со страхом в душе, засвидетельствовать правду Божию, Божию любовь, Божию святость...

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ

Является ли верой только живое общение с Богом, опыт общения или вера по слову, скажем, проповеди апостолов, еще без опыта, а просто по доверию их словам? Можно ли это тоже считать верой?

И да, и нет, я думаю. Апостол Павел говорит, что убедительность апостольской проповеди не в хитросплетенности философских аргументов, а в проявлении силы Духа Божия. То, что, вероятно, поражало людей во Христе и (конечно, в меньшей мере) в апостолах: слова, которые ими говорились, пробуждали в людях вечную жизнь. Есть место в Евангелии, где Христос говорит толпе, и слова Его кажутся жесткими, трудными, и почти все люди отходят. Спаситель обращается к Своим ученикам и говорит: Не хотите ли вы тоже уйти от Меня?.. И апостол Петр Ему отвечает: Куда нам идти?! У Тебя слова вечной жизни... Но если вы прочтете Евангелие, вы увидите, что Христос, в общем, нигде не говорит о “вечной жизни” как таковой: не описывает ее, не дает никаких картин или представлений. Апостол Петр имел в виду, что, когда Христос говорил с ними, Он трогал где-то в недрах их души все, что способно к вечной жизни; эта жизнь вечная рождалась в них от живого Христова слова. Вероятно, и апостолы так говорили: они говорили о том, что знали, с такой глубиной, с такой силой, с такой уверенностью, что эта уверенность передавалась не логическими заключениями, а передачей этого чувства и сознания. И я думаю, что, да: вера от слышания, и слышание от слова Божия, но не просто от того, что это слово произносится.

Когда мы говорим о Божием слове, конечно, есть другой момент, а именно, что действительно Евангелие — это Божие слово, к нам обращенное, и в нем лежит та сила оживлять, пробуждать вечность в нас, которая была в словах Спасителя, когда Он проповедовал на земле; была она и у Его учеников. И в этом смысле, читая Евангелие, мы можем вдруг встретиться с ответом. Есть древнее слово о том, что красота — убедительная сила истины; и вот когда мы читаем Евангелие или когда мы слышим проповедь, если мы можем всем нутром воскликнуть: какая красота, как это прекрасно! — это значит, что до нас это дошло и что мы приобщились к этой истине. Если эта истина остается только логической, умственной, головной — она еще не наша, мы еще к ней не проснулись, не ожили. И вот в этом смысле, когда вы говорите, что мы можем поверить, слыша свидетельство других людей, — конечно! Кто из нас пришел к вере таким чудом, как обращение апостола Павла? Но слыша слово, которое звучит правдой, которое раскрывает в нашей душе чувство красоты, которое нам передает смысл, какого мы раньше не знали, мы приобщаемся хоть краешком души к опыту говорящего или к коллективному, если хотите — к соборному опыту Церкви, который выражается данным человеком. Но это не легковерие; недостаточно сказать: я такого-то человека уважаю, наверное, то, что он говорит, — правда, и поэтому я становлюсь верующим… Мы можем быть разбиты диалектически и верующими не стать. И я могу вам привести в пример то, что случилось лет тридцать тому назад в России.

Молодой человек, студент, снимал комнату у одного священника. Он был убежденный юный безбожник; священник был умный, образованный человек, они вели бесконечные диспуты, и в конечном итоге студент оказался без аргументов, был диалектически разбит. Из этого он сделал умственное заключение: раз он умственно разбит, то он должен стать верующим. Он крестился, пошел в богословскую школу, стал священником, стал преподавать богословие и через несколько лет вдруг обнаружил, что он не верит в Бога, — что у него отняли его убеждение безбожника, но не дали веры. И он ушел и снова стал пропагандистом безбожия.

Вот в этом смысле быть убежденным умственно — и недостаточно, и никуда не ведет, если к этому не прибавляется какой-то внутренний опыт, какое-то преображение, какое-то раскрытие. И это случается у нас различно. У каждого из нас есть какой-то зачаточный опыт веры; общаясь с другими людьми, чей опыт веры не совсем одинаков, но схожий, мы обогащаемся теми элементами религиозного опыта, которого у нас нет; и поэтому к сердцевине той веры, опытной, живой, которая является моей, прибавляется еще нечто, что я могу принять, потому что оно созвучно тому, что я уже знаю как истину и как красоту. Это — опыт семьи, это опыт прихода, это опыт Церкви определенной эпохи и Церкви в глубине веков. И в какой-то момент к этому еще прибавляется нечто другое; в каждом из нас есть частичное знание о Боге, которое восполняется только одним, как говорится в Евангелии: Бога никто не видел, но Сын, покоящийся в недрах Отчих, Тот нам Его явил ... В конечном итоге, получая слово друг от друга, мы доходим до предела, где никто из нас не может сказать последнего слова: это слово говорит Христос. Но Он не только словом говорит, — Он есть Слово.

Скажите, пожалуйста, хотя бы в двух словах: как соотносится свобода человека и Промысел Божий?

Свобода — неизбежное условие взаимной любви. Святой Максим Исповедник говорит, что Бог может сделать все; одного только Он не может сделать: заставить человека Его любить, потому что любовь должна быть свободным даром. Поэтому свобода — абсолютно основоположное состояние для мира. Бог есть любовь, Он Себя отдает до конца и открывает Себя нам так, чтобы и мы могли принять Его до конца, а принимая Его до конца — и себя Ему отдать. Поэтому наше представление о свободе как о возможности порой хладнокровного головного выбора – уже греховное состояние. Состояние, при котором я могу хладнокровно выбирать между жизнью и смертью, между добром и злом, между Богом и Его противником — уже не свобода, не та царственная свобода, о которой говорится.

И в этом разрезе интересны слова, которые обозначают свободу. Латинское слово libertas, которое дало столько ответвлений по политической линии, — это состояние перед законом ребенка свободнорожденного от свободных родителей. Он от рождения самовластен, свободен, принимается как свободный гражданин; а вместе с этим, говоря уже практически, он может эту свободу осуществить, только если он над собой имеет власть и не является жертвой своих желаний, своих страстей, своих страхов и т.д. Значит, это зачаточное положение, в котором человек рождается свободным, может быть удержано только подвигом верности этой свободе, верности своему достоинству.

Второе слово, которое в этом смысле важно, интересно, это английское freedom, немецкое Freiheit: они оба происходят от санскритского слова, которое как глагол означает “любить” или “быть любимым”, а как существительное — “мой любимый” или “моя любимая”. И это указывает на то, что полнота свободы, сущность свободы — такая взаимная любовь, которая не ограничивает, не притесняет, не порабощает, не съедает как бы другого, а его выпускает в полноту бытия. Поэтому, когда мы говорим о свободе, мы говорим именно об этой свободе. И очень интересно, что в книге пророка Исаии, в отрывке, который читается под Рождество об Эммануиле, о Сыне, Который родится от Девы, сказано, что раньше чем Он сумеет различить добро от зла, Он безоговорочно выберет добро, потому что Он рождается незапятнанный грехом и поэтому притяжения к греху у Него нет.

Теперь что касается человека и Промысла Божия. Мы живем в мире, который оторвался от Бога, который изуродован и в котором Бог действует, но ограничен нашей свободой. Он свободно, по любви, дает нам возможность быть тем, что мы есть. Есть на этот счет выкладка Хомякова (хотя очень сомнительная филологически), где он выводит слово “свобода” от двух славянских корней, которые значат “быть самим собой”; но в конечном итоге оно так и есть, даже если это филологически никуда не годится. Человек, с одной стороны, бывает призываем Богом, с другой стороны, бывает прельщаем сатаной. Бог человека призывает к любви, не обещая ничего, кроме любви, как бы не подкупая его ничем; сатана его призывает только обещаниями, которые каждый раз оказываются лживыми и которые каждый раз возобновляются: “согреши снова, потому что ты не догрешил; если бы ты догрешил, все было бы хорошо...” И кто-то из отцов Церкви говорит, что человек стоит между этими двумя волями: призывающей к жизни волей Божией и призывающей — но прикрыто — к смерти со стороны сатаны. И его, человека, роль совершенно решающая, потому что от того, как он выберет — и судьба мира меняется. Поэтому соотношение человеческой свободы и Божьего промысла в том, что Бог человеку подсказывает его совестью, подсказывает словом Священного Писания, подсказывает людьми чистой жизни, подсказывает обстоятельствами жизни все время: Вот путь жизни... И от нас зависит выбрать его или нет; заставить нас Бог не может. Но в результате того, что мы так неуверенно и колеблющеся действуем, происходит, совершается воплощение Сына Божия, Который входит в этот мир, приобщается к нашей тварности, приобщается к ограниченности нашей тварности, порожденной грехом, не приобщаясь к греху, но приобщаясь к сломанности какой-то, и соучаствует во всей трагедии человека.

Что значит: “Бог производит в нас хотение и действие по Своему благоволению” (Флп.2,13)?