Можно стареть и ветшать; а можно еще при молодости обветшать и уже не принадлежать творческому миру. Старость приходит ко всем; но она приходит в разное время. К одним она приходит через годы долгой жизни; к другим она приходит болезнью, разбитостью. И первый наш соблазн: сделать — я хотел сказать “все возможное”, но я должен был бы сказать “все невозможное”, чтобы удержать то, что уходит: телесные силы, здоровье, блеск живого ума, крепость... Страшно бывает видеть, как они постепенно уходят куда-то... И это большой соблазн, потому что сосредоточиться на том, чего нет, сосредоточиться на том, что убывает, чего не вернуть — самый верный способ задолго до смерти умереть заживо и перестать быть способным на творчество и на то, чтобы оставить наследие другим.

Один французский писатель, говоря о старости, пишет: стареющий человек, который возвращается к первому своему источнику, отходит от вещей временных и уходит в вещи вечные; и хоть виден огонь в глазах молодых, но в глазах старика можно увидеть свет... Вот на что мы должны быть готовы: превратить пламя жизни, огненный подход ко всему в жизни — в тихий свет. Если можно провести такое сравнение, мы должны перейти от слепящего света пасхальной ночи к тому тихому свету славы Божией, к свету невечернему, к свету, который никогда не угаснет, о котором мы поем на вечерне: Свете тихий святыя славы Небесного Бога Отца... Но для этого нужна решительность; нужно принять, что когда уходит одно, может, если мы только этого захотим, вырасти в нашей жизни другое. Перед словами, что есть огонь в глазах молодых и свет в глазах старых, говорится тоже, что по мере того как мы стареем, мы отходим от вещей временных, преходящих и вступаем в то, что вечно и неотъемлемо. Вот на чем мы должны сосредоточить не только внимание нашей мысли, но весь слух, все внимание нашего сердца и нашего существа; не бояться того, что прежнее уходит, а прислушиваться к тому, что постепенно нарастает; не бояться, что шум временного и внешнего до нас доходит заглушено, все меньше и меньше, а прислушиваться к тому, как нарастает гармония вечной жизни.

Если бы мы старели одиноко, если бы никто вокруг нас не старел, то, может быть, было бы легче это сделать; но старость охватывает множество людей сразу и пресекает жизни, которые нам дороги, отнимает от нас драгоценную опору, без которой, нам кажется, мы не можем прожить. Чем дальше идут годы, тем меньше вокруг нас остается сверстников, тех, кто пережил одно и то же с нами, кто все с нами разделил, с кем нужды нет долгой речью объясняться: они все могут понять, потому что они все знают на собственном опыте.

И это — второе, что пугает большинство людей по мере того, как приходит старость, одиночество: сознание, что человек стоит особняком, как высокий дуб в лесу, который высится над всеми , как гора, вершина которой так высока, что равной ей нет. И это мы можем превратить в творческое сознание; сознание одиночества может быть заменено сознанием, что теперь я стою лицом к лицу с вечностью и с Богом, и хоть на земле все уменьшается число тех, с кем я все делил и кто все мог понять, но в вечности находятся все, которые прошли тем же путем, что и я. Замирает внешний шум; впечатления извне становятся более тусклыми и редкими, но их может заменить сознание, что вечность раскрывается перед нами по-новому, разверзаются новые глубины, и мы идем в эту глубь, в глубь, где ни прошлое, ни будущее нас могло бы не тревожить, где мы могли бы жить всецело тем настоящим, в котором сливаются и будущее и прошлое, которое содержит в себе всю сущность прошлого и является живоносным источником будущего, не только временного, но и вечного.

Для этого нужна вера; но сначала не как уверенность, а как доверие. Когда мы говорим о вере, мы все мечтаем о той незыблемой уверенности, которую видим в писаниях апостолов и в жизни святых; но начало веры — это порой героическое доверие Богу, готовность принять Его слово за истину, потому что говорит Господь. Не потому что оно для нас, при нашей духовной незрелости, убедительно, а потому что сказал это Тот, Кто является Премудростью, и Истиной, и Жизнью — всем. Когда всё это у нас отнять, остается у нас то, что у каждого ребенка есть: способность доверчиво отдать себя, вручить себя; и здесь начинается подвиг веры, потому что едва ли кто из нас может сказать, что за долгую жизнь он так сердцем просветлел, так чист сердцем, что видит Бога, слышит Его слово ясно, и каждое Его слово — для него жизнь, и дух, и обновление. Мы видим, как через тусклое стекло, мы порой слышим голос Божий, как в Евангелии сказано о людях, слышавших свидетельство Господне о Христе, словно это гром: раскаты слышим, слов не можем разобрать. И требуется внимание, требуется очищение души, чтобы звук превратился в слово, а слово стало для нас жизнью и обновлением.

Но в этом нашем увеличивающемся одиночестве премудро устроил Господь, что нам как бы нет другого пути, кроме как вглядываться в вечность и прислушиваться к тому, что звучит из ее недр. Молодые годы, когда мы полны силы, жизни, мечты, творчества, мы бываем так легко ослеплены видимым, оглушены тем, что слышно. Мне думается, что когда в псалме мы молимся, чтобы Господь нас освободил от ”беса полуденного”, мы молимся именно о том, чтобы мир, события, жизнь потеряли свою густоту, стали прозрачными, чтобы мы не были ослеплены видимым, оглушены тем, что слышим; чтобы все оставалось и видимым и слышимым и вместе с этим было достаточно прозрачным, чтобы через все тварное видеть нетварное. Митрополит Филарет Московский говорил: если бы у нас было чистое сердце, если бы наш взор был чист, мы видели бы, как слава Божия светится и искриться на каждой Его твари, на каждой былинке, на каждом существе... Когда нас уже не так связывает с собой земля, должно нам быть легче вглядываться в эту славу и ее опознать; услышать вечное слово в дребезжании бесчисленных слов людских, видеть строй, нарастающий и поддерживающий все среди хаоса, который бросается в глаза, колет глаза.

И вот мы должны научиться свое одиночество превращать в предстояние перед Богом; предстоять перед Богом так, с такой напряженностью внимания, с таким благоговением, с таким ожиданием, которые сделали бы для нас возможным стояние среди мира, тогда как мы уже больше не от мира сего. Этот подвиг надо начинать рано в жизни: не тогда, когда ушли силы, не тогда, когда смятение уже вошло в душу, потому что мы не привыкли к вечности и от нас уходит время, а в ранние годы жизни, когда не страшно быть одному, когда не страшно отдавать жизнь за то, что стоит ее.

Но это ведь не только одиночество; Христос сказал, что, где сокровище наше, там и сердце наше будет. Самое драгоценное сокровище, конечно, Сам Господь, Сам Бог; но есть и другие сокровища, чистые, светлые: это любовь, которая нас связывает с теми, кто прежде нас ушел в вечность. Если бы мы действительно любили каждого уходящего от земли в вечную жизнь, то наша жизнь все больше и больше была бы там, где они, то есть в Боге. Мы просим и на отпевании, и на панихидах, чтобы была дана вечная память тем, кто ушел от нас; мы просим как бы, чтобы Господь их не забыл... Он-то не забудет! Но помним ли мы ушедших так, как переживаем их уход, когда они скончались? Не привыкаем ли мы к тому, что любимые ушли? — и не потому, что так крепка наша вера, а потому что мы озабочены стольким другим? О, конечно, мы продолжаем любить; но не с такой силой, не так реально. А вместе с тем, мы могли бы жить вечной жизнью через любовь к ним. И тогда, превратив пламя в свет, одиночество в предстояние, уход любимых в проложенный для нас путь в вечность, мы могли бы свободно, ничем не связано свою жизнь земную, еще не взятую от земли, отдать тем, которые должны строить Царство Божие на земле, тем, которые пришли после нас.

И здесь я возвращаюсь к тому, с чего я начал: многие из нас в том положении, о котором я только что говорил; но являемся ли мы для тех, кто моложе, для тех, кто приходит, для тех, кому нужно свидетельство и живое творческое слово, преображающее, животворящее слово — являемся ли мы или нет этим негаснущим светом, светом тихой, спокойной, уверенной и ласковой любви? Являемся ли мы свидетелями, что жив Господь, что я — Его, что Он мне дорог, что Он мне близок, что Он — моя жизнь, что Он — правда жизни, и единственная правда? Является ли наше присутствие среди людей живым доказательством, что все это так? Или же (потому что другого пути нет, нет третьего выхода) по мере того, как сковывают годы, мы являемся свидетелями того, что в жизни нет смысла, что для нас она прошла и мы остались опустелыми, что пока бурлила жизнь, казалось, что мы живы, а теперь остается только пустота, только доживание, а не жизнь? Если таково наше свидетельство, то действительно страшно, потому что это значило бы, что мы прожили всю жизнь, питаясь мечтой, правда — перемешанной с реальностью, мечтой, через которую Господь пробивается к нам, но что мы Бога, жизнь, смысл упустили, а когда рассеялась мечта, остается только ветшающая плоть и угасающий ум. Этого мы не можем допустить!

Но что же тогда остается нам? Сердце, потому что плод жизни — любовь и благодарность. Все, о чем мы просили в молитве, все, что нам дано Провидением, когда-то было прошено, получено, но оно также прошло. Но что не должно проходить — и что проходит по нашей невнимательности к жизни, к дарам Божиим, к Его заботливости о нас, к содержанию самой нашей жизни — это благодарность, способность никогда не забыть ничего, что было добро, что было прекрасно, что было счастьем, что было вечностью. И любовь... Все в человеке может пройти, но ничто не может отнять у человека светящегося, любящего сердца. Человек может обветшать телом, потерять многое из своего сознания — и остаться светилом ласковой любви.

К этому мы должны стремиться не мечтой, мы должны к этому стремиться подвигом жизни. Подвигом в том смысле, что мы должны в себе побороть всё без остатка, что есть себялюбие, сосредоточенность на себе, всё, что делает жизнь такой же мелкой, как мы сами, сводит все к масштабам моего существования, моей выгоды, моего счастья. Первая заповедь, которая дана Христом: Если кто хочет за Мной следовать (и Он никого не принуждает: если только ты хочешь!), то отвернись от себя, не давай себе самому, своей жизни, своим заботам, своим желаниям стать между жизнью и тобой, между ближним и тобой, между Богом и тобой... Каждый раз, как перед лицом жизни тебе вспомниться твое “я”, каждый раз, когда оно потребует в жертву что-то такое святое, великое, как любовь, как правда, ради твоего временного удовлетворения или для успокоения твоих страхов, скажи своему “я”: “Отойди от меня, сатана (т.е. противник Божий), ты думаешь о земном, а не о вечном; земное пройдет, и с этим земным пройдешь и ты ...”

Вот с чего надо начать. И как грустно думать, что почти всем из нас приходиться начинать, когда уже прошли многие и многие годы... Потому что слова эти мы слышали сотни раз, но каждый раз говорили себе: да! немного позже! Вот когда я сделаю то или другое, вот когда я смогу отдать больше времени и сил вечности, я к этому приступлю... Но это не происходит, пока вдруг ни сил, ни возможности не остается. А вместе с тем, до последнего дня нашей жизни мы можем жить творчески, можем жить так, что через нас потоком в жизнь шла любовь и через нас светился Бог. Рассказывают о святом Иоанне Богослове, который прожил больше ста лет, что в конце своей жизни, когда он написал Евангелие, написал Книгу Откровения, написал свои Послания, от него осталось только любящее сердце, светящаяся душа, и единственное, что он мог сказать людям, которые приходили к нему, это: Дети! Любите друг друга!.. И это были не только слова, потому что люди в нем ощущали этот свет, эту ласку, эту любовь; он всем своим существом был проповедью той заповеди о любви, которою дал Господь.

И мы тоже можем, сколько бы ни было нам лет, от самых молодых до самых старых, жить так, чтобы в нас потоком вливалась вечность, чтобы Бог в нас жил, и чтобы то, что нам дает Господь, становилось достоянием всех, кому нужна Божия милость, Божия любовь. В начале эмиграции Бердяев писал, что он уверен, что мы рассеяны по лицу земли не случайно, а по мудрому и любовному промыслу Божиему. В те годы, которые были так тяжки для всех, это было слово смелое, мужественное и правдивое. Бог посылает нас туда, где нужен свет, туда, где нужна любовь, где нужен мир, где нужно Его присутствие. И Господь нас послал в весь мир, чтобы из глубин русской трагедии, и личной и отечественной, мы принесли веру, надежду и крепость. Мы здесь живем, и вокруг нас, малого русского стада, все больше и больше собирается людей — почему? Потому что каким-то — скажу: непонятным — образом, не то что несмотря или помимо нас, но сквозь нас (не нас лично, а нас как Церкви) до них доходит свет Христов. И поэтому вдумаемся хоть напоследок нашей жизни в то, что мы можем сделать, в тот вклад, который мы можем вложить в судьбу той страны, той человеческой общины, которая нас приняла, приютила и которой мы должны дать самое светлое, лучшее и святое, что у нас есть. Русское Православие, которое нам так дорого — не наша собственность, это дар Божий; и мы можем дать всем, каждому какую-то искорку, какой-то отсвет того, что нам дано так щедро, и часто так незаслуженно, без нашего труда.

Поэтому не станем бояться ничего, никого, а будем давать всей душой, всем умом, всей любовью, и окажется, что даем не мы, а Господь дает. И мы обнаружим, что каждый раз, когда мы даем, мы чувствуем, чуем, сознаем, что Господь в нас действовал, — а это такое чудо: дивное сознание, что Господь настолько близок, что Он творит в нас и мысль, и чувство, и действие...