И вот этот-то рыбарь, вращавшийся около озер, сетей и рыб, родом из Вифсаиды галилейской, сын бедного рыбаря, и бедного до крайнего убожества, человек простой и притом на последней степени простоты, не изучавший наук ни прежде, ни после соединения со Христом, - вещает к нам. Узнаем же, о чем он с нами беседует. Не о том ли, что на полях? Или — что в реках? Не о торговле ли рыбою? Иной, может быть, и ожидал бы услышать это от рыбаря.

Но не бойтесь; ничего подобного мы не услышим. А услышим о том, что на небесах и чего прежде его еще никто не знал. Он приносить к нам столь возвышенные догматы, столь превосходные правила жизни и такую мудрость, какая возможны только для вещающего из самых глубин Духа, и вещает так, как только что пришедший с самых небес. Еще более, и из живущих на небе, как я и прежде говорил, не все могли бы это знать. Скажи же мне, свойственно ли это рыбарю? Или хотя бы ритору, или софисту, или философу, или вообще всякому, изучившему внешнюю мудрость?

Нет; обыкновенному человеческому духу не возможно любомудрствовать так о вышнем бессмертном и блаженном Существе, о ближайших к нему силах, о бессмертном и бесконечной жизни, о естестве тел смертных, но впоследствии имеющих соделаться бессмертными, о будущем суде и наказании, о предстоящих отчетах в словах и делах, в мыслях и чувствах, также - знать, что такое человек, и что - мир, что такое человек по существу, и что такое - кажущийся человеком, но не таковой на самом деле, что такое порок, и что - добродетель.

2. Некоторые из этих предметов были наследуемы учениками Платона и Пифагора; а о прочих философах не стоить даже и упоминать нам, — до такой степени все они стали смешны. Именно они более других пользовались у эллинов уважением и считались главами этой науки. Они же, между прочим, написали нечто и относительно жизни гражданской и законов. Однакож и они к стыду своему оказались во всем смешнее детей. Они вводили общих для всех жен; извращали самую жизнь; повреждали честность брака; узаконивали и многое другое, столько же достойное смеха, и таким образом провели всю свою жизнь.

Что же касается до души, то они оставили учение о ней самое постыдное; говорили, что души человеческие делаются мухами, комарами, деревьями; утверждали, что сам Бог есть душа, и вымышляли многие другие нелепости. И не это одно достойно порицания, а также обширное у них море умозаключений. Как бы в море носимые туда и сюда, они никогда не останавливались на одном предмете, потому что обо всем говорили на основании неверных и нетвердых умствований. Но не таков этот рыбарь; он все изрекает с точностью, и, как бы стоя на камне, никуда не совращается. Он удостоился проникнуть самые недоступные тайны и, имея в себе глаголющего самого Господа, не подвергся никаким человеческим слабостям.

А этот неученый, простой житель Вифсаиды, сын Заведея (хотя бы тысячу раз эллины насмехались над грубостью этих названий, я тем не менее и даже тем с большею смелостью буду произносить их, так как чем более этот народ представляется им грубым и чуждым эллинского образования, тем более славным является наше учение.

Когда человек необразованный и некнижный возвещает то, чего никогда и никто из людей на земли не знал, и не только возвещает, но и убеждает, тогда, если бы только и вещал он, то и это уже было бы великим чудом; а если ныне, сверх того, представляется еще другое, - важнейшее доказательство богодухновенности его глаголов, - именно, что он всех своих слушателей во всякое время убеждает, - то кто не подивится обитающей в нем силе? И это, как я уже сказал, служить величайшим свидетельством того, что он не сам от себя учит), - итак этот-то необразованный человек, написанным от него Евангелием объял всю вселенную, а телом пребывал в Азии, где в древности любомудрствовали все, принадлежавшие к эллинским школам. Там он был страшен для демонов, сияя среди врагов, уничтожая их мрак и разрушая твердыни демонские. Душою же своею он переселился в иную страну, достойную совершившего такие дела. Произведения эллинов все истребились и исчезли; а его деяния с каждым днем становятся более и более славными.

From the time when he appeared and the other fishermen with him, from that time the teaching of Plato and Pythagoras, which was formerly considered to be dominant, fell silent, so that (now) many do not even know their names, although Plato, as they say, conversed with kings at their invitation, had many like-minded people, and sailed to Sicily. And Pythagoras, upon his arrival in great Greece, showed here many different kinds of sorcery. After all, talking to oxen (they say that he did this too) was nothing but a matter of magic. And this is especially evident from the fact that, in conversing in this way with the foolish, he not only did no good to mankind, but did very much harm to it.

Human nature is certainly more capable of studying philosophy; but, as they say, he conversed with eagles and oxen with the help of sorcery, he did not make nature irrational (this is impossible for man), but only deceived the unreasonable by sorcery. Leaving people to teach anything useful, he impressed upon them that it was all the same whether they ate beans or the heads of their parents, and assured his followers that the soul of their teacher was sometimes a tree, sometimes a maiden, sometimes a fish. Is it not justly that all these things have been destroyed and completely disappeared? In fairness, quite reasonably. But this is not the teaching of this simple and unlettered man. On the contrary, the Syrians, and the Egyptians, and the Indians, and the Persians, and the Ethiopians, and many other nations, being ignorant people, learned to be inquisitive when they translated into their own language the teaching taught to them.

3. It was not in vain, then, that I said that for him the whole universe was a place of spectacle. He did not abandon those who were like himself by nature, and did not labor in vain over the nature of the dumb, which was a matter of excessive ambition and extreme madness. He, being pure and from this passion, as well as from others, tried only for this one thing, so that the whole universe would learn something useful, which could lead it from earth to heaven. That is why he did not cover his teaching with some kind of darkness and darkness, as those philosophers did, covering the vagueness of the teaching, as if with a certain veil, the evil contained in its essence.

Its dogmas are clearer than the sun's rays, and therefore accessible to all people throughout the universe. Those who came to him he did not command, like that (Pythagoras), to be silent for five years; He did not teach as if senseless stones were sitting before him, he did not fabulously describe everything, defining everything by numbers. But, having rejected all this satanic abomination and destruction, he made his words so intelligible that everything he said was clear not only to men and men of understanding, but also to women and young men. He was sure that his teaching was true and useful for all who would listen, and all subsequent times testify to this. He drew the whole universe to Himself, freed our life from all alien fiction, after we had heard His preaching.

Wherefore we who hear him would rather lose our lives than the dogmas which he has taught us. And from here, as elsewhere, it is evident that there is nothing human in his teaching, but that there is instruction; those who have come down to us through this divine soul are divine and heavenly. We do not find in him either a noise of words, or pomp in speech, or an excessive and useless decoration and combination of names and words (and this is alien to all wisdom); but we will see the invincible, divine power, the invincible strength of the right dogmas, the combination of innumerable blessings.

Artificiality would be superfluous in the preaching of the Gospel; it is peculiar to sophists, or rather, not to sophists, but to foolish children, so that their philosopher (Plato) himself represents his teacher as being very ashamed of this art, and telling his judges that they will hear from him speeches pronounced simply and as it happens, not adorned with words and not speckled with names and expressions, because, he said, it would be unseemly for me, Venerable men, at such an age to compose children's speeches, and come to you with them. But look at the laughter! Which, according to the description of this philosopher, his teacher avoided as a child's business, he himself most of all coveted. So in all cases they were led by ambition!

And there is nothing surprising in Plato, except for this one thing. Just as when you open the tombs, which are painted from without, you will see that they are filled with decay and stench and rotten bones, so in the opinions of this philosopher, if you expose them from the embellishment in the expression, you will see much abomination, especially when he philosophizes about the soul, without measure, and exalting and humiliating it. The devil's cunning is not to observe moderation in anything, but, leading to opposite extremes, to mislead. Sometimes he says that the soul participates in the divine being; and sometimes, having exalted it so immoderately and so impiously, he insults it in the other extreme, introducing it into pigs and asses, and into other animals, even worse.