Мать Зоили говорила: «В молодости меня бороли страсти, и я после вечерних молитв тайно шла ночью на гору к Иоанно-Зедазенскому монастырю, молилась у его стен, а затем возвращалась в свой монастырь к утренней службе. Я шла со слезами, а возвращалась с радостью, словно ношу свою оставила у преподобного [16]».

Спросили у матери Зоили: «Не мешают ли твоей молитве миряне, которые приходят в монастырь и ищут беседы с тобой?». Она ответила: «Мне будет большей помехой в молитве, если я не приму человека, и он уйдет неутешенным и огорченным».

Спросили мать Зоили: «Не теряешь ли ты внутреннюю молитву во время бесед с мирянами?». Она ответила: «Когда я беседую с мирянином, то больше слушаю, чем говорю. В это время я молюсь за себя и за него и произношу Иисусову молитву со словами: “помилуй нас”, а иногда — “ради его молитв, помилуй нас”».

Мать Зоили говорила: «Хорошо монахиням по ночам петь акафист Божией Матери; монахини должны знать этот акафист наизусть».

Матери Зоили сказали: «Мы не видели тебя разгневанной; но что бы ты сделала и как бы ты поступила, если бы увидела дерущихся между собой сестер?». Та ответила: «Я сказала бы им: “Если вы хотите драться, то деритесь подушками”».

Спросили у матери Зоили: «Чем вы питались в эти голодные годы?». Она отвечала: «Мы испытывали нужду, но не голод. Когда у нас кончалась пища, то Господь чудесным образом присылал ее, присылал, когда было необходимо и сколько нужно». К этому она добавила, слегка улыбнувшись: «Если монахи и волки будут спать по ночам, то останутся голодными» (это она говорила о ночной молитве).

Мать Зоили рассказывала: «Во Мцхете жил известный цветовод по фамилии Мамулашвили. Он не заходил в наш монастырь, и мы считали его человеком, всецело погруженным в мирские дела. Пришло время, и нам велели уходить из монастыря на все четыре стороны, угрожая, что если кто задержится, то его отправят в тюрьму. Двор оцепила милиция, приехало начальство, наши вещи выкинули из келий. И вдруг появился Мамулашвили. Он сказал, чтобы нас не трогали, так как он берет нас к себе на работу. Он сам перевез наши вещи в свой дом, взял наши иконы и книги, приютил нас всех; кормил нас и заботился о нас, как отец о своих дочерях или брат о своих сестрах. А ведь за это его могли самого сослать! Через несколько месяцев — не знаю, по какому ходатайству,— нам разрешили вернуться в монастырь и выделили несколько комнат, а остальные помещения взяли под туберкулезный диспансер. Мамулашвили помог нам переехать и после этого опять не появлялся у нас. Но я думаю, что он через других людей тайно посылал нам милостыню. Это было мне уроком: не судить из людей никого».

Говорила мать Зоили: «Игумения монастыря — Божия Матерь, а я только трапезарница, которая разделяет между сестрами хлеб».

Мать Зоили сказала: «Я хотела бы мыть посуду после трапезы сестер, но они не позволяют мне этого, и я слушаюсь их».

У матери Зоили спросили: «Кого ты приготовила своей преемницей?». Она отвечала: «Когда я буду умирать, то поставлю игуменский посох у моей келии: кто хочет, пусть возьмет его».

Рассказывали про мать Феодору, игумению Свято-Троицкого женского монастыря в Гурии, что в юности она была необыкновенной красавицей и ее несколько раз пытались похитить из монастыря, но Господь защищал ее, неожиданно появлялась помощь: то паломники шли в монастырь, то пастухи гнали стада. Мать Феодора пережила всех сестер монастыря, власти словно забыли об их обители. Как-то, когда оставалось всего трое или четверо сестер, на монастырь напали грабители. Мать Феодора схватила прут и стала их бить. Грабители, увидя старицу с прутом в руках, рассмеялись и ушли.

У игумении Феодоры всегда был радостный вид. Даже морщины на лице придавали ей какую-то особую красоту, как будто лицо ее искрилось лучами. Смотря на нее, люди начинали радостно улыбаться, словно от нее исходил какой-то невидимый свет утешения. Я видел игумению Феодору незадолго до ее смерти, когда посетил монастырь вместе с монахом Георгием (Булискерия). Они сидели рядом друг с другом и вспоминали ушедшие времена, своих духовных наставников и братьев, которые уже давно были в могиле. Эти двое монахов казались мне двумя последними цветами, которые вот-вот сорвет осенний ветер. В их обращении было что-то детское; я вспоминал слова одного епископа: «Монах до старости ребенок». Когда мы спускались с горы, где был монастырь, то мать Феодора вышла проводить нас. Она шла по крутой дороге, худенькая, как бы воздушная. Годы не согнули ее плечи, она шла с легкостью молодой девушки. Когда мы попрощались, то поцеловали друг другу руки. И я вспомнил другие слова, сказанные на погребении одного монаха-пустынника: «Зачем такие люди умирают!..».

Примечание: