Только если мы в конце концов остановились от бега в «беличьем колесе» бессмысленных хлопот вещественного благоустройства, вышли из пустой азартной игры, в которую вовлеклось уже все человечество, осмотрелись наконец по сторонам, немного оправились от головокружения и увидели, с помощью Божией, врата, хоть и тесные, но ведущие в вечность, к совершенству, встали на узкую тропу, по которой можно пройти к этим вратам,– только тогда застывший мир, словно мертвая декорация, сдвигается в сторону, и за ним открывается настоящая жизнь. Как в детской сказке про спящую царевну: проснулась душа наша – «спящая красавица», вместе с ней просыпается и окружающее ее царство. Тогда заговорит с душой весь окружающий ее чудный мир: все говорит, все проповедует вечные истины, все оказывается таким значимым, таким прекрасным, таким чудесным, и не потому, что оно приятно для глаз или съедобно, а потому, что во всем узнается Творец, во всем сокрыта тайная премудрость, и все о Боге, о пути к Нему, о тайнах вечности, о райских блаженствах, о гибели вне Бога.

Итак, весь окружающий нас пространственный, вещественный мир, со всеми его стихиями, изменяющийся во времени,– это еще не сфера бытия человека, существа, обладающего телом и духом. Видимый мир для нас лишь «отправная точка», «трамплин», с которого только начинается путешествие в океан настоящей жизни. И это не мечтание, не мир «воздушных замков», а действительная реальность – начало вечности. Как выразился один святой старец, живший в XV веке поблизости от Царьграда: «Люди небрегут о сем (о спасении.– Архм. Лазарь), считая, что реален только этот земной мир, видимый нашим глазам; а между тем не знают они, что духовный мир и есть реальность и сущность вещей; так весь земной, материальный мир, объемлемый понятиями высоты, ширины, глубины и веса, находится во власти времени, которое все приводит к разрушению, потому что время – слуга смерти; а духовный мир стоит вне этих ограничений, вне этих цепей и рамок меры, и он бесконечно богат, вечен и неразрушим»14.

Наверное, можно сказать и так: этот видимый мир, колеблющийся во времени, непостоянный, меняющийся, как облака в небе, гонимые и развеваемые ветром, этот мир через высшую свою точку – человека – должен приобщиться к вечному и Божественному, и именно здесь уже он найдет цель своего призвания и назначения. Человек есть мост, соединяющий видимый мир с невидимым и с Самим Творцом видимого и невидимого. Там, где человек не служит вечности, не приобщается ей,– там он не на уровне своего призвания, «недочеловек», полумертвец. Он как семя, загнившее в земле, которое впитало в себя много воды, но не открылось теплу солнечных лучей, не смогло дать ростка, не потянулось из земли к небу, к солнцу, не вознесло от земли хваление и пение Дарующему жизнь, но сгнило, превратилось в тлен земной. Если отнять от житейского нашего круговращения эту науку вырастать духовно, произращать живой побег в область духовную, лишь корнями держась за мир, видимый чувственно, то весь этот мир, со всеми его просторами, ширью, красотами, наша самая деятельная, активная, «плодотворная» жизнь превращаются в бессмысленную игру, крайне скучную и пустую, почти что насмешку, какую-то жалкую «трагикомедию». Сам человек оказывается могучим гигантом, закованным в тесную железную клеть, талантливым музыкантом, которого заперли на всю жизнь в пустой комнате, оставив ему для посмеяния над ним только игрушечный барабан и детскую свистульку.

И только когда человек осознает тайну «нового измерения», станет понятна ему «философия» аскетов, подвижников, отшельников. Тогда приобретут смысл и оправдание кажущиеся жуткими для мира подвиги: постничество, молчальничество, странничество, затворничество, пещерничество, столпничество, юродство и тому подобное, что «не от мира сего». Тот же, кто остановился вниманием лишь на событиях во времени и пространстве, не разумея, что суть всего уходит своими корнями совсем в иную область бытия и именно оттуда получает свое значение и освящение,– такой человек никак не может понять тех, кто отказывается от активного участия, от «плодотворной» деятельности в мире сем и как бы проваливается в «небытие», в какую-то «пустоту», по его мнению. Но на самом деле лишь эти «отрешенные» от мира сего и имеют истинное бытие, плодотворную деятельность и небесполезный труд, как раз они-то и очнулись от тяжелого, болезненного сна и восстали для бодрой и деятельной жизни. Они-то как раз и обрели обширнейшую и благоприятнейшую область приложения всех своих сил и способностей, они только и живут как настоящие люди!

Но для того, чтобы начать движение в этом направлении, необходимо в нашем видимом мире находить такие опоры и ступени, отталкиваясь от которых мы могли бы возвышаться духом. Наше земное бытие должно стать точкой опоры, основанием, на котором возвышается столп духовной жизни. Так дерево начинает свой рост с развития корней, и, чем выше вырастают ствол и ветви, тем больше и крепче бывают корни. Но, может быть, здесь более подходит сравнение с колесом, у которого только одна точка прижимается к земле, вся же поверхность движется над ней, и чем меньше эта точка соприкосновения, тем быстрее может бежать колесо. В то же время чем большую тяжесть возносит это колесо, чем больший груз несет оно на своей оси, тем крепче, сильнее оно опирается на землю. И нам, поскольку мы облечены в тела, необходимо опираться на все то, что окружает нас, но находить только действительно прочное на земле, могущее служить опорой для восхождения на небо. Главное, на каком уровне бытия будет находиться наш главный центр, наше «я», наш дух, наше произволение, наша свобода, или, другим словом, наша любовь. Будем мы восходить по ступеням духовным или нисходить, приближаться или удаляться от Бога – будет меняться в зависимости от этого не только наше духовное состояние, но и видение всего мира, отношение ко всем вещам, ко всему одушевленному и неодушевленному творению, ко всем людям, даже к самим себе. По мере нашего огрубения будет «ожесточаться», «отчуждаться», даже «озлобляться» против нас и весь окружающий нас мир. По мере духовного роста весь мир вокруг нас будет «приближаться» к нам, «примиряться», радовать и возвышать. «Умирись сам с собою, и умирятся с тобою небо и земля»,– говорили отцы15. Углубляясь в область духовную, мы вовсе не потеряли бы связь с видимым творением, нет! Но, напротив, спАла бы с наших очей мутная пелена, и мы бы узрели идеальную красоту вещей – то главное, что лежит в основе их, вложено Богом при их сотворении. В этом только случае связь с настоящим миром и бывает правильной, а душа такого человека насколько близка ко всему, что в мире сем, настолько и свободна ото всего.

Вот как об этом хорошо говорила схимонахиня Ардалиона, духовная наставница игумении Арсении (Себряковой): «Одно должна знать душа – что только в Боге ее покой и предел исканий. Поэтому она должна выйти в совершенную свободу не только от страстей, но и от своих чувств, в свободу от всего временного и войти в Бога. Такая свобода есть младенчество души, неведение зла. В такой свободе душа присуща всему человеческому, но ничему не подчинена, живет жизнию всего мира, ничем не гнушается, ничего не уничижает, ничего не исключает из общей жизни как зло, как дурное, но сама ничем не связана, ни в чем не заключена, она точно умерла для своей жизни. Она вышла в свободу из себя самой и заключилась в Боге вечном. И то, что в ней живет, и то, что все объемлет, это – Христос, Который стал полнотою ее сердца, руководителем ее ума. К такому состоянию приводит свобода от всего человеческого»16.

Как теперь понятны покаяние, пост, воздержание, молитва! Это своего рода весла, которыми гребут, отталкивают от себя тяжелую воду, все грубое, дебелое, все, связывающее свободу, с усилием отбрасывают от себя и плывут, дальше и дальше уходят в беспредельную морскую даль. Отталкивают грубое и тяжелое, чтобы перейти к тончайшему, далее видят еще более изящное и прекрасное, простираются опять вперед, отвергают все, что препятствует, чтобы подниматься все выше и выше. Вот где понятными становятся молитвенные воззвания святого Исаака Сирина, с которыми он советует чаще всего обращаться к Богу: «Сподоби меня, Господи, возненавидеть жизнь свою ради жизни в Тебе», «Сподоби меня, Господи, действительно быть мертвым для собеседования с миром сим»17. И стоит только нашей любви остановиться на чем-то конечном – и мы сели на мель! Движение тут же прекращается, мы опять связаны, лишены возможности простираться вдаль, опять влипли в плоскость, опять в душной клетке, смотрим на мир сквозь стекло, и нас влекут в рабство. Итак, вхождение в область духовную и движение в ней – это неизбежная борьба со своими привязанностями, отвержение ограниченного, разных «любвишек» и «нежностей», но жажда любви огненной – великого, преславного, вечного; жажда красоты не земной, относительной, всегда с изъяном, а красоты неизреченной, вечной. Это-то и движет, и подгоняет в пути. И начаток этой жажды есть в каждой душе, но не всякий понимает, где искать ее утоления, где этот кладезь воды живой. А не понимая, он жаждущим оком жадно взирает на «прекрасный и обильный водоем», лишь живописно изображенный на плоскости стены, но жажды утолить не может.

Личность и монастырь

Когда я прожил в монастыре только год, пришлось ехать на родину – в Абхазию, чтобы выписаться из родного города и получить законную прописку в обители, что связано было со многими бюрократическими формальностями и немалыми нервотрепками. Как только до прежних моих друзей донеслась весть о моем прибытии домой, они поспешили приехать навестить, имея, видимо, в мыслях предпринять и попытку отвлечь меня, если удастся, от моих намерений, то есть от решения «извести свою молодую жизнь в монастырском заключении», как-то повлиять и возвратить на круги «нормальной», «радостной», «полной утех» жизни. Наверное, им, как и многим другим моим близким людям и знакомым, думалось, что я делаю этот шаг от отчаяния или разочарования, что потерял здравый взгляд на мир, впал в меланхолию или даже душевно заболел.

В общем, довольно наговорившись, мы так и не поняли друг друга, и наконец пришло время расставания. Мои бывшие друзья уезжали в далекий город в России – я через пару дней отправлялся в монастырь, где числился уже послушником и где уже окончательно решил остаться навсегда. Они смотрели на меня грустно, с какой-то боязливой жалостью (как смотрят обычно на осужденного после окончания суда и вынесения ему строгого приговора), чуть ли не хоронили заживо. Какая-то полоса разрыва, холодного, мертвящего разделения, в котором и страх, и отчуждение, и в то же время сожаление, и многое другое, как глухая стена, пролегла между нами. Подобное отчуждение при внешне выраженном участии ощущается и тогда, когда провожают человека в операционную на сложную, опасную операцию или когда навещают родственника в психиатрической клинике. Они жалели меня – я жалел их. У меня было ясное, сильное чувство, что я наконец-то еду на свободу, словно после долгого заключения, после тоскливейших дней, проведенных в тесных камерах и коридорах, прогулок по тюремному двору, всегда под надзором чужих, злых глаз, после годов постоянного принуждения делать все самое скучное и бессмысленное. Но вот, я еще томлюсь сегодня, завтра; однако там, впереди,– дорога во что-то широкое, просторное, светлое и бесконечное. Там ясно-ясно, все солнечно и много свежего воздуха – как широкое окно, распахнутое из жаркой, душной комнаты в прохладный, густо заросший огромными деревьями сад, утопающий в цветах.

А они? Они уходили в какой-то тесный, полутемный коридор, где всегда людно, где всегда много шумных, раздраженных и усталых людей, которые всегда куда-то спешат, бегут мимо тебя, толкаются, бросают друг на друга резкие иронические или злобные взгляды и опять спешат в свой хаотичный маленький мирок, напоминающий мусорную свалку разных помятых ярких коробочек, блестящих фантиков и всякого рода жестянок. Пустой-препустой хаос! Там все смотрят на тебя в упор, но тебя не видят: видят только свое примитивное клеймо, которым заклеймили твою личность, видят только упрощенную схему, только отдельные знаки, какие-то штампы вместо живого человека… Уходили туда, где всегда накурено, всегда душно, где всегда пахнет пищей и табаком, вином, бензином и лекарствами, где приятнейшим ароматом считается запах разного рода вонючих «дезодоров».

Там всегда зудит, скрежещет, дребезжит какая-то истерическая музыка, вопят голоса бьющихся в агонии, в предсмертных конвульсиях; истошные ритмы и предельно натянутые визжащие звуки – все эти явные признаки одряхлевшего, умирающего мира, обезумевшего, опустошившегося окончательно, спившегося, развратившегося и потерявшего всякий смысл бытия. Искусство, поэзия, литература, музыка современных людей уже не несут в себе ни радости, ни серьезной печали, ни глубоких чувств, но лишь какие-то случайные обрывки, нагромождения, обломки того, что когда-то было душой человека, и все это вытянуто, уродливо растянуто, как в кривых зеркалах. В этом мире идет постоянная «грызня», постоянная мелкая драка: пихание исподтишка локтем в бок соседа, скрытые уколы в спину впереди идущему, наступание на ногу близстоящему. И это всюду: в битком набитом автобусе, в очереди за продуктами, даже в веселом застолье. Да! Там страшнее всякой тюрьмы, горше всякой психиатрической больницы! И они ехали туда! На всю жизнь! Бедные!

Но опять же, на их взгляд, в тюрьму шел я. «Ведь там, в монастыре, нужно вставать рано утром, по звону, всегда в одно время, как в казарме; есть, пить, спать – все по расписанию; во всем какие-то ограничения и запреты; никакой свободы распоряжаться собой – и так всегда. Нет даже выходных дней, когда позволялось бы выйти из этого порядка и повольничать. Даже выходные и праздники – и те все расписаны по часам и по обязанностям. О ужас! Там нельзя позволить себе никаких радостей и развлечений: посидеть с друзьями в веселом застолье, посмотреть новые фильмы, послушать музыку, даже классическую! Нужно во всем давать отчет своему руководителю, все открывать ему. Ничего нельзя сделать так, чтобы тот не узнал! Даже книги – и те читать нельзя свободно, какие хочешь, но и это согласовывать с настоятелем? Все по подсказке, по указке, по приказу? Нельзя пойти прогуляться в лес без разрешения? Даже думать можно не все, что хочешь? И в этом надо давать отчет?! О ужас, ужас! Даже чувства – и те под контролем другого человека! И это не тюрьма? Это не рабство? На всю жизнь так? О… бедный, бедный наш друг! Какое горе, какое отчаяние могли толкнуть тебя на это самоубийство, на это погребение себя заживо в такие молодые годы?!».