Мы сегодня по большей части – люди «головные», «говорливые», но «бессердечные». Голова и язык действуют у нас активно и любую информацию быстро схватывают, усваивают, перерабатывают и тут же выплескивают на ближнего. Однако сердца наши работают туго, все на одно направлено – на страстное и сластное, дебелое, а на духовное и возвышенное никак не хотят отзываться сочувствием. Сколько бы голова ни рисовала возвышенные образы, сердце все знай только высматривает там что-нибудь свое – поблажающее самости, и чтобы оно было все как-нибудь от мира сего. А если что высоко и к этой жизни земной неприложимо, то уже и неинтересно ему. Потому-то все нас перетягивает на деятельность внешнюю – слышать, узнавать и самим говорить. Так и идет вся наша псевдорелигиозная жизнь: входят возвышенные и святые понятия и мысли через слух и зрение, немного покрутятся в нашей голове – и тут же просятся на язык и наружу, чтобы ближнему продемонстрировать наши тонкие знания и разумения. А что в самих наших душах творится – до того нет нам дела. Сердца наши так и остаются какими-то темными чуланами, где каких только грызунов и пресмыкающихся нет, где сырость, плесень и гниль, и редко-редко кто из нас спускается туда со свечой и наводит там порядок…

В самом монастыре должен ли наставник, духовник, тянуть «силком» своих подопечных в гору? Если сам он желает идти скоро, а большинству вокруг желается просто посидеть в тишине на природе, нужно ли ему тратить много сил на то, чтобы постоянно всех подымать и заставлять спешить? Но так он сам никогда не сможет совершенствоваться в духовной жизни. Тогда все останутся у берега, не смогут плыть в открытое море, как бы веревкой связанные один с другим и, наконец, с причалом. И сегодня тем более не время кого-либо долго упрашивать: корабль сел на мель, волны разбивают последние крепления судна и каждый, как может, скорее бросается в воду и плывет к спасительному берегу. Здесь уже не упрашивают: «Не хочешь жить – как знаешь, оставайся, а нам жизнь дорога».

Как удивительно: в монахах ценится постоянство. Как много предостережений у отцов против перехождения из монастыря в монастырь или оставления места подвижниками! Возводится в строжайший закон всегда пребывать на том месте, где дал обеты монашества. Но в то же время не многие ли отцы переходили по многу раз, казалось бы, из самых удобных мест? Почему? Да потому, что искали большего и большего! Снова и снова «брали старт», извлекали новый и новый опыт и стремились выше и выше. Всегда без оглядки спешили вперед, боялись того, что замедляло, а если кто искал их помощи и поддержки, должен был сам гнаться и поспешать. Иначе монашество из живого ручья превратилось бы в стоячую лужу. Говорил апостол Павел: забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия35. Как раз тот, кто впереди идет, не должен часто озираться, не должен терять из виду главное, но усиленно вглядываться туда, где ближе всего к нему Бог, должен Его единого искать прежде всего. Если же начнет устраивать тех, кто пристроился к нему с тылу, то сам повернется к Богу спиной. Лучше знай делай свое дело – спасай душу свою, спеши к почести вышнего звания. Таким только образом действительно поможешь кому-нибудь, не иначе!

Но мы сегодня как раз потому только переходим с места на место, что бежим от главного, простого и возвышающего и ищем многосложного, многозаботливого,– того, что поближе к миру сему, попросторнее в нем. Поначалу стремимся в высоту, иной раз и забираемся повыше, а затем опускаем руки и долго скатываемся под гору. Итак, «ощутивши пламень, беги!».

О! Если бы войти в ту дверь…

Иной раз видится так: монастырь с внешней стороны – одно, и совершенно иное, когда вступишь на путь самой монашеской жизни и действительно будешь идти по этому пути, уходя все дальше и дальше вперед. Сама монашеская жизнь – это какой-то подземный, темный лабиринт, узкий, весьма труднопроходимый, тесный, прискорбный, словно глубоко под землей проложенные коридоры катакомб со многими спусками и подъемами, полные неожиданных опасностей и препятствий; или узкая, малохоженая тропа в густой чаще леса, со всех сторон открытая для всевозможных неожиданностей, пугающая нападением диких зверей и жестоких разбойников. Это – главная часть монашеской жизни. Но у этого многострадального мира есть и свой вход. Так у древних амфитеатров, в которых происходили жестокие, кровопролитные сражения гладиаторов с дикими зверями или казни, где нередко завершался и мученический подвиг христиан, обреченных на встречу с кровожадными хищниками,– у входа возводился роскошный павильон или изящно устроенная галерея со стройными мраморными колоннами, с витражными окнами, резными седалищами, с уютными балконами, залами для отдыха, с садами и фонтанами, увешанные картинами, изображающими сражения и триумфы победителей, воодушевляющими на подвиг. Оттуда слышалось пение, в воздухе носились приятнейшие ароматы цветов и ладана, многое располагало к покою и размышлению о великом и прекрасном. Но как тогда, так и сейчас для нас этот «парадный вход», так внушительно обставленный и украшенный со всей роскошью и величием – только приглашение, только зов на подвиг, только призыв потрудиться, пролить кровь, расточить свое богатство, неправедно стяжанное, ради того, что ждет там, в конце,– по благополучном завершении подвижничества, после многотрудного путешествия по сложному лабиринту испытания, искушения нашей веры и любви, нашей самоотверженности и отреченности от мира сего. Этот торжественно убранный зал с поучительными изображениями и многозначительными символами, это торжественное, точно неземное, возвышеннейшее пение, сладчайшее благоухание фимиама, напоминающее воздух райский, уносящийся в небо радостный колокольный перезвон – ведь все это только отблеск неба на земле, только отражение, только указание на то, чтО там – в конце пути – для тех, кто решится и пойдет до конца. Но кто из нас идет дальше этого парадного входа? Кто входит в эту таинственную дверь и решается идти в глубь темного коридора? А если кто и входит и осмеливается несколько углубиться, то вскоре уже, испугавшись темноты или холодного дуновения, таинственных шорохов, одиночества, а более всего влекомый разного рода привязанностями к тому, что осталось позади и должно быть уже навсегда погребено за той дверью, угрызаемый какой-то многосложной тоской и скукой, как будто вспомнив, либо что забыл еще что-то взять с собой крайне необходимое в дороге, либо что не успел еще с кем-то попрощаться перед своим дальним путешествием,– спешит назад. И вот, мы так и толчемся в этом «зале ожидания», в парадном вестибюле, по-разному объясняя свое промедление, из-за которого не начинаем путь. Редко кто все-таки войдет и будет идти в этом полумраке, лишь угадывая где-то далеко впереди слабые отсветы проходов, воодушевляемый верой, укрепляемый надеждой достичь того, чего здесь, на земле, и вообразить себе нельзя. Но нет уже той решимости у нас, той горячности сердечной: мы чаще всего так и остаемся навсегда в этой прихожей, разговаривая о том о сем, попиваем чаек, отдыхаем на балкончиках, любуемся земными цветами, земными садами и многозначительно приводим цитаты из книг, рассказывающих о том, что бывает там – в конце, если открыть вот ту дверь и пойти туда и идти долго, долго. Мы даже удивленно подымаем брови и стараемся придать лицу особенно серьезное выражение, когда читаем о том мире. Но вскоре уже опять принимаем вялую позу, беззаботное выражение, зеваем и вдруг рассказываем какую-нибудь совсем уж смешную историю, не имеющую никакого отношения к тому, почему мы здесь. Так и живем изо дня в день, из года в год; даже поем о том мире, читаем, молимся, кадим, пишем иконы, до блеска трем церковную утварь – в общем, делаем многое, чтобы сохранить память и знание о том прекрасном мире, который отделен от нас этим долгим, узким коридором…

Где мы находимся?

Авва Дорофей пишет: «Мы подобны людям, которые, имея намерение идти во Святой град (Иерусалим) и выйдя из одного города, некоторые прошли пять верст и остановились, другие прошли десять, иные совершили и половину пути, а иные нимало не прошли по нем, но, выйдя из города, пребывают вне ворот, в смрадном предместье его. Из тех же, которые находятся на пути, случается, что некоторые пройдут две версты и, заблудившись, возвращаются, или, прошедши две версты вперед, отходят пять назад; другие же дошли до самого города, но остались вне его и не вошли внутрь города. То же бывает с нами; ибо некоторые из нас оставили мир и вступили в монастырь, с намерением стяжать добродетели; и одни сделали немногое и остановились; иные больше, а другие совершили половину дела и остановились; иные вовсе ничего не сделали, но думая, что вышли из мира, остались в мирских страстях и в злосмрадии их; иные совершают немного доброго и опять разоряют это; а некоторые разоряют и более того, что совершили. Другие же хотя и совершили добродетели, но имели гордость и уничижали ближнего, а потому не вошли во град, но пребывают вне его. Следовательно, и эти не достигли своей цели; ибо хотя они дошли до самых ворот града, но остались вне его, а потому и сии не исполнили своего намерения. Итак, каждый из нас должен замечать, где он находится; вышел ли он из своего города, но остановился вне ворот в смрадном предместье его; или прошел мало, или много; или достиг до половины пути; или идет две версты вперед и две назад; или дошел до града, но не мог войти в него»36.

А мы, выйдя из города, сели у ворот и с наслаждением обоняем смрад, исходящий из-за стен его. О «Иерусалиме», кажется, и вовсе уже позабыли, забыли и о том, ради чего вышли из злосмрадного того града, не помним, куда намеревались идти. Может быть, нам и желалось только немного свежего воздуха и мирной деревенской простоты, сельского простора и тишины и лишь обманывали себя и других, что выходим из града путешествовать в Иерусалим? Мы выдумали уже: «Только живи в монастыре, только не возвращайся в мир, только не согреши тяжко, живи здесь как-нибудь – и этого тебе достаточно, ты избежишь ада». А то и так: «Ну, про блаженства не дерзаем помышлять: лишь бы в аду не мучиться». Но это все только самообман, ложное смирение – на самом деле только боязнь труда, удаления от полюбившегося мирского и страстного, страх перед дальним странствованием. Святой Златоуст говорит: «Многие безрассудные желали бы только избавиться геенны, но я считаю гораздо тягчайшим геенны наказанием не быть в той славе; и тому, кто лишился ее, думаю, должно скорбеть не столько от гееннских мучений, сколько о лишении небесных благ, ибо это одно есть тягчайшее из всех наказаний»37.

Мучение любви

Отречение Петра: Тогда Господь, обратившись, взглянул на Петра…38 Петр, при всем замешательстве своем, заметил это: взор Учителя и Господа проник в его сердце. Казалось, он снова слышит роковое предсказание: прежде нежели пропоет петух, отречешься от Меня трижды39…