Здесь фронт, а не тыл

В монастырь посылают больных людей – душевно и духовно. Полагают, что здесь им будет лучше. Это ошибка! Обычно они еще более здесь повреждаются, хотя это понять и объяснить только «психологией» невозможно. Главная ошибка в том, что думают, будто монастырь – это «тыл», а «передовая линия» – там, в миру. Думают, что основные сражения с демонами происходят там, а здесь люди отдыхают от брани, набираются сил. Но в том-то и дело, что в монастыре брань со злыми духами ничуть не слабее, чем в среде бурлящего страстями мира, она лишь тоньше и сокровеннее. Там бесы «внешние», вернее, страсти, грехи, соблазны; здесь, конечно, не так настойчиво и грубо нападение на человека, зато тайные, самые глубокие и коварные залоги тех же страстей еще яростнее и ядовитее распространяют свои ухищрения против души.

Если в обители жить бодро, то непременно откроется борьба, требующая геройства, мужества и рассудительности. А если, начав эту борьбу, бросив вызов врагу, затем расслабиться, то поражение будет тяжкое! С другой стороны, если жить пассивно, то тем более повредишься крайне, так как самой жизнью в монастыре и даже теми трудами, которые будут совершаться, хоть и вяло, бесы будут раздражаться. Все доброе и благочестивое, что человек станет исполнять в монастыре, будет вызывать в ответ злобу и скрежет зубов этих лютых ненавистников всего доброго, которые негодуют и направляют свое жало на всех живущих в обители и участвующих в славословии Бога. И они будут мстить и мстят в первую очередь – незащищенным.

Братия в обители составляют (должны составлять) как бы перекликающуюся стражу, стоящую на ночном дозоре: своими трудами, бодрствованием они должны подкреплять друг друга и ограждать обитель от нападения вражьего. Враг же всегда ищет дремлющего стража и, пользуясь его нерадением, рядом с ним делает пролом в ограде, отсюда начинает свои козни, пытаясь разорить братство. На слабого брата всегда нацелен коварный расчет врага, самое удобное для него – через поддающегося влиянию человека, используя его уже как свое орудие, начать смуту и разорение обители. А ведь душевнобольной человек – самый незащищенный против таких ухищрений злобного духа, через него как раз удобнее всего «разыграть спектакль» в среде братий так, чтобы всех вывести из мирного настроения и переполошить весь мирный строй жизни. Это удобнейший «инструмент» в руках демона для игры «на нервах» всей братии: легко удается таким орудием всех привести в беспорядочное настроение и вызвать ропот против самой жизни в монастыре. Для больных людей полезна не жизнь в обители, а молитва духовно сильных людей, старцев, стяжавших немалое дерзновение пред Богом. Если таких молитвенников в обители нет, то пребывание там больного – одно искушение для братии, для него же самого – новые бесполезные страдания.

Многие обманываются внешней обстановкой монастыря – тишиной, природой, размеренным ритмом жизни. Но они не видят той грозной, напряженной, «наэлектризованной», духовной атмосферы, которая все здесь собой пронизывает. Не слышат того рыка и скрежета зубов демонов, снующих тут и там, не замечают той воинствующей озлобленности против всех монастырских, которой злые духи дышат день и ночь и жаждут излить ее при мало-мальски удобном случае. И все это имеет место даже в отношении слабого и вялого монашеского общежития, и даже против таких монахов враг лютует; и тем более таковым нельзя включать еще более слабое звено в цепь своего братства.

Прошу тебя: не бери на себя чужих долгов

Сегодня мы все очень плохие христиане! Особенно это выявляется, когда современный христианин приходит в монастырь: только здесь открывается, как глубоко мы больны, как многое в нас не по Богу, сколь от многого надо отречься, сколь многое побороть, чтобы начать жить действительно верой, ходить, не отворачиваясь от Бога, всегда имея Его пред очами души. Все меньше людей, способных к монашеству: их уже единицы. Вот и среди способных все крайне слабы, больны и требуют долгого научения, многих испытаний и «большой трепки», прежде чем мало-мальски приблизятся к тому, что хоть отдаленно напоминает монашество. Поэтому большой соблазн – обойти все это сложное и тонкое и подменить его проповедничеством и пастырством, надеть монашеские одежды, но стать обычным приходским батюшкой. И здесь большое лукавство: сразу вспоминаются оптинские старцы, святой Серафим, многие, многие отцы-наставники XIX века, окормлявшие тысячи людей – монахов и мирян. Но старчество – как оно далеко от нас, сегодняшних духовных калек! Ведь это величайший, весьма редкий дар, который давался Богом особо смиренным и святым душам, причем прошедшим высочайшую школу послушания и самоотвержения.

Сочетать монашеский образ и духовное окормление мирян невероятно сложно. Это даже непостижимо и может совершаться дОбре только при особом промышлении, при содействии особой благодати Божией.

В самом корне слова «монашество» заключается его смысл – удаление, уединение, сокровенность от мира и хаоса его, от страстей человеческих, от всего влекущего к страстному и даже лишь напоминающего это страстное. Ведь мы тяжко больны, наш организм крайне ослаб и необходима «стерильная», охраненная от всякой «инфекции» обстановка, где мы могли бы несколько собрать силы, растрачиваемые на борьбу с болезнью, и помалу с Божией помощью начать взращивать в себе хоть что-то здоровое, чтобы видеть всегда не только одно больное и греховное, но и понемногу научиться услаждаться Божественными красотами и вожделеть их. Если же вдруг, начав монашеский путь, оказаться в положении мирского батюшки, принимающего исповедь у мирян и исполняющего требы, то это значит опять окунуться в самую гущу мира со всеми его грехами и уродствами, причем стать лицом к лицу со всем самым больным, да еще видеть его в предельной обнаженности. Конечно, благодать священства покроет многое и даст силу претерпевать и не падать духом при виде ужасного зрелища, но монашество?.. Где оно найдет себе здесь уголок, где отыщет свою заветную «тихую пещерку»? Две силы, которые будут рвать сердце на части… Нет, это величайшая наука и дар Божий – сочетать одно с другим, не нанося ущерба ни одному, ни другому. Но кто из нас достаточно силен для этого? «Смотри,– говорил святой Симеон Новый Богослов,– смотри, прошу тебя, не бери на себя чужих долгов, будучи сам должником… Не дерзай давать кому-либо разрешение грехов его, если сам не стяжал еще внутрь сердца своего Вземлющего грех мира… Поостерегись браться пасти других, прежде чем стяжешь верным другом пастыря Христа»57.

Но когда потеряно самое монашеское делание в монастырях, тогда братия только тем и могут удерживать единство, что возьмутся делать какое-либо дело – большое, трудное, размашистое, но стороннее: что-нибудь строить грандиозное, кого-нибудь «евангелизировать» массово, развивать какие-нибудь «изящные» искусства и тому подобное. Но попробуй отбросить все стороннее и в центр поставить самое монашеское – обетное… Сразу «под ряды пойдут нелады». И вообще, в наше время людей прочно соединяют в одном деле страсти и какое-либо нездоровое увлечение, но как коснется того, чтобы объединиться действительно в деле ради Бога и без примеси пристрастного, то едва-едва кто с кем сговорится и сладится. И если двое или трое сговорятся, великое дело.

Но, конечно, тем большую в наше время имеют цену и значение те монастыри, где сложилось уже хорошее братство и где жизнь имеет действительно монашеское направление без ложных подстановок и стимулов. Только где они?

Еще одна страшная, ужасная, крайне уродующая души монашеские болезнь – это когда монахи в монастырях начинают ожидать санов и повышений. Это как какая-то зараза, инфекционная болезнь. Один такой зараженный начнет лелеять мечту и ожидать рукоположения; заметит это другой – начинает осуждать первого, потом и сам заражается: «Если он может стать иереем, то я гораздо скорее годен к тому»,– и пошло, как цепная реакция, по монастырю. А что ужаснее этого? Одно то, что монах подумывает о священстве, уже яснее ясного показывает, что он вовсе не монах! Монашество не может начаться и быть без того, чтобы человек не увидел своего окаянства, не возжелал очиститься от своей гнусности и мерзопакостности, для того и бежит он в обитель, чтобы исцелиться от язв. И это для всех монахов закон, пусть и для самых чистых по душе (хотя таких теперь почти нет): все вступают на этот путь и идут по нему не иначе, как покаянием. Значит, монах всегда прежде всего смотрит на свою неугодность Богу, и чем более желает исправиться, тем более видит себя неисправным, и так всегда. Если этого нет,– значит, ничего нет: нет монаха, нет никакой монашеской жизни, нет ничего, Богу угодного. Но так себя видящий и чувствующий кАк вдруг помыслит и восхощет служения в священном сане? Да еще как возмечтает о пастырстве и наставничестве? Да еще как возмечтает о пасении и окормлении душ, обитающих в городах и селах посреди треволнения мирского, среди смятения житейского? Значит, не нашел он в монашестве суть его, его простор и его дыхание, иначе никак не пожелал бы такого. И ведь какое опасное, коварное искушение для монаха, прямо прелесть диавольская! И как стало распространено! Так, что более всех других искушений и прельщений закрывает дверь в мир иночества. Даже одного этого неправильного желания, не исторгнутого с корнем из сердца, вполне достаточно для того, чтобы всю жизнь монаха не то что парализовать и обесплодить, но и самого его сделать всегда нетерпеливым, непослушным, дерзким, строптивым, завистливым, соревнователем в самом худшем смысле, злобно подсматривающим за братиями и тому подобное. В общем, опаснейшая и губительнейшая заразнейшая хворь!