Итак, одно нездоровое расположение смешивается с другим, болезненным же, и прикрывается им, и бывает уже трудно проследить и выявить, что было прежде и что потом, и что от чего рождалось, и что от чего заболевало. «Скульптор» все более увлекается, но уже замечает, что «статую», которую он так заботливо лепит, он хочет иметь только для себя и ваяет он ее по собственному своему «образу». Отдаленный голос продолжает донимать своими прозаическими короткими заявлениями, и душа нехотя не может не согласиться, что голос этот прав, хотя и говорит настолько лаконично, что все проблемы и муки объемлются одним-двумя короткими, однако весьма содержательными и многое объясняющими словами. Но согласиться – значит бросить, разрушить все, то есть все это ваяние, огромное высокое сооружение, к которому уже приросло сердце, вернее, в которое сердце вплелось, вжилось, без которого уже не мыслит свое бытие…

Но вдруг наконец оказывается, что «глина» уже не желает так легко поддаваться, принимать именно ту форму, те линии и округлости, которые пытаются ей налепить: она уже противится, она уже чувствует, что «ее гнетут», что ей, кажется, лучше было быть дикой и одинокой, чем вот так вот втискиваться в чуждые формы и, разделяя одиночество, попадать в рабство. Скульптор негодует, делает большие усилия, накладывает новые «мазки» или епитимии «за непослушание». Начинается «брань», но далеко не «духовная». Какая-то невидимая рука рушит все то, что лепилось, строилось с таким усилием и ревностью, она же правит все в ином направлении, дает иные черты, как будто отнимает у скульптора его «детище» и лепит что-то иное, по иному образу. Кто это? Что за неведомая сила так властно действует? Он думает, что это «страсти», что это та жесткая, злая примесь, которую надо удалить из глины, и она сделается окончательно послушной его руке…

Здесь начинается борьба с Богом – присвоение себе того, кто принадлежит единственно Ему! Нет, надо скорее отдать, отдать этого человека Богу – истинному его Отцу, Тому, Кто совершенно свято любит его, Чей образ он являет и Кто один только может очистить в нем этот Свой образ, восстановить его природную красоту, ваять и оттачивать это Свое творение до подобия Себе, привести к обОжению! Надо отдать целиком, не уворовывая себе ни малейшую частичку не принадлежащего нам.

Как учит святой Игнатий, здесь надо встать на колени и говорить Господу: «Господи, этот человек, которого я думал так любить, думал так уважать, которого называл, обманываясь, моим,– Твой, Твое создание, Твоя собственность. Он Твой, Всеблагого Творца и Владыки своего! Ты всеблаг: хочешь устроить для него все благое. Ты всесилен: все можешь для него устроить, что ни восхощешь. Ты всепремудр: путей Твоих духовных, судеб Твоих исследовать, постичь человеку невозможно… А кто – я? – Пылинка, персть земли, сегодня существующая, завтра исчезающая. Какую могу принести ему пользу? – Могу лишь более повредить ему и себе моими порывами, которые кровь, которые грех. Предаю его в Твою волю и власть! Он уже есть, всегда был в Твоей полной воле и власти; но этого доселе не видел слепотствующий ум мой. Возвращаю Тебе Твое достояние, которое безумно похищал я у Тебя обольщавшим меня мнением моим и мечтанием. Исцели мое сердце, которое думало любить, но которое только больно€, потому что любит вне Твоих святых заповедей, с нарушением святого мира, с нарушением любви к Тебе и ближним»64.

Несчастные! Кого, куда мы пытаемся тянуть своими собственными усилиями? Если бы кто-нибудь стал с напряжением тянуть вверх только что пробившийся из земли росток яблони, неужели бы этим ускорил его рост? Просто повредил бы корни. Что мы можем сделать для этого саженца? Только поливать (и то в меру), окапывать почву вокруг корня (и то осторожно), еще можем прикрыть в сильный мороз, изредка обрезать лишнюю, отягощающую ветвь,– все же остальное не от нас! Только Господь неведомыми для нас, сокровенными судьбами, какими-то таинственными процессами – там, в глубине,– живительными соками питает и направляет жизнь, ускоряет рост, дает повеление раскрываться почкам, распускаться листве, цвести, завязываться плодам, напояться ароматной сладостью, румяниться привлекательной краснотой. И все это непостижимо, чудесно, прекрасно! Что здесь от нас? Человек может создать лишь подобие цветка из бумаги, из пластмассы – без запаха, без дыхания, без жизни. Может нарисовать на холсте плоское подобие плодов, дерева или леса, этим выразить свое восхищение Божиим творением. Но он не может прибавить себе росту хотя на один локоть65, даже очень «заботясь» об этом. Все ключи – у Бога.

Итак, устраниться, встать в стороне, заняться собой, умереть, пока не поздно, для всего, для всех, чтобы ожить тогда, когда будут оживать и воскресать жившие не для земли, полюбившие вечность, когда будут воскресать для вечной смерти не желавшие смерти здесь, любившие тленную жизнь. Если и придется, по воле Божией, заботиться о другом, то будем только «поливать», «рыхлить землю у корней», но почти не прикасаться к самим корням, стволу, ветвям. Если когда созреет плод и нас угостят (самим же не срывать: мы садовники не в своем саду), с благоговением примем, перекрестимся и поблагодарим Господа. Но не дай Бог хоть краешком тайной мысли приписать сладость плода горечи своего труда!

Хижина при дороге

Пристрастие к человеку! На самом деле трудно не человека оставить, не от него самого отказаться, не его отдать Богу, а трудно нам отречься от себя самих, себя вычеркнуть из жизни нравящегося нам человека – уйти, исчезнуть из его мира, умереть для него, уже не значить так много для него. Здесь, как тело имеет своим домом, своей областью бытия этот видимый, материальный мир, так душа ищет свою область бытия, которую она потеряла, ибо она духовна и средой обитания ее может быть только духовное. Жизнь ее могла бы получать все потребное только в общении с Богом; удаляясь от Него, душа голодает, нищенствует, наготует, бродит в мире сем вещественном, как чужестранец, всеми отвергаемый. И вот душа начинает прилепляться то к одной душе, то к другой. Здесь страшный самообман, тяжкая болезнь: душа пытается найти в другой душе какой-то свой мир, в котором она могла бы раскрыться, развернуть свои яркие способности, выявить потаенные богатства. Мы шли из этой далекой, холодной страны изгнания по каменистым дорогам чужбины в родную сторону – туда, где только мы и могли бы быть счастливы и жить вполне, найти приложение всех своих дарований и богатых возможностей; но вот по дороге встречаем маленький уютный садик и жаждем войти в него, замедляем в нем – и уже не хотим выходить опять на одинокую, пустынную тропу. Уже разнеживаемся и это крохотное временное утешение предпочитаем вечному блаженству. И вот, оставить этот маленький оазис в пустыне – теперь это как будто смерть! Это значит опять отречься души своей в мире сем, опять обречь себя на одинокое, бездомное скитальчество. А так жаждется уютной теплоты, маленького, земного «счастья»!

Если человек тебе мил и твое сердце потянулось к нему – это вовсе не значит, что ты любишь его: ты сам вскоре заметишь, если продолжится твоя тяга к нему, какие коварные, даже тиранические притязания явит душа твоя в отношении к этому «дорогому» тебе человеку, увидишь, как душа твоя старается поработить, пленить душу этого близкого, как не терпит его независимости от нее, как ревнует и требует влюбленности в себя, рабской преданности, как готова будет мстить за охлаждение этой привязанности. Значит, здесь все – на любви к себе самому, на расширении собственных «владений» в мире сем. Скорее всего, ты нашел в этом «милом» человеке некую дверь в новый для тебя, любопытный, интересный и приятный твоему сердцу мирок, и тебе захотелось сначала полюбоваться им, а затем уже и поставить там свою хижину; ты ходишь по этому саду, но любуешься даже больше не его насаждениями, а самим собой: это новый интересный фон, который живописно подчеркивает твои собственные достоинства, которые терялись на сером фоне обыденных отношений. Ты находишь новый мирок, как бы новый, красивый костюм, и рядишься в него: видишь себя заново, столько привлекательного находишь в себе, чего раньше даже не замечал. Ты в этом «дорогом твоему сердцу» человеке нашел тонкого ценителя своего искусства, тебе приятно посредством его быть зрителем и слушателем собственного представления. И чтобы победить это искушение, надо не что иное, как смириться! То есть возненавидеть душу свою в мире сем!

ПрОпасть – ошуюю, пропасть – одесную

Как странно: две опасности, одна больше другой…

Многие из тех, кто приходил в обитель, с самого начала выказывали некую холодность в молитве, не искали внутреннего усовершенствования, сердечного умиления, жалели себя, давали себе на каждом шагу льготы, своевольничали и наконец совершенно расслаблялись и скучали и, конечно же, уходили назад, в мир, сильно расстроившись и порядком попортив нервы всем оставшимся братиям. Другая беда – большинство из тех, кто брался ревностно за молитву, много читал, пытался разобраться в своей внутренней жизни и вообще проявлял особое старание, желая скоро идти вперед, довольно часто впадали в глубокое надмение, осуждение и так же расстраивались. Таковые повреждались еще страшнее – некоторые психически, и весьма серьезно.