***

У отца Иоасафа были и еще добрые качества, которым нам следовало бы подражать. Его святая душа вообще богата была добродетелями. Даже очень богата.

Он добросовестно и правдиво относился к своему служебному долгу. Прямо готов был всю душу отдать, все свои силы, все-все. Каждую бумажку, каждую копеечку, каждую кнопочку он хранил и берег, как Божие и народное добро. Бывало, сидит целыми ночами, составляя какой-нибудь отчет, или расписание, или рапорт начальству. Сам худенький, бледненький, слабенький, он показывал удивительную силу духа во всех делах, касающихся его послушания.

Вспоминаю, как отец Иоасаф ходил к отцу Наместнику, жившему в верхних этажах, с недельными отчетами. Вот он, собранный, аккуратный, сосредоточенный, с крестом на груди и в камилавке, с папкой под мышкой, сидит на диване около закрытой двери келии Наместника. Жалко смотреть на отца Иоасафа. Дело в том, что Наместник как начальник всегда на него почему-то кричал, и кричал сильно. Подчас просто обижал старца резкими словами, нелестными выражениями, всякими придирками, часто ненужными и бестолковыми. Старец на этих приемах с отчетом терялся, пытался что-то возразить или оправдаться, видя, что совсем не за дело его обвиняют и оскорбляют. Но это плохо у него получалось. Защитить себя он никак не умел. Ну, просто не мастер был заниматься самозащитой. Да и, правду сказать, он предпочитал вообще не оправдываться, по примеру Самого Господа: когда Его били, мучили, издевались над Ним, Он молчал.

И вот старец снова сидел у закрытых дверей своего начальника. Прекрасно знал, что его снова ожидает «баня». Поэтому он сидел, как мученик, приговоренный к истязанию, да притом незаслуженному истязанию, а ведь он был архимандрит. После унижений он никогда не расстраивался, тем более не оставлял своего дела. Не терял работоспособности. Возвращаясь снова в свою келию, он как ни в чем не бывало снова в простоте сердца брался за свое послушание, даже с большим усердием, как будто он получил поощрение или награду, а не оскорбление и унижение.

Какой дивный пример для нас с тобой, мой дорогой брат или сестра! Как часто мы небрежно, неаккуратно, без любви относимся к своим обязанностям! Тяготимся ими, ленимся. Опаздываем на службу. А уж если нас обидят — не только начальник, а просто рядовой наш собрат — мы теряем всякое настроение, энергию, усердие к своему делу. Отец архимандрит Иоасаф хорошо знал, что незлобие, безгневие есть великая добродетель пред Господом. Она искупает множество грехов. Как учат святые отцы, незлобие — брат смирения. И, наоборот, памятозлобие стоит рядом с гордостью. А гордым, как мы все знаем, противится Бог. Тем более в монастыре с гордым сердцем и делать нечего. Да и спастись с гордостью совсем невозможно.

Мой любезный читатель, сделай для себя вывод из всего сказанного. Загляни поглубже в свое сердце, посмотри, не свил ли там себе гнездо «ядовитый змий» — гордость? И встань рядом с нашим дивным и милым старцем отцом Иоасафом, и научись его незлобию.

Хочу я поделиться с вами и рассказать еще об одной святой добродетели старца Иоасафа — о его братолюбии. Как он любил братию! Как он старался каждому сделать что-нибудь приятное, полезное, нужное! Вот он бежит, бежит по двору монастырскому, ссутулившись, с папкой под мышкой. Особенно это можно было наблюдать пред каким-нибудь праздником. В это время он как казначей обыкновенно раздавал братии так называемые «кормовые» (это небольшая сумма денег к празднику на всякие мелкие принадлежности: мыло, зубной порошок и прочее). Как-то особенно таинственно, с большим секретом старец подойдет к брату и шепнет ему на ухо, а потом и выдаст ему положенное. Всегда чувствовалась его особая любовь к братии Лавры, да и ко всем людям. Любил он и нищих. Когда ему случалось подать какому-нибудь несчастному или больному копеечку, он, как дитя, радовался. При этом делал такой суровый вид, так страшно хмурился, тем самым показывая, чтоб проситель молчал, никому об этом деле не разбалтывал. Любил старец Иоасаф подавать милостыню. И очень, даже очень не любил славы человеческой.

Ждал старец свою гостью — смерть и дождался. Отец Иоасаф был сердечник, и притом в преклонных летах. Когда он стал особенно глух и болезнен, когда рука его не могла написать даже одного слова не иначе как только каракулями и дрожащими линиями, тогда его отстранили от послушания. На его место был поставлен другой иеромонах, а старец перешел жить из канцелярии в свою келию, во второй корпус. С той поры он стал еще худее, еще бледнее и был как дитя. Бывало, встретишь его, сидящего на лавочке, и спросишь как можно громче: «Ну, как ты, батюшка, поживаешь, как твое здоровье?». Улыбнется, покивает своей седой головой и ничего не скажет. Не слышит. А сам бледненький, худенький, как былинка,— одни косточки. И белый-белый, как лунь.

Убился он. Жил один в келии. Берегли его, смотрели за ним — знали, что остались за ним считаные дни. А все-таки не уберегли. Знать, такова воля Божия над старцем. Видно, Господь восхотел увенчать его дивную жизнь еще и мученическим венцом...

Когда его хоронили, он лежал, как ангел Божий, беленький, худенький. Даже казалось, что во гробе и нет ничего, что он пустой, будто одна темная одежда в новом гробике. А вот если бы открыть наличник (плат, который полагают на лицо умершего монаха или священнослужителя), то вы увидели бы на бледном лице покойника глубокий шрам. Хотел что-то достать для себя, приподнялся с койки, встал, шагнул два, три раза и... потеряв сознание, ударился головой о стул. И больше не встал. Когда вошли в его келию, он лежал на полу. Выражение лица было тихое, спокойное, с легкой улыбкой. Лампада у его святых икон продолжала гореть, бросая тихий луч на почившего старца. А он угас. Худенькое тело старца лежало здесь, а его святая душа, окрыленная и очищенная, воспарила ввысь, к Вечному Свету, куда при жизни он всегда стремился и рвался душой, где и царствует Вечный Свет негасимо.

Отпевали его торжественно, а главное — со слезами. Любил отец Иоасаф братию, любила его и братия.

А гробик-то несли только двое — один у головы, второй у ног. Да и монахи несли самые слабенькие: нести-то нечего было. Худеньким был, сухоньким, как былиночка.

После похорон вошли в его келию. Нашли несколько мелких монет и завещание. А в завещании-то что было написано! «Рясу — одному брату, подрясник — другому брату, камилавку — третьему». Да все такое старенькое да худенькое. Казначей был, казной заведовал, и вот — все его «богатство». К свету стремился, да к свету-то горнему — Небесному, земное все было ни к чему.