И, конечно же, когда все искомое вдруг по милости Божией обретется в душе – глубина, и мир, и радость, и свобода, тогда мы поймем, что такое любовь. Любовь – это царственная добродетель. Она венчает собою все. И когда душа из состояния рабыни усваивает служение царицы, тогда словно некая белая птица снисходит с небес и обретается в недрах души.

Любовь к Богу, как мы знаем, неразлучна с любовью к людям, созданным по образу Божию. И говоря о нашей аудитории, мы можем перечислить признаки истинной любви, то есть, духовные свойства этой Христовой добродетели, которую нужно отличать от земного плотского движения, часто именуемого тем же словом. Такая любовь, конечно же, познается в смирении перед слушателями.

Наше смирение перед слушателями заключается в том, что мы сознаем себя поставленными им служить, мы сознаем себя должниками, которые должны отдать долг. Любовь учит душу видеть преимущества тех, кто нас слушает, воздавать им честь бóльшую, нежели себе самому. Внутреннее смирение перед аудиторией есть, конечно же, необходимая предпосылка духовного общения.

Если этого смирения нет, то вместо проповеди получается анекдот. Если этого смирения нет, то слушатели испытывают муку от общения с говорящим. Если у нас нет принципиальной установки на добродетель смирения, то мы никогда не выйдем из состояния какой-то неудовлетворенности, несытости. Вообще, отсутствие смирения делает человеческое общение фальшью, ложным самообманом, прелестью, мукой, иначе не скажем.

Мука заключается в том, что говорящий занимается самоутверждением, то есть служит себе самому, во имя себя он пришел и сам себе награды раздает. Является не пастырем, и не наемником, а волком, приходящим, дабы расхитить стадо – то есть выкрасть из душ внимание, благоговение, радость, которые должны у нас быть обращены к Создателю, заземлить их в себе, возобладать этими душами, являя себя татем и обманщиком.

Любовь пробуждает такое замечательное качество, как бескорыстие . Бескорыстие по отношению к слушателю. Действительно, проповедник – это не хищник, проповедник отдает, но не стремится ничего восхитить. Бескорыстие, между прочим, проявляется в отсутствии даже самомалейшего психологического давления на аудиторию. Душа ведь очень чуткая, она сразу все даже не на понятийном уровне, а уже на уровне сердечных ощущений постигает.

Едва только мы почувствуем, что нас прижимают, от нас чего-то ждут, хотят, требуют, то сразу же ощущаем, что здесь не то, не Божие начало, а иное, человеческое, а часто и демоническое, сопряженное с падшим человеческим естеством. Бескорыстие в данном случае есть признание, что перед вами Божия нива, Божие стяжание, а не мой двор, не моя паства, не бараны бессловесные; а овцы словесные, Христовы овечки, у которых свой Добрый Пастырь, такой же, как и у меня, свой Искупитель.

А бескорыстие рождает еще одно проявление любви, которое можно было бы назвать великодушием. А можно назвать благородством. Благородство. Великодушие. Действительно, если я бескорыстно созерцаю те сокровища, которые Бог вложил в Свои сосуды, если я умею радоваться тем дарам, которыми они, бессмертные души, почтены, если я вижу пред собой Царских детей, сыновей и дочерей, призванных к соцарствованию со Христом, как же мне проявлять по отношению к ним что-либо иное, кроме великодушия и благородства?!

Какая у меня может появиться злоба, неприязненное чувство?! Какая у меня может появиться узость в подходе к человеку, коль скоро мы от полноты воспринимаем друг друга, а не от ущерба?! Если мне не нужно завладевать им – как говорил апостол Павел: ибо я ищу не вашего, а вас (2 Кор. 12, 14) , – то, стало быть, в отношении к человеку вместе со свободой и любовью будут проявляться те теплота и широта, которые, преимущественно, являются атмосферой христианского общения.

Особенно это важно, когда мы приходим к детям. Потому что дети существа еще более открытые, богатые в духовном отношении, чем взрослые. И дети особенно нуждаются в этой царственной атмосфере, исключающей какое бы то ни было давление, ложь, фарисейство, менторство, эгоистическую дидактику [11] . Детей просто нужно согревать, пробуждать в них чувства добрые, помогать им раскрываться в лучах любви Божией.

И, безусловно, все просчеты и неудачи в общении с детьми брать на себя. А доходит ведь до того, что педагог, даже крещеный, возмущается, вслух называет детей дебилами, которые ничего не усваивают, ну как об стенку горох. «Ну что мы с вами целую четверть бились над извлечением кубических корней?! И где результат? Где понимание?! Я не вижу в ваших глазах желания ни учиться, ни молиться, ужас какой-то, убожество!

» – искренно возопит некий горе-учитель, и мы, если уподобимся оному, провалимся вместе с ним в болото нелюбви, эгоизма, а также буквоедства, формализма и прочих педагогических просчетов. Конечно же, словесное состояние души появляется в молитвенной стихии сердца. Отец Иоанн Кронштадтский утверждал, что он не может не молиться, что молитва для него есть второе дыхание.

Молитва есть предстояние Богу, всегдашнее сопребывание с Ним. Молитва есть обращенность всего существа человеческого к Богу. И такое вот врастание в непостижимое до конца Существо Божие, сопряженность с Ним, пребывание с Ним, сроднение с Ним является внутренней проповедью, внутренним словом. Ибо молитва дает нам мысль, устремленную к Самому Богу, питающуюся Богом.

Вот почему и слов-то особо не нужно там, где есть эта установка на молитву, хождение пред Богом, в Боге. Как говорил апостол Павел, ибо все из Него, Им, и к Нему (Рим. 11, 36). Именно через эту молитвенную стихию наше слово обретает ту внутреннюю ясность, простоту, силу, доходчивость, тот психологизм, то есть применение к сердцам наших ближних, к сердцам слушателей наших, что и дарует проповеднику искомое.