Ярыми противниками такого взгляда на русскую историю оказались Хомяков, Петр Киреевский и Языков. Их православная вера, не допускавшая пренебрежительного отношения к любому народу, тем паче родному; история России, запечатленная в русской святости (ибо во весь год не найти недели, когда не праздновалась бы память коголибо из русских святых); наконец, славное прошлое собственных предков – все это обусловило горячий протест против «проклятой чаадаевщины», по слову тишайшего Петра Киреевского. Однако искать доказательства своей правоты идейным противникам Чаадаева следовало в той сфере умственной деятельности, которая была бы убедительна для секуляризованного мировоззрения. Так началось внимательное изучение отечественной истории и словесности.

В 1833 г. П.В. Киреевский, вдохновленный А.С. Пушкиным на собирание русских песен, предпринял по российским губерниям путешествие, в котором где сам, где с помощью друзей собрал множество народных песен. Он писал; «Мы не только можем гордиться богатством и величием нашей народной поэзии перед всеми другими народами, но, может быть, даже и самой Испании в этом не уступим; несмотря на то, что там всё благоприятствовало сохранению народных преданий, а у нас какаято странная судьба беспрестанно старалась их изгладить из памяти; особенно в последние сто пятьдесят лет, разрушивших, может быть, не меньше воспоминаний, нежели самое татарское нашествие»75. Несколько позже Хомяков начал писать свои капитальные «Записки о всемирной истории».

Осенью 1836 г. полемика о прошлом и будущем России приобрела особую остроту в связи с публикацией в пятнадцатой (сентябрьской) книжке «Телескопа» первого «Философического письма» Чаадаева. На автора обрушились правительственные кары76, редактор, Н.И. Надеждин, был сослан, «Телескоп», один из последних московских журналов, закрыт, в печати запрещено какоелибо обсуждение публикации. Зато в московских гостиных не утихали жаркие споры: автора жалели как человека пострадавшего (как когдато жалели декабристов), но к факту обнародования его идей и к ним самим отнеслись поразному77.

В ряды идейных противников философа с НовоБасманной встал теперь и Иван Васильевич, впрочем до конца своих дней не прерывавший с Чаадаевым дружеских отношений. Зимой 1838–1839 гг. на одной из сред у Киреевского (участникам которых обычно предлагалось прочесть чтолибо новое) Хомяков выступил с сочинением «О старом и новом». В своем полемическом «Ответе А.С. Хомякову» по поводу противоречий русской истории – этом первом известном нам публичном выражении своего нового мировоззрения – Киреевский явился человеком вполне православным, переосмыслившим свои прежние воззрения, касавшиеся путей развития Европы и России и особенностей европейского и русского просвещения. Если в статье «Девятнадцатый век» автор предлагал искать просвещения на Западе, то в «Ответе А.С. Хомякову» он, анализируя различия «основных начал жизни», а следовательно, и исторических путей Европы и России, твердо заявил о существовании самобытного начала русской образованности и указал, что искать его надо в многовековых традициях Православной Церкви. Так впервые обозначилось то разделение, о котором позже Герцен сказал: «Между им и нами была церковная стена»78.

Противостояние сторонников западного и собственно русского пути развития79 (которых в пылу споров ктото назвал славянофилами) усиливалось год от года, и уяснению обеих позиций и была посвящена жизнь московских салонов 1830–1840 годов. В 1843 г. полемика из гостиных перекочевала в московскую университетскую аудиторию. В течение 1843/1844 учебного года Т.Н. Грановский читал публичные лекции по западноевропейской истории, в которых утверждал мировоззрение западников, полагавших в основу человеческой истории общие идеи закономерности и прогресса, безразличные к особенностям развития каждого народа. На эти выступления в университет съезжалась вся образованная московская публика, независимо от пристрастий. Иван Васильевич провел зиму в деревне и лекций Грановского не слышал, зато присутствовал на торжественном обеде 22 апреля 1844 г. в честь их успешного завершения, – обеде, который дал в своем доме С.Т. Аксаков. Идейные противники опять сошлись за столом: рядом с Грановским сидел Шевырев, по сторонам Герцен, Самарин, Хомяков, Погодин и другие. Споры улеглись, все примирились: пили за Грановского, за Шевырева, за Москву, за всю Русь. В середине обеда Герцена уговаривали сменить в фамилии вторую «е» на «ы», чтобы было порусски, под конец решили, что он и с «е» хорош. Но это уже был закат той эпохи, когда еще могли дружить несмотря на идейные разногласия. В ответ Т.Н. Грановскому на следующий год С.П. Шевырев прочел курс «История русской словесности, преимущественно древней». На это событие, неожиданно «состарившее» отечественную литературу на несколько веков, Киреевский отозвался в статьерецензии «Публичные лекции профессора Шевырева»: «Изпод лавы вековых предубеждений открывает он новое здание, богатое царство нашего древнего слова; в мнимознакомой сфере обнаруживает новую сторону жизни и таким образом вносит новый элемент в область человеческого ведения. Я говорю «новый элемент» потому, что, действительно, история древнерусской литературы не существовала до сих пор как наука; только теперь, после чтений Шевырева, должна она получить право гражданства в ряду других историй всемирнозначительных словесностей»80.

«Москвитянин»

В русле этой полемики, для знакомства просвещенной публики с отечественной историей и словесностью, М.П. Погодин в 1841 г. начал издавать журнал «Москвитянин». Однако излишняя официозность издания привела к отсутствию в нем авторитетных и популярных авторов. Н.В. Гоголь так писал об этом своему другу Н.М.Языкову: «"Москвитянин", издаваясь уже четыре года, не вывел ни одной сияющей звезды на словесный небосклон! Высунули носы какието допотопные старики, поворотились и скрылись…»81

В 1844 г., когда журнал был на грани закрытия, Погодин предложил редактирование «Москвитянина» Киреевскому – человеку, пользовавшемуся уважением и любовью как единомышленников, так и противников. «Славное было бы издание, если Киреевский только окажется способным к труду, от которого отвык в долгом покое, и странная судьба, если бывший «Европеец» воскреснет «Москвитянином». Не символ ли это необходимого пути, по которому должно пройти наше просвещение? И коренная перемена в Киреевском не представляет ли утешительного факта для наших надежд?»82 – вопрошал, радуясь, Хомяков.

Как и двенадцать лет назад, при начале «Европейца», Иван Васильевич излагал свою программу возвращения в журналистику Жуковскому: «Теперь именно пришло то время, когда выражение моих задушевных убеждений будет и небесполезно и возможно. Мне казалось вероятным, что в наше время, когда западная словесность не представляет ничего особенно властвующего над умами, никакого начала, которое бы не заключало в себе внутреннего противоречия, никакого убеждения, которому бы верили сами его проповедники, что именно теперь пришел час, когда наше православное начало духовной и умственной жизни может найти сочувствие в нашей так называемой образованной публике, жившей до сих пор на веру в западные системы. Но если журнал не пойдет… то эта ошибка в надеждах, вероятно, уже будет последним из моих опытов литературной деятельности»83. Однако, несмотря на сомнения Ивана Васильевича, начало предпринятого им «опыта» оказалось многообещающим: редакторский портфель Киреевского быстро наполнился84.

Сам Иван Васильевич написал для «Москвитянина» несколько рецензий и критических статей и одну большую работу «Обозрение современного состояния литературы», представлявшую собой обзор отдельных произведений как европейской, так и русской словесности. Выводы Киреевского выказывают его особенную позицию – между славянофилами и западниками: «Если прежний, исключительно рациональный, характер Запада мог действовать разрушительно на наш быт и ум, то теперь, напротив того, новые требования европейского ума и наши коренные убеждения имеют одинакий смысл. И если справедливо, что основное начало нашей православнословенской образованности есть истинное (что, впрочем, доказывать здесь я почитаю ни нужным, ни уместным), – если справедливо, говорю я, что это верховное, живое начало нашего просвещения есть истинное, то очевидно, что как оно некогда было источником нашей древней образованности, так теперь должно служить необходимым дополнением образованности европейской»85.

По условию, заключенному между Погодиным и Киреевским, последний по выходе первых четырех номеров либо отказывался от дальнейшего издания, либо издавал журнал в течение всего года. И, сделав три номера и подготовив четвертый… Иван Васильевич отказался. Причин тому было много: и слабое здоровье, и постоянные конфликты с Погодиным, и нежелание участвовать в бесплодных спорах, и невнимание к уже высказанным идеям Киреевского не то что читающей публики, а ближайших друзей.

Герцен так вспоминал о Иване Васильевиче: «Положение его в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него не было ни с его друзьями, ни с нами»86 (в первоначальной редакции было точнее: «Между им и нами стояло Православие; между им и славянами не было того сочувствия, которое он искал»87. Что же имел в виду Герцен? Среди московских славянофилов не было полного согласия, поскольку им не был присущ хоть какойто партийный дух. Спектр разномыслия представляли: профессора Погодин и Шевырев, ориентировавшиеся на официальную точку зрения; так называемые старшие славянофилы, братья Киреевские и Хомяков, видевшие историческое значение России в сохранении для всего человечества чистоты Православия; так называемые младшие славянофилы, братья Аксаковы и Самарин, утверждавшие богоизбранность русского народа, житийный характер его бытия, святость его нравов и форм общественного и частного быта, т. е. ставившие народность выше Православия. Ко всем этим «московским друзьям» и обратился в 1848 г. Иван Васильевич с призывом разобраться в воззрениях и объединиться, но услышан не был. Общественный голос его вновь умолк.