И красота и порядок восходят в конечном счете к концепции единства. Поэтому понятие "идея" связано также с основанием бытия, Единым и Благом{110}.

К. Классен{111}, очень подробно останавливаясь на метафоричности языка Платона (и греческого языка вообще), обращает внимание на то, что все эти зрительные метафоры idea, eidos, idein, scopein, blepein, thaymadzein, которые занимают центральное место в платоновской философии, вовсе не являются в конечном счете стершимися метафорами. Современная наука, по мнению Классена, обращает на это слишком мало внимания. Классен настаивает, что все эти метафоры надо рассматривать не как чисто стилистическое средство, но для полного понимания Платона надо погрузиться во всю их чувственную предметность, воспринять их во всей пластичности их первоначального значения{112}.

В самом деле, как указывает Классен, почти везде, где Платон в ранних диалогах говорит об "эйдосе", он связывает его с apoblepein, "усмотрением" (кроме, возможно, только Hipp. Mai.). Это уже что-то может сказать нам и о значении самого термина "эйдос", если Платон сам нигде не поясняет, в каком смысле его нужно понимать. В "Федоне" буквальное значение термина eidos настолько сильно, что мы даже не смеем здесь считать эйдос чем-то недоступным чувственному восприятию. О том, что термин idea связан с idein, "видеть", сам Платон говорит неоднократно (R. Р. VII 517 с, 526 е; Tim. 40 а; Parm. 132 а). Он говорит даже о связи idea с horan, "видеть" (R. Р. II 357 с; Phaedr. 265 d). Мы не можем при этом сказать, что на такое зрительно-чувственное толкование Платона подбивает само этимологическое значение слов idein и eidos. Ведь Платон говорит также и о "зримой истине" (R. Р. VII 527 е; Phaed. 66 d) и всегда предпочитает зрительные метафоры таким терминам, как gignoscein и lambanein. Платон говорит, например, что мы "усматриваем" прекрасный принцип природы (Conv. 210 е). Классен предлагает понимать все это в том смысле, что Платон хочет указать на невозможность "схватить", "уловить" истину и высшее бытие, а только интуитивно угадать их.

К. Ван Паассен{113} заставляет предположить, что сам Платон сознавал свою нетерминологичность. В "Теэтете" (172 b - 173 с) Платон приходит к той мысли, что если бы мы вообразили, что слова - это наши слуги, то есть если бы мы стали терминологизировать свою речь по своему усмотрению, мы стали бы рабами собственной речи. Возможно, Платон проявлял вообще по отношению закрепления за словами определенного значения нечто вроде той осторожности, с какой первобытные народы относятся к употреблению собственных имен. Отсюда в терминологии (или нетерминологичности) Платона, если развить мысль Классена, имеются некоторого рода остатки первобытной магии и колдовства.

Английский исследователь Лайонз{114} изучил методами современной структурной семантики часть платоновского словаря со значением "разум", "умение": techne, episteme, sophia и др. Слова именно этого смыслового поля были выбраны благодаря их большой важности для понимания платоновской философии, на что указывал уже В. Порциг{115}, напоминавший о той замечательной особенности греческих слов со значением "разум", что они всегда, в отличие от соответствующих слов в европейских языках, имеют явственный оттенок морального содержания.

Работа Лайонза подтвердила интуитивное ощущение многих исследователей творчества Платона, что в лексике этого философа переплетается целый ряд различных смысловых систем{116}. Вместе с тем Лайонз критикует обычный прием классических исследователей выводить значение того или иного термина из определения, которое дает сам автор. Как на это указывал К. Ларсон{117}, если философ специально определяет значение какого-либо своего термина, это почти всегда значит, что обычно тот же самый термин употребляется совсем в другом смысле. Гораздо более осторожный подход принят в современной лингвистике. Здесь безусловно принимают все, что говорится автором на родном языке, но, подвергают проверке все, что он говорит о родном языке{118}.

Лайонзом были полностью рассмотрены тексты тех 25 диалогов Платона, подлинность которых не подлежит сомнению. Хотя Лайонза интересовали только вопросы лексической дистрибуции, некоторые его выводы представляют интерес для терминологии платоновской эстетики.

Как показал Лайонз, три термина Платона techne, epistasthai и demioyrgos тесно связаны между собой. Demioyrgos - это всегда лицо, обладающее тем или иным искусством, techne (строительным, медицинским и т.д.). Процесс обучения человека "искусству" обозначается словом epistasthai. Таким образом, "искусство" у Платона - это всегда результат обучения.

Лайонз установил, что в текстах Платона с большой последовательностью противопоставляются понятия techne и physis и притом их значения никогда не пересекаются{119}.

Гораздо сложнее и запутаннее отношения у Платона термина techne к другим смежным терминам{120}. Вообще techne у Платона - это часть "знания" в целом, то есть episteme, a процесс обучения "искусству", epistasthai, - это просто частный случай более широкого процесса "узнавания", eidenai, которое ведет к приобретению уже "науки", episteme. Но в то же время techne совпадает частью своих значений и с понятиями sophia и arete, точно так же как в свою очередь эти последние в своих значениях тоже частично перекрывают друг друга.

Всего чаще Платон называет приобретение знания наиболее широким термином eidenai. Но в это eidenai y него входит два типа познания, которые он почти всегда различает: gignoscein, с одной стороны, и epistasthai, с другой. Epistasthai, как уже сказано, ведет к приобретению искусства; gignoscein ведет к приобретению пассивного знания, gnosis. Как известно, термин eidenai в словарях обычно определяют как "знать посредством размышления", а термин "gignoscein" - "знать посредством наблюдения". Лайонз, однако, приходит к выводу, что такое различение, принятое, например, в словаре Лиддла и Скотта, имеет, возможно, смысл для других античных авторов, но только не для Платона, у которого оба эти слова совершенно взаимозаменяемы, с той единственной разницей, что первое шире и употребляется почти в четыре раза чаще, чем второе. Eidenai с такой же легкостью употребляется Платоном в отношении наблюдаемых фактов, как и gignoscein, без всякого различия.

Но даже и различение между epistasthai и gegnoscein не проведено у Платона сколько-нибудь последовательно.

Sophia у Платона, по Лайонзу, - это может быть и techne и более широкое episteme, но это всегда высокое, редкостное, замечательное искусство, поднимающееся до благородной нравственности и добродетели{121}.

Эрик Хейвлок предлагает вообще заново изложить историю греческой мысли как поиск новых понятий и разработку научной терминологии{122}. Такая история показала бы, что вплоть до перипатетической школы неправомерно даже и говорить о какой бы то ни было метафизике и абстрактной философии с ее строгим разграничением смысла терминов у греков, а можно говорить лишь о постепенном и трудном выделении научной мысли из не-различенного жизненного единства, в котором слово и его значение не рассматривались в отрыве от общих социальных и художественных семантических структур.