По дому становилось всё труднее ходить — каждый звук казался слишком резким, а комнаты были наполнены тенями воспоминаний и несказанных слов. Вещи, окружавшие Арину, были ей хорошо знакомы: клавиатура с истёртыми WASD, кружка с засохшим чаем, на полях тетрадей — каракули, где персонажи с широко раскрытыми глазами держатся друг за друга так крепко, будто это может спасти их от одиночества.
В некоторые утра небо нависало тяжёлым, синим, низко повиснув между рядами офисных зданий, их стеклянные фасады отражали город, всегда занятый спектаклем делания. Итан вышел из своей квартиры на этот большой, гудящий проспект; неон, лужи от дождя, привычный ритм шагов и лица, скользящие мимо — каждая часть парада, за которым он наблюдал, но в который так и не входил. Он носил форму рутины, как старую куртку: трамвай, лифт, открытые офисные пространства и шёпот клавиатур. Но теперь, после недель, слившихся в однообразие, что-то начало тянуть его день по краям — тихий пульсирующий рефрен: разреши себе существовать.
В привычно упорядоченном мире Натальи всё кажется структурированным и надёжным: строгие столбцы цифр на работе, горячий чай на кухне ночью, знакомый взгляд мужа и сына. Но под этими ежедневными ритуалами скрывается океан тревоги. Каждый вечер кажется сжатым до предела, ожидание разъедает её изнутри, словно ржавчина — железо. Она судорожно держится за телефон, надеясь, что следующий звонок не заставит сердце замереть или не принесёт новости, которые невозможно вынести.
Вечерами кажется, что свет на кухне горит только для всех остальных, а Анна носит под глазами невидимый слой усталости и тревоги. В собственной семье её будто не замечают: она носит наушники — и как дверь в мир музыки, и как стену от лишних вопросов. Взгляды родителей дольше задерживаются на достижениях, чем на тихой буре внутри дочери. В тени её молчания растут страхи — опоздание, путаница мыслей, запретная тема, которую не удаётся выбросить из головы.