Драма Иова
Однако одной только деятельностью на земле наемная служба человека на земле не исчерпывается. Быть наемником означает всегда быть на страже, следовательно, бодрствовать и охранять. Солдат всегда на страже, даже и тогда, когда нет никакой войны, когда мир в полном своем расцвете. Солдат это сущностно бодрствующий человек. Таким образом, если Иов сравнивает дни человека с днями наемника, то этим он говорит, что экзистенция не только деятельность, но и бодрствование. Ведь бодрствование это тоже своеобразная деятельность. Но оно уже требует другой настроенности и других предпосылок, нежели деятельность вообще. Бодрствование всегда предполагает опасность. Мы бодрствуем потому, что что-то нам угрожает. Солдат стоит на страже потому, что тот или иной объект государственной жизни находится под угрозой. Эта угроза может быть очень далека, но пока она возможна, солдат бодрствует. Так и с нашей экзистенцией. Если она есть наемничество, она есть и бодрствование. А если она бодрствование, то ей что-то угрожает. Мы экзистируем перед лицом некой угрозы. Нас подстерегает какая-то опасность. Потому мы и бодрствуем. Бодрствование и угроза есть два коррелятивных понятия, которые не осмысливаются отдельно. Откуда же приходит эта опасность, грозящая нашей экзистенции? Что нам угрожает и каков смысл этой экзистенциальной угрозы?
Прежде чем ответить на эти вопросы, рассмотрим, как Иов понял эту угрозу и в чем выражалось его бодрствование? В этом отношении весьма характерно его поведение во времена его счастливой жизни. Совершенно понятно, что экзистенция, которую постигли несчастья и удары судьбы, переживает угрозу. Тогда человек напрягает все свои духовные и физические силы, чтобы преодолеть эту угрозу. Его бодрствование становится особенно чутким. Но что угрожает экзистенции тогда, когда человек живет счастливо? И должен ли человек бодрствовать в эти счастливые для него времена? И если должен, то что его подстерегает? Совершенно конкретный ответ на этот вопрос нам дает поведение Иова. Автор книги рассказывает, как Иов воспринимал пиры своих сыновей и дочерей. Уже упоминалось о том, что сыновья Иова постоянно пировали, приглашая к себе, каждый по очереди, своих братьев и сестер. Вне сомнения, что Иов был удовлетворен радостью своих детей. Они были благодатью Господней, и в их радости он видел щедрую руку Бога. И все же – «Когда круг пиршественных дней совершался, Иов посылал за ними и освящал их, и, вставая рано утром, возносил всесожжения по числу всех их. Ибо говорил Иов: может быть, сыновья мои согрешили, и похулили Бога в сердце своем. Так делал Иов во все такие дни» (1, 5). Это был ответ Иова на повседневные радости своих детей. Дети могли забыть о том, что сделали. Но их отец был на страже. Иов чувствовал некую угрозу, подстерегавшую его сыновей. Поэтому он и пытался устранить эту угрозу молитвами и жертвами. Иов чувствовал, что в земной жизни мы ходим по краю пропасти, что рядом со счастьем бродит несчастье, что всякая радость может быть омрачена, если не извне, то изнутри — уклонением от Бога или Его забвением. Поэтому Иов бодрствовал. Он был озабочен не потому, что время или период хорошей жизни может когда-нибудь закончиться. Нет! Это было скорее предчувствием того, что в земной экзистенции добро и зло, счастье и несчастье, радость и боль перемешаны, что они неразрывно связаны друг с другом, составляя трудно нами воспринимаемую двойственность нашей экзистенции. Мы никогда не можем быть совершенно счастливы, ибо чувствуем, что наше счастье подстерегает какое-то несчастье. Годы счастливой жизни всегда сопровождает страх, страх своеобразный, в котором как раз и проявляется наша скрытая несчастность. Внешне мы ее не замечаем. Но мы ее, затаившуюся где-то в глубинах, ощущаем. Иов тоже ощущал эту грозящую несчастность. Поэтому он молился и приносил жертвы, дабы угроза не настигла его детей в самом тяжком своем обличье, именно — в грехе.
Поведение Иова говорит о том, что наша экзистенция никогда не стоит перед нами во всей своей полноте; что всю ее мы не можем объять и постичь; что в ней всегда содержатся некие непонятные глубины и тайны, которые мы не можем постичь и потому — овладеть. Некое хаотическое начало кроется в глубинах экзистенции, из которых вырываются, словно из небытия, наши действия — непредусмотренные, немотивированные, необоснованные. Они разрушают наши первоначальные планы. Они меняют наши замыслы и намерения. Они влияют на все наше бытие. Однако мы не можем сделать так, чтобы их не было. Мы не можем упорядочить свою экзистенцию так, чтобы она подчинялась бы только отчетливым указаниям нашего ума. Что-то всегда остается по ту сторону границ нашего ума; остается как реальное угрожающее начало. Таким образом, эту, умом необъемлемую и уму недоступную сторону экзистенции мы называем иррациональностью экзистенции. Экзистенция иррациональна. Она не поддается, как отмечалось раньше, делению в уме без остатка. Остаток всегда обнаруживается, остаток реальный, всегда нам сопутствующий, ощутимый на каждом шагу, хотя и непостижимый. Наша экзистенция, словно луна, показывает нам только одну свою сторону, обратная сторона луны, как и экзистенции, скрыта от нас навечно, ибо она отвращена от нас. Мы ощущаем влияние этой тьмы, когда она иногда прокрадывается в жизнь светлой стороны. Но как возникает это влияние, когда и почему оно возникает, мы сказать не можем. Здесь ум сталкивается с непостижимостью.
Таким образом, эта иррациональная темная сторона нашей экзистенции есть тот источник, из которого и исходит угроза. Иррациональная сторона непостижима, поэтому и ее действия невозможно предвидеть, а тем более управлять ими. Ее влияние не зависит от усилий нашего сознания. Темная сторона экзистенции бросает свою тень чаще всего именно тогда, когда мы этого не ждем и к этому не подготовлены. Поэтому надвижение этой тени, затемнение светлой стороны мы переживаем как более или менее значительное сотрясение нашего бытия. Однажды пережив такое потрясение, мы находимся в постоянном беспокойстве и даже в страхе, что это может повториться. Экзистенция превращается в постоянную опасность. Мы экзистируем перед лицом постоянной угрозы. Однако эта угроза приходит не со стороны, она исходит из нас самих. Сама экзистенция носит в себе иррациональное начало и потому сама себе угрожает. Таким образом, бодрствовать в сущности означает быть подготовленным к встрече с выплесками нашей собственной темной стороны и соответственно на них ответить. И чем выше, к самим своим вершинам поднимается светлая сторона нашей экзистенции, тем ощутимее она приближается к темной своей стороне и тогда угроза для нас все возрастает. Когда нас постигает большая радость или большое страдание, когда мы утопаем в экстазе любви или молитвы — во все эти моменты мы находимся под сильнейшей угрозой иррациональности нашей экзистенции. Поэтому во все эти моменты наше бодрствование должно быть особенно чутким. В повседневном существовании, которое проходит на поверхности экзистенции, эта угроза не столь велика, ибо тогда мы находимся далеко от темной своей стороны. Но когда мы опускаемся вовнутрь своего существа, когда начинают раскрываться наши глубины, столкновение с нашей темной стороной становится почти неизбежным. Мистики утверждают, что на высочайшей ступени совершенства (via unitiva) опасность отпасть от Бога особенно велика и что святые, очутившись на этой ступени, чувствовали сильнейшую угрозу и потому переживали необыкновенное беспокойство и страх. Утверждение вполне понятное. Поднявшись до единения в любви с Богом, человек поднимается вместе и к самой границы своей экзистенции, за которой начинается тьма. Еще шаг и он может упасть в эту тьму. Находясь на самой вершине, он может повернуть в любую сторону: не только приближаясь к Богу, но и удаляясь от Него. Угроза здесь чудовищно разрастается. Приближаясь к трансценденции, свобода человека не только не уменьшается, но развивается до совершенной своей полноты, развивая вместе и свои опасные возможности. То, что раньше сковывало или внешне сдерживало человека — традиции, обычаи, близкие, страсти, слава, — все здесь утрачивает свое значение. Здесь остается только одно человеческое Я со своей свободой и со своей иррациональностью. Его ничто не держит и не поддерживает. Поэтому оно решает само, единолично. И его выбор имеет необычайное значение и ценность. Но в тоже время этот выбор и чрезвычайно опасен, ибо он можетбыть люциферским. Инквизитор Достоевского как раз и является примером такого, скатившегося с вершин человека. Он жил в пустыне, питался акридами и кореньями, пытался включиться в ряды избранных, чтобы восполнить число. Но в пустыне был не только Христос, но и искуситель. Потому инквизитор и упал. Он сделал выбор не в пользу Христа, но в пользу искусителя. Поэтому он оставил свою прежнюю отшельническую жизнь, вернулся в мир, принял кардинальский пурпур, включился в общество и начал «исправлять» учение Христа. Это пример падшей экзистенции. Таких павших экзистенций тысячи. Их никто не сталкивает с вершин: они падают сами, влекомые весом своей темной стороны. А. Мицкевич в своем стихотворении «Ариман и Ормузд» дает прекрасный образ такой тяги веса. Ариман, этот древний восточный бог зла и тьмы, изрыгнул из себя тьму-тьмущую и по ней, как паук по своей паутине, взбирался в светлое царство Ормузда. Но когда он просунул голову сквозь стену своей тьмы и увидел Ормузда в сиянии света, он почувствовал такую тягу своей тьмы и такой ее вес, что руки его не удержали и он стремглав упал назад в свою тьму. Столкновения светлой и темной стороны в экзистенции самые опасные, ибо вес их обеих тогда становится весьма ощутимым. И тогда возникает реальная возможность не только прорваться в трансценденцию, но и сверзнуться вниз в свою тьму. Экзистенция беременна не только светом, но и тьмою. Вес человека это не только его любовь — pondus meum amor meus, как говорил бл. Августин, но и его ненависть; не только его надежда, но и его разочарование; не только его радость, но и его страдание; не только добродетель, но и грех. Экзистенция стоит посередине. Ее влекут и подъемы и падения. В каком направлении мы пойдем? Последнее слово принадлежит нам самим. Это слово свободы. Поэтому и неудивительно, что это слово самое трудное, что момент выбора самый опасный. Если нам надо кого-то бояться, то только самих себя. Мы сами являемся для себя самой великой опасностью и самой значительной угрозой. Таким образом, бодрствовать в самом глубоком смысле означает остерегаться самих себя.
Экзистенция, будучи призванием, вбирает в себя два начала: деятельность в мире и бодрствование в себе. В мире мы должны выполнить определенную задачу – ловить землю и преображать ее. И только выполняя эту задачу, мы простое, полученное от трансценденции, существование превращаем в экзистенцию, то есть, в человеческое существование. Но при осуществлении этой задачи нам угрожает наша собственная темная иррациональная сторона, которая может увести нас далеко от нашего призвания, затерять в мире и окончательно отдалить нас от Бога. поэтому нам необходимо бодрствовать, остерегаясь самих себя. Деятельность и бодрствование становятся главными обязанностями нашей наемнической службы. Наша экзистенция осуществляется в напряжении деятельности и бодрствования. Поэтому она не только радостна, но и трудна; здесь время не только созидательного высказывания, как того хочет Rilke — «здесь время высказывания, здесь родина слова»[81] («hier ist des S¬geichen Zeit, hier seine Heimat»), но вместе и время бодрствования, о чем нас предупреждает св. Петр («sobrii estote et vigilate»[82] (I Петра 5, 8).
3. ПРЕХОДЯЩНОСТЬ ЭКЗИСТЕНЦИИ
Экзистенция, будучи призванием, сущность которого составляет деятельность в мире, тем самым превращается в становление. Она постоянно осуществляется и потому постоянно изменяется, постоянно созидается, постоянно течет. К экзистенции можно применить известное высказывание Гераклита, что нельзя дважды войти в ту же самую реку. С каждым моментом наша жизнь течет все дальше, и мы не может дважды пережить то же самое мгновение. Мы не можем вернуть того, что уже прошло. Для нас проходит все: наши настроения и впечатления, наши мысли и наши намерения, наша любовь и наша радость, наконец, само наше бытие. Во второй элегии Rilke как раз и выражает эту преходящность экзистенции. Рильке, как уже упоминалось, называет ангелов зеркалами, которые вбирают свою отраженную красоту «собственным ликом» и тем самым не проходят. Их бытие возвращается к ним. Между тем мы «выдыхаем сами себя» с каждым моментом. Наше бытие «высыхает», словно роса, остывает, как «горячее блюдо». А если кто-нибудь, как утверждает Rilke, «нам говорит: Ты в крови у меня; эта комната, эта весна Тобою полны...», следовательно, он берет выдыхнутое наше бытие и им живет, но «что толку, ведь нас не удержишь». Особенно стараются не пройти влюбленные. Они хотят чувствовать «чистую длительность», поэтому «вечность почти Сулит вам объятье». Но после первых пугливых взглядов, томлений возле окна, после первой совместной прогулки, «О влюбленные, вы еще существуете после?» — спрашивает Rilke. «Рот ко рту припадает, к напитку — напиток, И пьющий, как это ни странно, свободен потом от свершенья». Но кажется, что все, словно сговорившись, пытается утаить от нас эту преходящность. «Неподвижны деревья; дома, Наши жилища, устойчивы. Только мы сами Мимо проходим под стать воздушным теченьям. Нас все замалчивает, как будто в согласии тайном, Отчасти стыдясь, отчасти надеясь на что-то»[83]. Мир словно стыдится этой преходящности человека и потому заслоняет ее от нас своим постоянством. Но, с другой стороны, в этой преходящности мир видит свою невыразимую надежду высвободиться при помощи человека из своего состояния — застывшего, жесткого, неизменного, когда ничего не приобретается и вместе ничего не теряется. В этом отношении человек – это невыразимая надежда мира, надежда быть преображенном в человеке и через человека. Возможно, что именно этот смысл Rilke вкладывает в девятую элегию, говоря о том, что желание и мечта земли «невидимой в нас воскреснуть». Но все же эта надежда далека от осуществления. Пока она осуществится, мы не столько существуем, сколько становимся. Экзистенция делается преходящей по самой своей природе. Будучи деятельностью, она никогда не составляет целого – она не вся вместе. Она осуществляется по частям. Она приходит из будущего и идет в прошлое, не оставаясь ни на одно мгновение настоящей. Мы никогда не имеем своей жизни: мы не имеем ее не только всю сразу, но мы вообще ее не имеем, ибо она постоянно течет. Она приходит из неизвестности и в неизвестности исчезает. Преходящность превращается в наше состояние: мы бываем, проходя. Наша жизнь — это постоянный жест прощания.
В книге Иова эта преходящность экзистенции отображена необычайно ярко и очень глубоко. Преходящность экзистенции постоянное переживание Иова, к ней он все время возвращается и находит все новые образы для ее выражения. Преходящность экзистенции одна из главных тем его размышлений. «Вспомни, что жизнь моя дуновение, что око мое не возвратится видеть доброе. Не увидит меня око видевшего меня; очи Твои на меня, — и нет меня». (7, 7–8) ... «Дни мои быстрее гонца, — бегут, не видят добра; Несутся, как легкие ладьи, как орел стремится на добычу» (9, 25–26). Кажется, что даже божественный взгляд не может поймать постоянности человеческой экзистенции. Даже Бог не может дважды взглянуть на одного и того же человека. Пока Он обратит свой грозный взор, человека уже нет. Здесь мы находим обоснование основной жалобы Иова — почему бы Богу не простить человеку его грехи и не снять с него беззакония (7, 21). Ведь все проходит, тем самым проходят и грехи и беззакония, «ибо, вот, я лягу в прахе; завтра поищешь меня, и меня нет» (7, 21). Бог, еще вчера разговаривая с человеком, наказывая его страданием и болью, наутро уже не найдет его таким же, каким он был вчера. Преходящность управляет всей жизнью человека. Экзистенция нигде не задерживается. «Дни мои бегут скорее челнока» (7, 6). В этом образе Иов хочет выразить, что преходящность экзистенции не измеряется никаким временем. Измерить можно каждое наше действие, даже мелькание руки ткача, когда тот перебрасывает челнок с одной стороны ткани на другую. Между тем экзистенция никакой мерой не измеряется. Экзистенция — сама преходящность. Перед трансценденцией, как перед абсолютно неизменным бытием, стоит экзистенция, как сама изменяемость.Характерно то, что такое переживание преходящности Иов испытал во времястрадания. Он всюду говорит о своих днях, то есть о тех днях, когда его настигло несчастье. Между тем мы знаем, что трудные дни, особенно дни страдания и физической боли, психологически проходят медленнее всяких других дней, особенно счастливых. Психологическое переживание преходящности в страдании словно замедляется. В страдании экзистенция словно и не спешит. Она словно позволяет человеку пережить всю тяжесть страдания. И если все-таки Иов даже в это тяжелое для него время чувствует особую преходящность экзистенции, то это происходит потому, что через эту психологическую замедленность он замечает становление метафизических глубин человека и осознает их непрерывное течение. Страдание замедляет только переживаниепреходящности. Но оно не замедляет течения самого бытия. В действительности преходящность остается такой же, как и всегда. Мы одинаково проходим в счастье и в несчастье, в радости и в боли. Психологическая замедленность или убыстренность преходящности в некоторых особенных моментах экзистенции ничего не изменяет в ее сущности. Наша экзистенция, будучи становлением, всегда есть постоянное течение. «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит, и опадает; убегает, как тень, и не останавливается» (14, 1–2). Так стоит ли Богу заниматься такой преходящей тварью? «И на него-то Ты отверзаешь очи Твои, и меня ведешь на суд с Тобою?» (14, 3).Постоянная преходящность экзистенции указывает на ее особенную связь с временем. Мы проходим потому, что время одно из основных предопределенностей нашего бытия. Современная экзистенциальная философия справедливо обратила внимание на связь человека с временем и указала, что человек живет во времени не в смысле внешнего существования, но что время принадлежит его внутренней структуре; что человек предопределен времени глубинной своей сущностью. Не столько сам человек живет во времени, скольковремя живет в человеке как форма его экзистирования. Человек бывает проходя потому, что он бывает во времени. M. de Munnynck говорил, что то, что длится (une chose durable), не имеет экзистенции во всем объеме[84]. Иначе говоря,то, что осуществляется, не экзистирует все в целом. Его экзистенция не соcредоточена в одной точке существования, но растянута во времени. Она разворачивается, словно полотно. Время, таким образом, делается состоянием осуществляющейся экзистенции. Но так как человеческая экзистенция сущностно есть осуществление, то она также сущностно связана с временем. Время для человека не является чем-то случайным; сама его экзистенция есть время, ибо она есть осуществление и деятельность. Исходя из этого, экзистенциальная философия сделала вывод, что человек в сущности своей есть ограниченное и конечное существо. Время – это выражение конечности человека. То, что бывает во времени и через время, заканчивается само собой. Наша постоянная преходящность есть не что другое, как знак, говоря словами Rilke, нашего исчезновения, выдыхаемости, улетучивания. Мы проходим не в том смысле, что мы изменяем ситуации, сами при этом оставаясь, но в том, что мы убываем в своем бытии: само наше бытие иссякает. Каждое мгновение осуществления экзистенции есть в то же время и утрата этой экзистенции. Держа экзистенцию в своих руках, мы в то же время чувствуем, как она выскальзывает из них, словно вода через пригоршни. Наши руки недостаточно плотно сомкнуты, чтобы ее удержать.И все же преходящность экзистенции весьма своеобразна. То, что мы проходим, что наша жизнь лишь краткое дуновение, вполне понятно. Это то, что мы ежедневно испытываем, это факт, который воспевают не только поэты, но который мы и сами чувствуем. Однако наша установка по отношению к этому факту весьма странная. Зная и чувствуя, что мы проходим, мы все-таки не хотим пройти. Мы защищаемся от этой преходящности, мы хотим, чтобы ее не было, но будучи не в состоянии уничтожить ее в своем бытии, мы хотим о ней забыть хотя бы в своем сознании. Мы очень хотим, чтобы наша экзистенция не осуществлялась, но была бы вся сразу: tota simul, как определил счастье Boethius[85]. Экзистенция, осуществляемая по частям, нас не удовлетворяет, и мы несчастливы со своей осуществляющейся, следовательно, длящейся во времени экзистенцией. Что же еще означает желание рильковских влюбленных «чистой длительности» и обещание «вечности почти», которое сулят объятия, если не усилие хотя бы любовью оградиться от непостоянства своего бытия? Человек проходит. Его экзистенция кончается. Но человек борется с этой преходящностью и умалением экзистенции. Человек ищет способы и средства для преодоления этой преходящности. Что такое в своей сущности произведение культуры, что такое все творческие объективации человека, если не попытка вобрать свою преходящую душу в постоянные и негибнущие формы и таким образом спасти ее от этого постоянного течения и улетучивания. Время, которое несет и истачивает нашу экзистенцию, нами переживается как нечто нам чуждое; как нечто, к чему мы не можем привыкнуть и с чем не можем смириться. Мы никогда не можем сжиться с мыслью, что мы проходим, исчезаем и что однажды нас не будет. Преходящность нашего бытия это то начало, которое мы никогда не считаем своим. Нам представляется, что оно пришло к нам со стороны, что оно нам навязано, что нас насильно заставили принять его и нести. По собственной воле, если бы только это зависело бы от нас, мы никогда не приняли бы решения – пройти. И здесь мы нащупываем некое противоречие в самом бытии человека. Экзистенция есть задача, призвание, которое осуществляем мы сами. Мы сами являемся авторами жизни этой действительности. Поэтому мы и стараемся сделать эту жизнь, насколько это только возможно, более постоянной, к этому нас подталкивает глубочайшее желание нашего бытия. Но мы создаем только гибнущие формы. Наше желание и наша экзистенция не совпадают. Своим хотением мы стараемся преодолеть время и осуществить свою экзистенцию всю сразу. Но эта совокупность экзистенции выскальзывает из наших рук, и мы осуществляем ее только по частям, тем самым предоставляя ее источающему течению времени. И чем сильнее время пронизывает наше существо, тем сильнее мы стараемся его преодолеть. Но в то же время мы замечаем, что все наши усилия не приносят желанного результата. Желание экзистенции в нас возрастает вместе с ее убыванием, а сил, чтобы сдержать ее убывание, становится все меньше и меньше. И здесь мы видим какой-то трагизм экзистенции, кроющийся в ней самой. Мы сталкиваемся с каким-то онтологическим недоразумением, вплетенным в саму нашу структуру. А между тем это недоразумение имеет глубокий смысл.Что же означает то, что человек не примиряется со своей преходящностью и постоянно ищет способы для ее преодоления? Что означает это переживание чуждости времени и что означают наши усилия перешагнуть через него в стремлении к совокупности экзистенции? Ведь если время составляет внутреннее состояние экзистенции, если оно есть одно из сущностных предопределений человеческого существа, почему же тогда оно представляется человеку навязанным ему извне и почему он хочет высвободиться из него? Что это означает, что временем пронизанное конечное существо жаждет вырваться из границ времени и быть постоянно и всегда? Ответ на эти вопросы может быть только один: переживание чуждости времени указывает, что преходящность есть реальное, но ненормальное состояние человека. Нежелание пройти предполагает нечто другое, что не должно пройти. И если это нечто другое все-таки проходит, следовательно, оно вынуждено пройти. Человек не является источником преходящности, она не исходит из него самого, но навязана ему извне. Если бы преходящность была бы нормальным состоянием человеческой экзистенции, у человека не было бы желания быть постоянно, он даже и не мог бы иметь такого желания. Такое желание в нормальном состоянии было бы нелепостью. Между тем такое желание у человека есть. Оно кроется очень глубоко, им пронизаны все дела человека, оно проявляется во всех людях и во все времена. Стремление человека вырваться из времени такое же подлинное, как и его бессилие вырваться из него. Разве это не есть переживание преходящности как ненормального состояния? Животное не рвется из своей среды, но оно рвется из своей клетки. Среда для него нормальное пространство его жизни, клетка же — ненормальное, вынужденное, навязанное извне. Человек не стремится вырваться из свободы, ибо свобода его нормальное состояние, но он хочет освободиться от насилия, ибо насилие ненормальное его состояние.Желание и стремление — знак того, что экзистенция очутилась в таком состоянии, которого не должно быть. Так дело обстоит со всяким глубоким желанием и, наконец, с желанием вырваться из времени и преодолеть свою преходящность. Итак, хотя преходящность вплетена в само наше бытие и наша экзистенция постоянно проходит, все-таки это не нормальное наше состояние. Философия не может нам сказать, как мы попали в это состояние. Однако она со всей определенностью говорит о том, что мы этого состояния не принимаем, что оно в самом глубоком смысле – не наше состояние. Преходящность для человеческой экзистенции есть нечто чуждое. Она кроется в ней, экзистенция проявляется в ней, но все-таки так не должно быть.Ненормальность нашего состояния — преходящего и временного — показывает, что наша экзистенция открыта другому состоянию, которое не проходит, не кончается и в котором существование все сразу. Такое существование мы называем вечностью. Вечность как раз и есть то, чего мы ищем и за что боремся со временем. Правда, мы ее не имеем. Но мы хотим ее иметь. Она стоит перед нашими глазами как наше нормальное состояние, которое мы ищем. Мы тоскуем по этому состоянию, переживаем его как более высокую ценность, нежели время. Время перед лицом вечности есть неподлинное наше состояние, в которое мы действительно заброшены. Столкнувшись с преходящностью, мы начинаем чувствовать, кто мы есть в себе – мы существа, не желающие пройти. В преходящности времени нам открывается сущностная непреходящность нас самих. В свете вечности нам наша теперешняя экзистенция представляется ненормальной, неподлинной, не заслуживающей названия истинной экзистенции. Наша глубочайшая цель другая экзистенция: не осуществляемая, но та, которая есть вся сразу и потому не проходящая. Так же как в границах экзистенции мы открываемся трансценденции, как в своей деятельности мы открываемся миру, так и в своей преходящности мы открываемся вечности. Экзистенция ведет в трансценденцию, личное Я ведет к предмету, время ведет в вечность. Человек это такое существо, которое собой указывает больше, чем фактически имеет. Человек это онтологический символ, своеобразный онтологический знак, скрывающий под своим осязаемым обликом высший смысл и говорящий на более высоком языке. Теперешняя его экзистенция, говоря словами Nietzsche[86], это стрела, пущенная на другой берег.То, что подлинное состояние человеческой экзистенции есть вечность, можно понять, исходя даже из современной экзистенциальной философии. И хотя эта философия постоянно акцентирует преходящность человека и убывание его бытия, она все же тоже ищет опору, которая могла бы ее поддержать в этой всеобщей текучести. Она ищет мост на реке человеческой экзистенции. И этот мост, эту опору она находит в так называемых экзистенциальных мгновениях. Экзистенциальное мгновение это своеобразная совокупность времени. Время здесь предстает все сразу, во всей своей целостности, и экзистенция выявляет свою полноту. Время здесь утрачивает и прошлое и будущее, превращаясь в чистое настоящее. Экзистенциальные мгновения не связаны друг с другом. Они только мгновения. И все же они, словно светляки в темной судьбе нашей экзистенции. Они есть подлинная экзистенция человека. Все другое это только наросты, наслоения, пропадание в мире, повседневность, чужеродность.Человек экзистирует подлинно и индивидуально только экзистенциальное мгновение. Но как раз благодаря этому мгновенному моменту сосредоточения экзистенции экзистенциальное мгновение перешагивает круг времени и вступает в вечность. В текучести времени происходит преодоление времени. Оно происходит потому, что в экзистенциальном мгновении человек находит ту твердую опору, которая не проходит. В экзистенциальном мгновении человеку открывается абсолютная явная сфера, на имеющая временного характера и не несомая временем. Экзистенциальное мгновение, как экзистенциальный момент, вне сомнения, проходит. Однако то, что в нем открылось и проявилось, остается вечно. Следовательно, даже сама экзистенциальная философия допускает и даже подчеркивает прорыв вечности в самом времени и тем самым преодоление времени. Экзистенциальное мгновение, которое в экзистенциальной философии играет весьма важную роль, только подтверждает наше утверждение, о котором говорилось раньше, что человек не смиряется с временем, что он старается преодолеть его и что вечность есть подлинное и свое состояние человека.Подлинно и нормально человек экзистирует только в вечности. Вечность такое же сущностное предопределение человеческого бытия, как и время. Более того, вечность глубинное предопределение, ибо оно и исходит из глубин нашего бытия. Между тем время навязано нам извне. Во времени мы существуем неподлинно и неестественно. Временная экзистенция есть заброшенная экзистенция. Именно вечность есть наше спасение от этой неподлинности, неестественности, заброшенности, от своеобразной проклятости, обрекающей нас на временное существование. Вся наша тоска, все наши стоны обращены к вечности. Когда Иов постоянно говорит о своих быстро текущих днях, он не только констатирует факт преходящности, но вместе и жалуется на эту преходящность. Иов не хочет пройти. Он всеми силами противится этому орлиному падению своих дней вниз. Живя в повседневности, он, кажется, не чувствовал этого трагического разрыва между желанием человека быть и постоянной его преходящностью. Но страдание раскрыло перед ним краткость его дней, хрупкость его бытия и поэтому Иов начал искать спасения. Он начал бороться за свое существование. Он начал жаловаться на свою преходящность. Тем самым он начал добиваться другого состояния, в котором наша экзистенция не проходит, в котором она есть не по частям, но вся сразу. Жалоба Иова это его стремление к вечному существованию. Он жаждет победы над временем и явления вечности. И это есть желание всякого человека, вплетенное в глубины нашей структуры. В этом желании мы проявляем себя: мы существа не временные, но вечные; наше высвобождение из времени означает наше спасение из не подлинного и не своего состояния.