Все — обман и ложь; только у мертвых настоящие слова:

— Усталый друг, мне странно в этом зале. — Усталый друг, могила холодна…

Ненадолго бальная музыка— музыка жизни и страсти — может заглушить «лязг костей». Сквозь влюбленные речи своего кавалера NN слышит:

В ее ушах — нездешний, странный звон: То кости лязгают о кости.

Это — одно из самых злых «нигилистических» стихотворений Блока. Голое, исступленное отрицание, выжженная, пустая душа. Еще страшнее в мертвой лапидарности, в деревянном ритме стихотворение:

Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века — Все будет так. Исхода нет. Умрешь, — начнешь опять сначала, И повторится все, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь.

Последняя строчка повторяет первую: круг вечного возвращения замкнут. Две строфы— жизнь и смерть, — как два зеркала, бесконечно отражают друг друга. Точность отражения подчеркивается внутренней рифмой: «умрешь — начнешь». То, что в первом зеркале было направо, во втором — налево: «Улица, фонарь, аптека» — «аптека, улица, фонарь». И эти три— самые обыкновенные слова, — как ядом, наливаются мистической жутью:

Все будет так. Исхода нет… Третье стихотворение — германская гравюра XVI века: «скелет, до глаз закутанный плащом» достает в аптеке пузырек из шкафа с надписью «Venena» и Сует из-под плаща двум женщинам безносым На улице под фонарем белесым. Тема «смерти заживо» завершается восторгом освобождения: мертвецу не надо больше искусственного рая, музыки страстей; потеряв душу, он глохнет к звукам. Это вторая и окончательная смерть. Мертвый перестает притворяться влюбленным; он говорит правду: страсть — это «прибой неизреченной скуки»: — Я уступаю, зная, Что твой змеиный рай — бездонный скуки ад. Это — та метафизическая скука небытия, о которой с усмешкой рассказывает «сладострастник» Свидригайлов у Достоевского. Дух, плененный плотью, обманутый «змеиным раем» сладострастья, с бешеным презрением разбивает свою тюрьму. В стихотворении: Над лучшим созданием Божьим Изведал я силу презренья. Я палкой ударил ее — восторг и ликование освобождения. Он — один, он свободен, он снова слышит пение скрипок: Поют они дикие песни О том, что свободным я стал! О том, что на лучшую долю Я низкую страсть променял! В природе Блока — монашеское, аскетическое начало, исступленное целомудрие в вечной борьбе с наваждением чувственности. Плоть для него презренна, страсть — падение, женщина — демон. Какой-то страшный рок обрекает поэта на прохождение через ад страстей: он влачится, как осужденный на казнь, с ужасом, отвращением, содроганием. «Объятья страшные», «длительные муки», «пытка», «страшная пропасть», «попирание заветных святынь» — других слов он не находит.Пафос «любовных стихов» — обостренное чувство греха, мука раскаяния, жажда искупления. Минуты забвения и демонического восторга покупаются годами смертной тоски. Поэзию Блока нужно воспринимать как трагедию христианской совести. Счастье? Такого слова он не знает. В стихотворении «Миры летят. Года летят» поэт спрашивает: Что счастие? Вечерние прохлады В темнеющем саду, в лесной глуши? Иль мрачные порочные услады Вина, страстей, погибели души? Счастье — «порочная услада» и «погибель души». Так говорили Фиваидские отшельники первых веков христианства; так средневековые аскеты учили de contemptu mundi. В этом же стихотворении резко выражено религиозное «неприятие мира»: «блистательный покров» сброшен со вселенной; все ее великолепие — лишь пестрая смена «придуманных причин, пространств, времен» (Блок— кантианец!); ее движение — «безумный, неизвестный полет». Запущенный куда-то, как попало Летит, жужжит, торопится волчок!