Прибрал так прибрал. Сколько той кельи? Четыре стены, стол да шкаф с диваном. Зря я так подумал. Арбуз не смог найти ни сам, ни с помощью троих алтарников.

Послали за дедом. Он нашел. Здесь же, где мы и искали. Оказывается, в кармане у деда была авоська. Матвей положил арбуз в авоську (нынешние пластиковые пакеты такую массу могут не выдержать) и повесил его на крючок вешалки, а сверху набросил мою зимнюю рясу. Вы могли бы предположить, что арбуз висит на вешалке? Вот и мы не смогли.

Как-то обвинил я деда Матвея во мшелоимстве. Есть такой грех: он определяет корыстную страсть к ненужным вещам. Дед промолчал. Но когда мне понадобился хитрый болтик с гаечкой, которых нынче просто не выпускают, Матвей, поскребя по своим сусекам, отыскал и дал. Затем не преминул напомнить, что я его грешным словом обозвал. Пришлось просить прощения.

Дожил дед до юбилея Победы. Положенную медаль получил. Сто грамм фронтовых выпил и засобирался помирать. Причем по-настоящему. Объявил всем, что пожил достаточно, «усэ вжэ побачыв, пора и честь знать». Спустил с чердака и оттащил в сарай приготовленный лет десять назад гроб, помылся, переоделся и улегся под образами в зале, куда до этого вообще раз в год заходил.

Вначале подумали: блажит дед Матвей. Понадеялись: услышит он утром, как корова мычит, поросенок визжит, собака лает, гуси гогочут — поднимется. Ан нет. Лежит дедушка и с каждым днем слабеет.

Дети и внуки, отнесшиеся вначале к новому начинанию деда, как к чудачеству, забили тревогу через пару дней, когда Матвей от еды отказываться начал. Где это видано, чтобы человек, сам по собственной воле, смерть себе призывал. Примеры подобные найти, конечно, можно, но слишком они редки, для нынешней жизни странны и непонятны.

Позвали меня.

Матвей встретил радушно, но с кровати не поднялся:— Ты, батюшка, рановато еще пришел, когда помирать буду, сам позову.— Дед Матвей, ты ведь знаешь, — пытаюсь объяснить я, — что не в воле нашей, когда нам родиться и когда умирать.— Хватит с меня. Всех пережил, — бубнит Матвей. — Пора и честь знать, да и пообещался я, как до Победы доживу, так и помру. Ты бы лучше пособоровал меня, видно, грехов забытых много. Не отпускают.Меня эта просьба деда надоумила, что с нашим заслуженным ветераном надо вести разговоры по-иному.— Не буду я тебя, дед Матвей, соборовать!— Чего это? — опешил дед. — Не имеешь права, тебе положено свое поповское дело править.— Не буду и все! У меня своих грехов не счесть, чтобы еще один твой великий на себя брать.Дед аж привстал недоуменно:— Это какой же я великий грех сотворил, что ты мне и к смертушке собственной благословения не даешь?— Как какой? — начал возмущенным голосом я. — Вот скажи, ты в огороде до дня Победы картошку с кукурузой сажал?— Конечно, сажал. Пасха и так аж в маю. Запозднились.— Вот видишь, посадить посадил, а Божье указание, что еще в древней книге Исход написано, соблюдать отказываешься.— Какое еще указание? — в миг присмирел дед. — Я Божье слово нарушить не мог.