Славим мы и радость, и это вполне законно, пока такая хвала не подменит хвалы Богу. Нет гимнов во славу корнфлексам или во славу секса, а во славу радости — есть:

Радость, пламя неземное, Райский дух, слетевший к нам, Опьяненные тобою, Мы вошли в Твой светлый храм[118].

маятник

Человеческая жизнь, словно маятник, качается между поисками счастья и довольством. Одна из самых острых наших проблем — что выбрать, скуку или риск. Пенсионеры и утописты знают, как быстро могут наскучить довольство и покой. Вот почему благополучные, праздные цивилизации, вроде нас или позднего Рима, так любят сильные ощущения. Но удовольствия все равно не наищешься. Платон сравнил это с дырявой бочкой[119]. Нам все мало, приходится увеличивать дозу. В конце концов, мы устаем и обращаемся к культуре покоя. Радости нет ни так, ни так, маятник качается, сердце неспокойно.

class="postLine">Теперь мы на все лады стараемся достичь душевного мира, ибо предыдущее поколение искало наслаждений, главным образом — в блуде и в пьянстве. Не случайно почти все восточные религии, внезапно распространившиеся здесь, в Америке, запрещают пить и строго ограничивают половую жизнь. Однако нет сомнения, что и мир душевный надоест, и мы снова кинемся со скуки на поиски острых ощущений. Восточный путь к покою через мистический опыт и преображение души — лишь субъективный вариант западного пути, через социальную утопию. Как все утопии, оба пути заходят в тупик, достигнув цели. Пока мы стремимся к ней, жизнь осмысленна; когда мы ее достигнем, напряжение падает, творческий пыл сменяется пресным довольством, и душа наша восстает. Так маятник и качается, пока она не погибнет или не обретет полную, истинную жизнь.

Знаменитые рассуждения Кьеркегора о «трех ступенях», трех типах жизни — как раз об этом. Под «эстетической жизнью» он подразумевает не поиски красоты, а тягу к наслаждению, бегство от скуки; кончается она пустотой, бессмысленностью, отчаянием. «Этическая жизнь» (речь идет не о социальной оценке, а о чистой совести) приводит к фарисейскому самодовольству и мещанскому благополучию. Пример «эстета» — дон Жуан, пример «этика» — почтенный судья, спокойный и довольный, которому неведомы ни тяга к бесконечному, ни дивный трепет перед тайной[120].

Третья ступень, «религиозная» — это не культ, не закон, не церковность, а живое общение с Богом. Такая жизнь конкретна и динамична как эстетическая (этическая — статична и абстрактна). Этический человек любит праведность, религиозный — Бога. Этика сама по себе не дает нам радости, ибо источник радости — в Боге, и только живая связь с Ним радостна. Только радость выводит за пределы дилеммы «покой или провал».

Образ маятника поможет понять и другого основателя экзистенциальной философии, Фридриха Ницше. Он обнаружил в современной жизни то же прискорбное раздвоение; его «дионисийское» близко к «эстетическому», «аполлоническое» — к «этическому»[121]. Дионис, бог земли, лозы, произрастания, олицетворяет темную, колдовскую, гибельную жизнь страстей и похотей. Аполлон, бог солнца и света, олицетворяет разум и правду, свет и порядок. Вот густая, наваристая похлебка — не разберешь, что в ней, зато сытно. Вот прозрачный бульон, жидкий супчик — все видно, а не наешься.Образцы красоты у Ницше завораживают, но и разрушают, как Дионис, сводивший с ума своих поклонниц и растерзанный врагами олимпийских богов. Мученик своего бога, Ницше разделил его горестную судьбу — разум его к концу жизни истерзало безумие. Образы же добра скучны у него, пресны, бесцветны. Снова приходится выбирать между беспокойным восторгом и лишенным восторга покоем.Неужели добро, разумность и мир всегда непременно скучны? Что-то случилось на перегоне от Спенсера к Мильтону — у Спенсера добро пленительно, прелестно, тогда как Мильтон не может изобразить Бога более привлекательным, чем сатана. Вероятно, из современных писателей только у Чарльза Уильямса, Толкина и Льюиса добро занимательней зла (четвертый — Честертон). Уильямс говорит о «поражающем добре», Толкин — о силе света и радости, а христоподобный лев, Аслан, — «не ручной (...) но хороший»[122]. Ханна Арендт и Макс Пикар считают, что Гитлер показал нынешним людям всю скуку и пошлость зла[123]. Алан Уоттс говорит, что христианское богословие оскорбляет в XX веке не столько разум или нравственность, сколько вкус, очень уж непривлекателен, некрасив там Бог[124]. Ничего не поделаешь, скучные и пошлые люди могут себе представить только скучного и пошлого Бога.Наверное, приличных, набожных людей так тянет к пьянству, разврату, насилию, азартным играм, потому что они живут спокойно, но не радостно. Им не хватает того, что есть в радости, но не в довольстве — не хватает движения, страстности, жизни. Скупость, черствость, властолюбие редко искушают их — зачем еще как-то упорядочивать свою жизнь? То ли дело уйти от себя, предаться если не Богу, так хоть страсти, если не таинству света, так хоть тайне тьмы! Общее правило — такое: то, чего нам недостает до радости, мы ищем, как вода ищет русла, магнит — железа. Если мы не находим этого там, где надо — в живом и любовном общении с Богом, — мы будем искать там, где не надо, там, где этого и нет — в миру.В удовольствии есть некая живость, но нет покоя; в счастье есть покой, но живость сменяется сонным довольством. Только в радости есть и покой и живость, нет беспокойства и сонливости (я употребляю здесь слово «счастье» в обычном, привычном смысле; Аристотель обозначает так активное состояние души, что-то вроде «радости»)[125].Радость — не равновесие и не беспокойство. Покой ее живее волнения и много спокойнее сна, ибо это — не глубокий сон, а глубокое бодрствование. Когда мы бодрствуем от возбуждения, мы растрачиваем духовную силу, тратим ее на будущее, в обход настоящего. Радуясь, мы утверждаем настоящее, мы сосредоточены на единственно реальном времени (ведь прошлого уже нет, будущего — еще). «Вы думаете, — говорит Кьеркегор, — что только беспокойный дух жив, тогда как (...) поистине жив только дух спокойный»[126].Такое состояние — словно свет: мы движемся быстрее материи, но без волнения, без шума. В удовольствии мы беспокойно движемся куда-то, не достигая цели; в счастье — отдыхаем там, где цель; в радости — движемся в самой цели, в точке. Удовольствие — как работа, счастье — как сон, радость — как игра. Удовольствие — как действие, счастье — как отдых, радость — как созерцание. Удовольствие — река, текущая в море; счастье — штиль на море; радость — прекрасная пляска волн.