Были вещи, которые я ненавидела в своей работе. Например, я должна была совершать звонки людям, не оплатившим свой следующий уровень ОТ. Я должна была использовать тактику давления, чтобы заставить их вернуться. Помню, как я сказала одному человеку, что если он не придет на свой следующий уровень ОТ, он может умереть. Я очень не любила эти звонки, но это была часть ожидавшейся от меня работы. Я очень не хотела быть администратором, хотя должность считалась выше должности одитора. Я предпочла бы просто быть одитором и работать с людьми один на один, но в Морской Организации никогда не учитывали моих пожеланий.

Я начала подумывать об уходе и неделя за неделей я откладывала понемногу часть премий, которые я получала. В тот момент я не была готова к каким-либо реальным действиям, но «на всякий случай» откладывала деньги.

Однажды в начале июля 1976-го мне позвонила мама и сообщила страшное известие: мой отец был в отпуске в Филадельфии и у него случился сердечный приступ. Она сказала, что он в очень плохом состоянии и доктора не знают, переживет ли он ночь. Годы спустя она рассказала, что трижды пыталась дозвониться до меня, пока наконец ей это не удалось. Первые два раза никто не передавал ее сообщение. Я немедленно вылетела в Филадельфию. Перелет занял пять часов, и я летела, не зная, живым или мертвым я увижу своего отца. Для моей саентологической личности смерть не значила ничего. Вы просто отбрасываете одно тело, подбираете другое и начинаете новую жизнь. Тем не менее, все еще оставалась часть меня, осознававшая личную трагедию, которой стала бы смерть моего отца и боль, которую я почувствовала бы, если бы прибыла в госпиталь, чтобы обнаружить, что он уже умер. Когда следующим утром я наконец оказалась в Филадельфии, я с облегчением узнала, что мой отец выжил и с ним все будет в порядке. Однако с сердцем у него обнаружили серьезные проблемы, которые требовали постоянного наблюдения специалистов. Пока он был в больнице, ему выдали кардиостимулятор, от которого он теперь будет зависеть.

Когда я была в Филадельфии я много времени провела со своей мамой. Я была в «воговском» мире без единого саентолога поблизости. Мы остановились в отеле возле больницы, и когда мы не посещали отца, у нас было много времени для разговоров. Помню, один разговор зашел о жизни в Советском Союзе. Мама рассказывала мне, что люди в Советском Союзе не могут сами выбирать свою карьеру. С самого юного возраста правительство решает что человек будет делать не на основе личного желания, а на основе того, что лучше всего для Советского Союза. Я подумала об этом некоторое время и поняла, что моя жизнь в саентологии в точности такая, как у советского человека. Я хотела жить во Флориде и работать одитором, а была в Лос-Анджелесе и занималась работой, которой не хочу заниматься, и у меня не было выбора в этом вопросе. Я призналась матери, как я себя чувствую и она спросила меня, не поеду ли я с ней домой вместо возвращения в МО. Она сказала, что дверь всегда открыта для меня. Я не была готова к такому шагу в тот момент, но мне очень помогло знание о том, что у меня есть выбор. После того, как я три недели пробыла в мире «вогов», он уже не казался мне таким ужасным местом.

Когда мой отец выздоровел в достаточной для поездки степени, мы отвезли его домой в Мичиган, где я осталась на недельку. Я все еще чувствовала, что должна вернуться в саентологию и попытаться там решить свои проблемы, поэтому 1-го августа я была в Лос-Анджелесе. После моего трехнедельного отсутствия мои дела в организации пошли хуже. Между мной и моей начальницой, Тиной, никогда не ладились отношения. Вскоре после моего возвращения мы сильно поругались, и я ушла с поста директора процессинга, отказываясь работать с ней. Я не помню, из-за чего мы поругались, думаю это было из-за того, что она не передавала мне сообщение от матери несколько часов. Командующий офицер, Гарри Эпштейн и этик-офицер пытались вернуть меня на пост, но я отказалась, заявив, что готова выполнять любую другую работу, но только не с Тиной. Я вызвалась добровольцем на просмотр папок и они согласились, по крайней мере, временно. Не думаю, что кто-нибудь в Лос-Анджелесе знал, что со мной делать. Если бы я совершила подобное на Флаге, меня немедленно бы отправили в ОПР, но здесь люди благоговели передо мной, потому что я была на Флаге, и кроме того, тогда в Лос-Анджелесе не было ОПР.

Я была в неопределенности. Я приходила каждый день и просматривала папки с утра и до вечера. Меня не наказали, поэтому у меня было столько же свободного времени, как и прежде. Однажды у меня была свободна вторая половина дня и я пошла прогуляться по Голливудскому бульвару. Внезапно что-то в моем сознании изменилось и я подумала: «Что я здесь делаю? Это не то, чего я ожидала, когда вступала в МО. На самом деле, я несчастна здесь и не могу продолжать так дальше. Я должна что-то сделать со своей ситуацией».

Здесь и сейчас я приняла следующее решение: я даю ситуации две недели. Если через две недели мои дела не улучшатся, я сделаю одно из двух: либо пойду и поговорю с кем-нибудь в организации, раскроюсь и признаюсь во всех своих мыслях и чувствах, либо уйду, не говоря никому о том, что собираюсь сделать. То, что я позволила себе иметь такие мысли, было очень важно. Это показало, что из-за своего отсутствия и длительного пребывания дома я начала освобождаться от контроля разума, под которым находилась столько лет. Человек, находящийся под таким контролем, никогда не позволит себе иметь критические мысли, не пропустив их через цензуру. Меня научили, что критические мысли означают нераскрытые проступки, но каким-то образом я осознала, что мои мысли были справедливы, а я невиновна.

Я возвратилась к работе на следующий день, сохраняя принятое решение в тайне от всех. С этим я должна была разобраться самостоятельно. Две недели прошли и ничего не случилось. Я продолжала приходить каждый день и просматривать папки. Я почти ни с кем не общалась, и до пятницы 20-го августа 1976-го года меня никто не беспокоил. В тот день Гарри Эпштейн решил со мной поговорить. Он очень злился, что я оставила свой пост и сказал, что я должна забыть весь этот бред и вернуться. Он с сарказмом обвинил меня в том, что я считаю себя выше всех, потому что была на Флаге с Квентином. Эпштейн отправил меня к этик-офицеру, который оказался добрее. Он пытался убедить меня вернуться на свой пост, но я все также отказывалась. Он сказал, что если я не вернусь, он будет вынужден созвать по моему делу комитет по уликам. Я знала, что скоро должна буду действовать. В субботу утром я как обычно просматривала папки. Некоторые из людей, с которыми я работала, сплетничали о девушке, по имени Пандора Купер, которая была одитором и кейс-супервайзером в организации в Вашингтоне. Шел слух, что она хотела уйти, а ей не позволили. Ее заперли в комнате против ее воли и заставили получать одитинг. Она притворилась, что согласна с этим и затем сказала тем, кто ее захватил, что одитинг ей очень помог, и она передумала уходить. Как только она убедила их, что хочет остаться, они выпустили ее из комнаты, после чего она покинула организацию и так и не вернулась. Я поняла, что случившееся с Пандорой, легко может случиться со мной и решила действовать быстро. Пока я была директором процессинга и получала премии я накопила около двухсот долларов. Когда я оставила эту должность, я больше не получала премий, которые полагались директору, только жалованье МО, 10 долларов в неделю, так что вскоре мои 200 долларов были бы истрачены, и у меня не было бы возможности куда-то поехать, а от квартиры пришлось бы отказаться. Я пришла к выводу, что если я хочу покинуть МО, это должно быть сегодня, до созыва комитета по уликам. Случилось так, что у меня была свободна вторая половина дня, что дало мне идеальную возможность уйти, ведь я хотела, чтобы меня хватились не раньше, чем на следующий день. Но я все еще не приняла окончательного решения. Я сходила поплавать, приняла душ, и надела новое платье, которое мама прислала мне. Затем я оправилась к платному телефонному автомату, узнать, есть ли рейсы из Лос-Анджелеса, но все места были забронированы. Тогда я пошла на автобусную остановку посмотреть когда следующий автобус в Мичиган. Автобус был на шесть вечера и билет стоил 125 долларов, что я могла себе позволить. Было половина третьего. Я вернулась в свою квартиру и встретила там одного из своих соседей. Я постаралась вести себя как обычно. Он вышел купить газету, и я начала собирать свои вещи. Вскоре он вернулся и я поспешно спрятала все, что упаковала. Я сказала ему, что только что ходила плавать и вода великолепная, надясь, что он пойдет искупаться. К счастью, он так и сделал, и я снова осталась одна. Теперь ничто не могло помешать мне уйти кроме тех барьеров, которыми я сама себя окружила. На протяжении целой вечности, хотя на самом деле, возможно, не прошло и пяти минут, я лихорадочно пыталась принять окончательное решение; я знала, что должна буду его принять. Я хотела уйти, но боялась. Я знала, что это будет мой единственный шанс. Если я не сделаю это сегодня, такой возможности может не подвернуться еще долгое время. Тем не менее, я все еще колебалась, уйти или остаться и чувствовала себя так, будто принимала самое важное и самое тяжелое решение в своей жизни. Наконец, я собрала свои вещи в маленькую ручную сумку. Я продолжала говорить себе, что несчастна, и что мои дела не пойдут лучше, но все еще не была уверена. Затем внезапно мне стало ясно, что принятие решения об уходе никогда не бывает легким, и если я буду ждать чего-то подобного, я не уйду никогда. Я решилась. Взяв свои вещи, я вышла из квартиры. Конечно, нельзя было взять с собой все, ведь я могла встретиться с кем-нибудь знакомым на пути к остановке, и было бы непросто объяснить чемоданы. Я только взяла маленькую сумочку, пакет и ридикюль. Я даже сочинила историю, чтобы объяснить зачем мне нужны эти сумки, если натолкнусь на кого-нибудь на улице, но, к счастью, она мне не пригодилась. Меня пугала мысль наткнуться на нескольких человек сразу, и еще я боялась, что меня остановят и запрут против моей воли. Как только я оказалась на автобусной остановке в Голливуде, которая находилась в десяти минутах ходьбы от моей квартиры, я купила билет в Мичиган. Затем я позвонила маме и сказала, что еду домой. Она была вне себя от радости и поддержала меня в моем решении уйти. Она сказала: «Я всегда знала, что ты свободная душа».