– Нет, иной раз мне приходили на помощь челы, и Дамодар, и Субба-Роу, и Могини...

– А Синнетт?

– Синнетт пороху не выдумает, но у него прекрасный слог... Он отличный редактор.

– А Олькотт?

– Олькотт тоже может недурно редактировать, когда понимает, о чем такое говорится. Только ему приходится все так разжевывать, что делается тошно. Но он может объясняться с индусами, он как-то умеет на них действовать, и они охотно идут за ним – в этом надо ему отдать справедливость... Ну и потом, он очень часто, и там и здесь, помогал мне в феноменах... только сам он ничего не выдумает. С ним я всегда так: сядь там, скажи то-то, сделай то-то. Помни те как в Эльберфельде... А «психисты» – то его выгораживают! Вот вам и расследование!.. Ах, батюшка, смеху достойно все это, право!

– Покажите мне, пожалуйста, волшебный колокольчик.

Она сделала какое-то движение рукою под своей накидкой, потом вытянула руку, и где-то в воздухе раздались так изумлявшие всех тихие звуки Эоловой арфы. Потом опять движение под накидкой и в ее руке, с гибкими остроконечными пальцами, очутилась уже знакомая мне серебряная штучка.

– Да-с, волшебный колокольчик! – в самозабвении хвастала она. Остроумная вещица!.. Это мой оккультный телеграф, посредством его я сообщаюсь с "хозяином"... Я хотел взять у нее из руки "штучку" и разглядеть ее устройство. Но она встала, поднесла хитрую вещицу к моим глазам и вдруг положила ее в стол и заперла ящик на ключ. – Много будете знать – скоро состаритесь! – сказала она. – Все в свое время, а теперь главное: спасите меня, помогите мне... подготовьте почву для моей деятельности в России... Я думала, что мне нет уж возврата на родину... Но ведь он возможен... Кое-кто сделает там все, что можно, но вы можете больше всех теперь. Пишите больше, громче о теософическом обществе, заинтересуйте им... и "создавайте" русские письма Кут-Хуми... Я вам дам для них все материалы... Конечно, я должен был ожидать чего-нибудь подобного — и ожидал. Но я все же не в силах был больше выдерживать мою роль. Я схватил шляпу и ни слова не говоря, почти выбежал на свежий воздух»205; «…– Помилуйте! – не раз говорил я Елене Петровне. – Вы совершенно компрометируете вашего "хозяина"! Сей величайший мудрец, выпив стакан молока (это его дневная порция пищи), лежит в глубине Тибета, так сказать, у самого порога Нирваны. Его дивный ум решает судьбы мира. И вдруг вы ему отсюда: "дзиннь"! Он тотчас же "делает затрату жизненной силы", вылезает из своего грубоматериального тела, оставляет это тело в Тибете переваривающим стакан молока, облекается в астральную оболочку – и, во мгновение ока, шасть сюда к вам. "Дзиннь! Что прикажете, упазика (мать)?" – "А ну-ка, любезный, напиши письмо г-же А. и кинь через час его ей на голову!" – "Слушаю-сь!" "А ну-ка любезный, напиши: "Я был там, конечно; но кто может открыть глаза не желающему видеть" и положи эту записку в карман Олькотта!" – "Слушаю-сь!" – "А ну-ка. любезный, покажись Машке Флин!" - "Слушаю-сь!" - Разве же так возможно? Ведь он выходит, не "хозяин" ваш, а лакей, служащий у вас на побегушках! О, как сердилась она на меня за такие речи, как таращила свои громадные глаза цвета полинявшей бирюзы! А между тем никто, как есть никто из самых даже, по-видимому, разумных теософов не смущался этой жалкой лакейской ролью великого, таинственного учителя, "хозяина", могущего отнимать у смерти Елену Петровну!»206; «… Представим себе нашу «упазику» действительной, невинной жертвой миссионеров. Годжсона, Майерса, меня, m-me де Морсье и т. д., всех, кто узнал и объявил ее обманщицей. Представим, что все мы — или заблуждающиеся, или недобросовестные обвинители. Каким же образом Махатмы, эти "святые, безгрешные мудрецы", допустили свою избранницу страдать безвинно? Ведь от них зависело заблуждающихся вернуть на путь истины, а недобросовестных посрамить. Между тем Кут-Хуми остался доказанным плагиатором, а "хозяин" – кисейной куклой, хоть его и видали ежедневно Машка Флин и гр. Вахтмейстер.