Было и так

С вечера почему-то вспыхнуло раздражение у одних, перекинулось, как пламя, на других. Общее смущение, недовольство, тяжесть. Утром в начале пятого один за другим проснулись. Вставать рано. Полежали и незаметно уснули. И вот во сне совсем рядом вдруг запел мужской хор: "Преподобне отче наш Сергие, моли Бога о нас!". Еще и еще раз. Дальше несколько знакомых молитв, как на молебне, и опять то же воззвание к Преподобному. Так четко, звонко. Откуда? Это, конечно, не главное. Важно, что от самого звучания молитвенного обращения в душу нисходит мир, успокоение, сила как-то еще жить. Все внешнее остается тем же, но жить можно, терпеть можно. Можно, уже окончательно проснувшись, наяву повторять: "Преподобне отче наш Сергие, моли Бога о нас!". От повторения, которое потом неизменно теряется в сутолоке неизбежных дел, в спешке, все-таки остается в душе след, за который хочется благодарить, который хочется удержать в памяти, которому можно удивляться как средству помочь и ободрить на пути. И еще о том же. Как-то в один из трудных периодов, какие знакомы всем, когда бывает такое стянутое состояние души, которое не облегчишь ни отдыхом, ни усилием воли, ни отвлекающим занятием, попалась в старой затрепанной книжке чуть ли не времен Петра I строчка: "Когда все уже кажется гибнущим, тогда воздвигается Сергий". Там шла речь об исторических периодах — татарщины, смуты XVII века, а здесь сейчас — о гибнущем доверии, об обманутых надеждах, о подбирающемся к душе унынии, от которого всегда только хуже. И тут-то из последних сил немощный зов: "Помоги, преподобный наш Аввушка, и поскорее!". И помогал. Вспоминается, как рассказывала знакомая девушка о такой помощи. Приехала в Лавру расстроенной. Подошла к раке Преподобного. Не раз была в Троицком, не раз прикладывалась и ничего особенного не ощущала. А тут, на ее счастье, когда она была почти у самой раки, подошел иеромонах благословиться служить позднюю литургию. Ему открыли мощи. Вопреки обычной спешке закрыть, на этот раз допустили и некоторых из очереди. Попала и она. И в тот момент, когда приложилась, почувствовала такой прилив сил, бодрости, блаженного спокойствия, который смёл всякое напоминание о буре, о всех переживаниях. Наверное, каждый что-то подобное испытывал. Другая рассказывала похожее, только пережила она это чувство облегчения после виденного во сне. Видела она себя во сне в соборе Святой Троицы в очереди к Преподобному. Все пели ему акафист. Пела и она, удивляясь, откуда и голос взялся. Пела, отчетливо помня слова. Подходя к раке со святыми мощами, почувствовала, будто ее осенило светлое облако, в котором ей было тепло и легко, как от сочувствия и участия самого Преподобного. Ничего она не видела, не слышала, просто сползла тяжесть, и стало все терпимее. Потому и поют люди веками: "Радуйся, Сергие, скорый помощниче и преславный чудотворче!" [1]. Закончу эту тему рассказом знакомой, которая от расстройства не сразу сообразила, как она, идя в Трапезный храм... очутилась в Троицком. От всех своих огорчений она двигалась как во сне. Зашла, стала в притворе у креста. Стоит ни о чем не думая, не молясь. Нет сил уже ни на что, как в забытьи. Проходит монах, которому поручено и за порядком следить, и маслица налить желающим. Молодой, шустрый, он как ртуть мелькал в разных углах. Увидя понурую фигуру, подошел, спросил: "Маслица ждешь?". Ничего она не ждала, никого ни о чем не просила, но почти машинально кивнула: "Да". Он взял пузырек, стал наливать, потом вылил... и исчез. Через несколько минут появился с полным флаконом: "Вот, на... от Преподобного!". Держит... и будто сон рассеивается. Надо же так! Был бы хоть знакомым, монах-то, а то ведь нет. И как это все быстро произошло? От его слов: "От Преподобного!" в душе светлее, она приходит в сознание. Острота боли притупляется, на душе легче. Ей кажется, что все так вышло, чтобы ее убедить не уходить так уж целиком в свои горести, не расстраиваться чрезмерно. Теперь уже можно, когда легче стало, идти на службу в Трапезную церковь. Как это удивительно сказано: "Радуйся, светильниче, елеем милости кипяй" [2]. Припев 2-го акафиста преподобному Сергию. ^ Акафист 1-й преподобному Сергию, икос 12 // Акафисты русским святым: [В 3 т.]. СПб., 1996. Т. 3. С. 359.— Ред. Первым акафистом, написанным на славянском языке (т. е. непереводным), у нас на Руси был акафист преподобному Сергию. Автором его считают Пахомия Серба. Позже, в 1650, князем Симеоном Шаховским был написан другой акафист. Его читают до сего дня. Святитель Филарет Московский считал его лучшим из всех существующих. Кроме указанных, был еще акафист, хранящийся в рукописи Ундольского, отмеченный 1689. Автором его предположительно считается святитель Димитрий Ростовский. Четвертым акафистом преподобному Сергию был акафист, написанный в XVIII веке митрополитом Платоном (Левшиным). Обращение нескольких авторов к образу преподобного Аввы говорит о негаснущей любви и благоговейном чувстве к Игумену Русской земли — преподобному авве Сергию.— Авт. Об акафистах преподобному Сергию и об их авторах см. также: Акафисты русским святым: [В 3 т.]. СПб., 1996. Т. 3. С. 369; Голубцов С., протодиакон. Троице-Сергиева Лавра за последние сто лет. М., 1998. С. 223. ^

"Праздник" 8 марта

1954 год Кто испытал неизбежность ежедневного пребывания в школе или на работе, которая не оставляет ничего для души, тот поймет, как трепетно можно ждать любой возможности вырваться из надоевших стен, чтобы оказаться в других, куда более желанных. Тем более если это первый день Великого поста и попасть в такой день в Лавру можно крайне редко. В этот раз повезло — совпало так, что первый день пришелся на гражданский "праздник" 8 Марта, на который нам позволили погулять. И вот прохладным сумрачным утром мы в Трапезном храме. В воздухе предчувствие весны. Особенный постовой гомон грачей. Голубеет небо в проемах окон. На клиросах затишье. Сменяя друг друга, читают монахи положенное. Особенно много псалмов звучит в это время. От напряжения и желания все слышать, не рассеиваясь, устает внимание. Наконец долгожданный момент: отец наместник читает молитву, в которой просит благословение на наступающий пост. После нее монахи, начиная со старших, медленно парами пойдут почти к самым дверям с пением: "Совет Превечный..." [1]. Это самый яркий момент в великопостной службе, где всё тише, размереннее, всё в полумраке. Согласное пение и затем молитвы об усопших объединяют в такой момент всех в единое целое — в Церковь! Тут и покаянное сознание, и призыв к исправлению, и жажда такого недосягаемого единства — все в одном удивлении перед неведомым для многих богатством, которое Церковь являет своими службами, но которое — увы — так часто большинству недоступно. Тот далекий день 8 марта забытого теперь года [2] остался в памяти как подарок Преподобного, которым он призывал ко вниманию и благоговейному отношению к богатству Церкви, которым она оделяет каждого жаждущего по мере веры и усердия. "Совет Превечный…" — стихира Божией Матери. По традиции она поется в будние дни Великого поста, когда не служится литургия Преждеосвященных Даров: по окончании вечерни при пении этой стихиры братия исходит в притвор на литию. Уставом же она полагается петься дважды: 1) на 5-й седмице Великого поста, в пяток вечера, на "Господи, воззвах", стихира 3 (накануне субботы акафиста); и 2) в день праздника Благовещения Пресвятой Богородицы, на Великой вечерни, на "Господи, воззвах", стихира 1. ^ При подготовке данного издания год описываемого события был вычислен по пасхалии. ^

Рождественским утром

От тех далеких лет, когда ездить к Преподобному удавалось не так часто, как хотелось бы, остались отрывочные воспоминания, полные восторга, удивления и непреходящего желания снова и снова лететь в Лавру на всех парусах. И о праздниках, если удавалось побыть на службе, задержались в памяти отрывочные воспоминания, скорее сохранились отдельные штрихи, а более полно писалось уже позже. Так вот, от ночной службы на Рождество осталось и тревожное ожидание: удастся ли поехать к Преподобному, и надежда на то, что там, в Лавре, может быть, полегчает (а если не там, то и нигде), и сознание того, что, как бы ни было порой тяжело на душе,- есть Лавра и, значит, когда-нибудь будет просвет по молитвам Преподобного. Так бы и улететь без задержек на всяких пересадках, чтобы не пропустить: "С нами Бог!". Очень хорошо, когда на фоне речитатива легко, как вздох, звучит: "Яко с нами Бог!". А как дойдут до слов: "Бог крепок, Властитель, Начальник мира... Отец будущаго века" - так мороз по коже. Народу битком. Кончается всенощная, потом исповедь, потом повторная всенощная и первая рождественская литургия. Тогда еще не было такого подчеркнутого разделения: это места для своих, а дальше - пусть жмется общая безликая масса паломников, какое до них дело. Тогда можно было стоять около клироса, как мы всегда старались, чтобы звуки мощного хора, ведущего мелодию "Днесь восприемлет Вифлеем. .. " [1], стеной отгородили от обычного существования, унесли в мир поклонения Богу... Когда ночь прошла? Уже литургия, уже хочется успеть услышать: "Елицы во Христа...", и тогда по заснеженной дорожке бегом к электричке. День-то для всех рабочий. Ночь твоя: хочешь - спи, хочешь - молись, а днем будь на месте как огурчик. Пропели, пора. Еще темно, еще только половина шестого. В полусне промелькнули километры, отделяющие от столицы. И в метро вдруг властно зазвучала хвалебная ангельская песнь: "Слава в вышних Богу!". Ни толкучка всюду, ни грохот городского транспорта, ни забота - как бы не опоздать - не мешали чувствовать праздник среди обычной суеты. Непостижимым образом знакомые и любимые звуки лаврского хора как бы приподняли над землей, согревая душу и даря ей желание всех вспомнить на молитве, кому хотелось бы быть в храме в это время, но удержали обстоятельства. И если еще позволено чего-то желать, так это дара молитвы за всех "скорбящих же и озлобленных, милости Божией и помощи требующих" [2] . Но вот прошел день или два - и никаким старанием не вернуть того состояния, даже слабого намека на него, которое дано было в то рождественское утро. Рождество Христово. Утреня. Стихира по 50-м псалме. ^ Ср.: Великая вечерня, 2-е прошение на литии. ^

Архангельский глас

Иногда в обители что-то знакомое из службы вдруг поражало особой глубиной и наполненностью. Подробности уносит время, а удивление и благодарность связываются с поразившими словами. Так было раз под Благовещение. На всенощной вышло петь трио: иеромонах, иеродиакон и клирошанин. Светло, празднично одетые, они негромко, но на редкость слаженно и взволнованно запели "Архангельский глас" [1]. Особенно прозвучало: "Радуйся, Благодатная". Повеяло несказанной ангельской чистотой, неописанной красотой смирения. Говорить об этом не только трудно, но и вряд ли нужно, все равно словами не выразишь, а не говорить — жаль предавать забвению такие драгоценные мгновения. Дай Бог, чтобы они оставили желанный след в душе и чтобы время не стерло этих и других, подобных, воспоминаний, не сумело захламить память о них ворохом неизбежных житейских забот... "Архангельский глас" — первые слова величания Божией Матери в день праздника Благовещения Пресвятой Богородицы. Обычно в храмах это величание поют на музыку Д. Бортнянского (трио), которая очень удачно выражает не только смысл праздника, но и духовную красоту Самой Пречистой Девы. Умелое исполнение этого величания на музыку Д. Бортнянского действительно напоминает ангельское пение. ^Несостоявшееся прощаниеПериод своего обучения, когда воспоминания о поездках в Лавру так отрывочны, закончу последним, не похожим на другие моментом. Было это тогда, когда решался вопрос о распределении "молодых специалистов" по окончании института. Предварительное распределение было, и мне предлагалось место не так далеко, всего в 200-х километрах от столицы. Все бы ничего, но уж на воскресенье или на рождественскую или пасхальную ночь к Преподобному не выберешься. Только этого и жаль. Работать все равно где-то надо, и мысль об этом, по незнанию, особенно не тревожит. Но вот Лавру жаль до боли в сердце. Вернее — себя жаль. Лавра стояла и будет стоять, а вот я-то как буду без нее? Конечно, в отпуск можно приехать, но лишь раз в год. Надо не думать пока о будущем. Пока... Пока же есть несколько свободных часов. Махнуть в Лавру? Как бы предварительно проститься,— нет, просто так приехать, забежать к Преподобному в Троицкий и бегом обратно. От усталости, от экзаменационных волнений и беспокойства всю дорогу проспала. От электрички бегом в Лавру, на той же скорости надо и обратно, только по Лавре чуть медленнее — не лететь же как угорелая, надо приличнее пройти. Приложившись, уже в воротах, под Предтеченским храмом, мысленно говорю: "Аввушка, я еще приеду, это не в счет! Ты так устрой, чтобы смогла приехать. Устроишь?". И как ответ, беззвучный, но ясный: "Никуда я тебя не отпущу". Это — мне?! А вдруг это что-то "не то"? Или какая-нибудь звуковая (но ведь не было звуков!) галлюцинация? Или это мои желания обрели такую форму? Святые отцы все подобное советуют не отвергать и не принимать. Постараюсь. На пути в столицу опять сплю. Время поджимает, надо спешить. Метро, знакомая улица, по которой почти бегом, знакомая лестница. Осталось один коридор проскочить и вдруг голос, уже вполне реальный: "Подождите!". Преподаватель параллельной группы, с которым мы только здоровались, вдруг предупредил, что в списках рабочих мест есть одно, которого не было предварительно, назвал адрес. Единственное место в столице! "Если хотите — подпишите его!". Право подписать, то есть согласиться именно на это место работы, давала хорошая успеваемость. Первый выбирал из всего предложенного, следующий — уже из оставшегося. У меня была возможность подписать именно это место и остаться на законном основании в Москве, что, конечно, и было сделано. Значит, не надо никуда ехать от Преподобного! Не надо и прощаться! Аввушка!На исповеди(из бесед с отцом Тихоном (Агриковым) [1]) Если первоначальные впечатления от посещения Лавры лишь вспыхивали яркими огоньками, украшая серые будни, вдохновляя, утешая и согревая душу, то последующие заставляли о многом задуматься. Прежде всего — о духовной жизни и о том, как она возможна в наши дни. Может быть, тогда так это не формулировалось, даже точно можно сказать, что нет. Тогда это было желание духовного руководства, очень большое и искреннее. Хотелось каяться одному исповедующему, чтобы он, уже что-то зная, мог и посоветовать, и предупредить вовремя, и удержать от неверного шага, если надо. Сохранились записи, очень короткие, вопросов и ответов на исповеди тех лет, часть которых хочется теперь переписать. 1. Обычно считают, что иметь молитвенное правило — самое необходимое для духовного роста. Чтобы не остаться без этого, спрашиваю на исповеди. Конкретного, тем более большого, правила не дается, разумеется, в дополнение к необходимым молитвам. Помню, что твердо было сказано, что это "по силам, с разумом все надо". 2. Вопрос взаимоотношений даже среди вроде бы единомысленных, единоверных, как бы стремящихся к единой цели,— всегда трудный. Когда особенно трудно понять, разобраться, что мешает миру и согласию, спрашиваю и получаю совет не браться перебирать всё, все мелочи обдумывать, отыскивая кто в чем виноват, а лучше помолиться за них, недовольных, обижающихся. Как? — "Хотя бы акафист почитай". 3. "Девочки", какими мы тогда все были, хотя уже каждой было к двадцати или больше, передали вопрос: как быть, если надо идти вечером темной дорогой и от страха душа уходит в пятки? Ответ мне понравился и запомнился: "Надо читать "Богородицу ". А вообще — надо всегда охранять себя молитвой и стараться ничем не отгонять благодатной помощи Божией". 4. Времена меняются, исповедующих в Лавре тоже меняют, переводят, отсылают... На такой случай надо спросить, есть ли необходимое, незыблемое "правило", без которого не обойтись, или оно диктуется обстоятельствами? Как быть, если не у кого будет спросить? Ответ короткий: "Совесть подскажет". 5. Трудный вопрос всегда о молитве. Мысли разбегаются, внимание рассеивается, нельзя не сознаться, что только место занимаешь. Не получается лучше... На это такой ответ: "Молись хоть через силу, заставляй себя, ну хоть как-нибудь, но обязательно молись". 6. Душа болела, сознавая, что суета очень мешает собраться, сосредоточиться, что избежать установившихся условий невозможно, в них быть трудно, исправления никакого—и душа черствеет, каменеет, жаждет помощи и не встречает ее. В ободрение батюшка говорит: "Не горюй. Коснется Господь — и встрепенется душа. Аза свои неисправности надо болеть душой, они — от слабости веры, оттого, что нет решимости. Желание вроде есть, но и неохота себя заставить... все вместе". 7. Очень редко вместе с кратким ответом можно было услышать какой-то пример. Обычно примеры запоминаются лучше. Так, однажды батюшка привел в пример одного из лаврских схимников, который усердно молился, чтобы Господь сподобил его причаститься в день смерти. И выпросил. "И ты проси". 8. Еще реже можно было услышать пример собственного преодоления каких-либо трудностей, какой батюшка приводил бы, когда речь шла о слабостях. Как-то, жалуясь на собственную лень, расслабление какое-то, охлаждение, услышала: "Вот и мне, бывает, не хочется идти (на послушание), а надо. Встану, прочитаю главу Евангелия — и иду почти с охотой...." Да, это конечно так, только будет ли время, когда можно встать спокойно, помолиться, почитать Евангелие не спеша, не оглядываясь на часы, не боясь, что опоздаешь на работу? Или это от себя — от привычки сразу же опускаться в свои дневные заботы с первой минуты пробуждения? 9. В общении не избежать многословия. Если не говоришь, то слышишь. Как при этом избежать пустословия? Батюшка на это отвечает: "Когда что нужно сказать, скажи несколько самых нужных слов, самое драгоценное — и все. А во многословии — пустословие". 10. От грехов радости никакой, а иногда так хочется хотя бы надеяться на какой-то просвет. Видимо, в один из таких моментов батюшка сказал очень твердо и уверенно: "Главное — не ленись, и пусть не будет небрежения. Будешь все исполнять, встретишь не только горести, но и радости, которым нет сравнения. Они будут залогом вечной радости в Царствии Небесном". 11. Расстройств всегда хватало, иногда от них и сердце болело. Как-то при этом батюшка сказал: "Зря-то не расстраивайся. Береги сердечко для Господа". Конечно, когда это кажется, что расстраиваешься зря? Всегда есть причины, есть основания. И все они чаще всего зряшные. Потом только понимаешь, что это так. И расстройство до боли в сердце — от маловерия, от самолюбия, от гордости, от многих-многих своих грехов, а более всего — от забвения Господа. 12. Приходило иногда сомнение в правильности пути. Не в направлении, не в цели, а в том, что замусоривает этот путь— заботы, волнения, недоумения, какими полон каждый день. Как избежать их? Или надо каким-то решительным движением смести их? Или подчиниться обстоятельствам? Говорю об этом и в ответ: "Не сомневайся, будь тверда, а то будешь непокойна". В чем не сомневаться можно? Что Господь ведет теми путями, какие полезнее для меня, чем другие? Наверное, так. 13. Недоумеваю: почему всех разбирают обиды? Что-то делаю не так? Что? И как надо? Спрашиваю: что же мне делать? Вместо конкретного ответа слышу утверждение: "Это закон духовной жизни: чем больше будешь делать добра, тем больше нареканий, недовольства, требований и обид, обид...." Ну и закон! Вероятно, это допускается Господом, чтобы мы все увидели свои немощи, слабость, учились терпению и снисхождению, умели прощать и требовать только от себя. 14. Опять о молитве, с которой у меня так плохо. Как всегда, коротко и обще, батюшка отвечает: "Молись как можешь. Главное, чтобы молитва была живительной силой". Но как к этому прийти? На это нет ответа, и мне приходится вспоминать советы святых отцов о том, что Господь дает молитву молящемуся [2], Он — учитель молитвы, а от нас нужно одно усердие и понуждение себя. 15. Обращаясь к прошлому, поневоле сожалеешь о потерянном времени, возможностях. И грехов все больше и больше, и сил бороться с ними все меньше и меньше... Говорю на исповеди, что делаюсь только хуже, а в ответ так грозно звучит: "Не твое дело — лучше или хуже. Делай, а результат на волю Божию". 16. Без смирения нет спасения. Это везде — в проповеди, в словах святых отцов, слышишь на исповеди, читаешь. А как быть, если его нет? Спрашиваю у батюшки и получаю ответ: "Учись у Преподобного. Смирение — в служении ближним". Да, ближние пока научат — намучат. Но и без их помощи не обойтись. Считать себя грешником — мало, хотя и без этого нельзя. Попробуй-ка не только простить недостатки других, но и не возмутиться, не раздражиться, не позволить себе обид, требовательности, желания одобрения, тайного тщеславия... Этого без помощи ближних не одолеть. 17. Когда же душу захлестывала грусть от ощущения своего внутреннего духовного одиночества, непонимания, нежелания тех, кто казался близким, разделить эту тучу душевную, батюшка на исповеди сказал: "И у великих светил были такие минуты оставленности. Это очень тяжелый крест. Его и Господь испытал, и Ему было очень тяжело, когда Он молился Отцу Своему: Отче, вскую Мя оставил еси? [3]". 18. Иногда думалось: вот тут столько тревог, беспокойства, переживаний бесконечных. Там же, у Господа, вполне возможно, за грехи даже и взглянуть не удастся на все, что дорого. Тут, как ни плохо, можно стоять на службе, даже просто видеть Лавру, а там? Говорила о том батюшке, и он ответил: "Там — подобрее. Надо жить надеждой". Да, хорошо жить надеждой, но кто ее затеплит? На пустом месте и надежды не будет. Потом уже, много позже, осталось убеждение: самая непоколебимая, твердая, ясная надежда возможна в одном-единственном случае — если ею Господь осветит душу, если Он ее зажжет как огонек и будет самым убедительным ее основанием Он Сам, Его неизреченная милость к кающимся и просящим Его помощи. 19. Теперь не помню, в связи с чем было сказано мне: "Кто стремится пристальнее вглядеться в образ Спасителя, тот больше видит, тому легче полюбить Его. А кто только по верхам смотрит, тот может и не поверить, и отрицать, даже высмеивать". Пристальнее вглядеться — это как? Тогда мне было сказано — и доходи, додумывайся до всего. Так ли, нет ли... Не очень-то спросишь — и некогда, и негде, и тысячи причин-препятствий. Но возвращаясь к сказанному, хоть уже значительно позже, нельзя с этим не согласиться. Да, вглядываться, стараться вникать в строки Евангелия, в явления милости Божией на протяжении всей жизни, своей и других, во все, что объединяет собой Церковь, конечно, надо. И легче будет верить, надеяться, даже любить, тем более что Господь обещал ищущим Его Свою благодать. 20. Снова и снова, тогда и теперь каюсь в том, что плохо с молитвой: и рассеянность, и лень понудить себя вернуться к прочитанным механически словам молитвы, и привычка спешить всегда и везде, и, следовательно, небрежность в самом святом деле. Сознавая и каясь, но не исправляясь, повторяя те же грехи, ловишь себя на мысли: чем так читать, лучше никак не читать — греха меньше. Но — меньше ли? С этим вопросом опять обращаюсь к батюшке, и он говорит: "Читай. Хоть как-нибудь (если лучше не получается), но читай. Сама можешь не видеть силы молитвы, да бесы видят, знают". Да, все святые отцы уверяют в необходимости побуждать себя хотя бы на самую слабую молитву. Теперь бы мне в дополнение хотелось услышать еще и такое: только не оправдывай свое небрежение и не ленись понуждать себя к молитве. 21. Сокрушаюсь о том, что вся жизнь — одна суета. Вольная, невольная, где какая — не разберешь. Одно всегда — скорее! Везде, всюду — скорее, как на пожар! На работе — "план горит", в храм — скорее, чтобы успеть хоть что-то застать, домой — скорее, чтобы самое необходимое сделать. И при всей этой круговерти никаких добрых дел. А время идет. Как не горевать, тем более что изменить ничего не могу. На это батюшка сказал: "Теперь все добрые дела — в терпении. Терпи". Отойдешь от аналоя — "терпи". Всегда, везде, всюду. Всех и себя. И обстановку. Хочется, конечно, и чего-то светлого, радостного. И слава Богу, оно есть хотя бы уже потому, что есть возможность быть в Лавре на богослужении, на исповеди. 22. Как-то говорю на исповеди, что нет никакой возможности быть в тишине, нельзя нигде быть без чужих глаз, пусть и безразличных, не очень мешающих, но все-таки это не одиночество. Иногда же так хочется побыть одной, помолиться не на людях. Если представляется хотя бы какая-то возможность побыть в одиночестве, то радуюсь редким минутам, когда надо кого-то подождать (на работе) в пыльном помещении гулкого склада или в пустом отсеке, провонявшем сгнившей на овощной базе капустой. Но вот помолиться в таком мусоре не будет ли оскорблением для Господа? Не на помойку же люди спешат для молитвы, а в благоукрашенный храм! — "Нет, для молитвы все места подходящие". Теперь к этому хочется добавить: только б в душе не было помойки. 23. Некогда! Всю жизнь некогда делать все самое нужное. И более всего некогда молиться! Стыд и позор, но правда — молиться приходится больше дорогой. Говорю на исповеди об этом без всякого обещания исправиться.— "Молись дорогой, идешь-то ногами". Конечно, для молитвы нужна голова и сердце, не ноги. Голова, конечно, тоже все время занята, только вот надо понаблюдать за ней — всегда ли нужным она полна? Если последить за тем, сколько времени уходит на дорогу, на ожидание транспорта, на переходы, пересадки, да добавить к нему то время, когда делаешь что-то только руками, где голова не нужна, получится вполне приличное количество, можно успеть помолиться. Не будет внешнего: стояния перед иконами, чтения по книгам... но это — Бог знает — в дороге невозможно. Только б память о Боге была, да душа к Нему не переставала бы тянуться. 24. Сколько ни говорили в Лавре в проповедях о любви к ближним, на деле наталкиваешься и на зависть, и на ревность, и на явную неприязнь, чуть ли не до ненависти... Конечно, это смущает, очень мешает относиться доброжелательно, ровно, спокойно. Говорю об этом батюшке и он в ответ: "Мало не иметь неприязни друг к другу, надо стремиться к любви". Конечно, мало. Отойдешь и думаешь: как к ней стремиться на деле? Что конкретно от меня зависит и как надо мне вести себя в такой обстановке, которая едва ли не всех выбивает из колеи? На эти вопросы умудряйся сама находить ответы и как-то выходить из положения. "Помоги, Господи, Сам имиже веси судьбами". 25. В бесчисленных исповедях снова и снова встает вопрос о молитве. Плохо с ней. Плохо стараюсь, каюсь в этом и слышу: "Благодари Бога". Вот это да! Вроде бы надо сказать что-то другое. Правда, вспоминаю, что один старец говорил своим духовным детям, что и за грехи надо благодарить Бога. Конечно, это не значит, что грехи будут радостно приняты Богом, нет, но ведь все знают, что лучше видеть свои грехи, осознавать их и каяться в них, чем не видеть, быть уверенным, что у меня все как надо и продолжать копить их. Благодарить здесь следует за то, что Бог дает видеть грехи, сознавать свою немощь, свои слабости, свою греховную запущенность. 26. Не раз предупреждал батюшка на исповеди о том, что в день причащения надо быть особенно внимательным, особенно стараться беречь святыню. И как это непросто! Но главное, привычка расслабляться, неумение всегда жить собранно, как на страже, легко открывает вход супостату и... Как надо всегда быть бдительным и молиться, чтобы, как в Евангелии сказано, не подвергнуться напасти [4]. 27. Периодами в душе творилось что-то неладное: на работе какие-то осложнения, с людьми неприятности, дома недовольство, в себе — мрак и тяжесть. Словом — ад. Говорю батюшке, а он: "Ну не самый ад, только преддверие. Потерпи, есть за что терпеть!". Да, легко сказать — потерпи. Конечно, надо терпеть. Надо еще усилить молитву, только сил для этого нет. Ни на что их нет. Слава Богу еще за то, что есть сами Таинства Церкви, Господь через них дает силы просто жить. Непереносимое казалось терпимым и невозможное — возможным. 28. Однажды пришлось мне слышать от батюшки такую фразу: "Зарастает тропинка за Господом". Как к ней относиться? На свой счет принять? Услышать в ней намек на собственную неверность, недостаток усердия, маловерие, забвение горячности духа, свойственной лучшим христианам? Широкое поле деятельности — думай как хочешь решай, как знаешь... Если и о себе подумать именно так — не ошибешься, только б в уныние не приходить. 29. Вряд ли кому не доводилось в те годы испытать много горечи, пережить много тяжких минут оттого, что трудно было общаться с батюшкой. Спросишь — когда ответит, а когда и нет. Или ответит одним словом — то ли поймешь, то ли нет. И так ли поймешь? Если написать — как, когда отдать? Сплошные переживания. К тому же и на ответ не рассчитывай. Даже благословение получить — целое событие. И не всегда виновато многолюдство. Один раз подойдешь, другой — батюшка как не видит, а то рукой махнет, скажет: "Дайте пройти, не задерживайте". Другого же тут, на глазах у всех, преспокой-ненько благословит. Если царапнет обида, надо сказать на исповеди, а говорить о таком — мука. Обижать не хочется, сказать надо не о своих переживаниях, а о неумении или бессилии бороться со всем, что ложилось тяжелым камнем на душу. И не отсутствие внимания, а мучительное сознание, что батюшке все равно — тяжело мне или нет, спасаюсь я или погибаю, как у меня на душе... Однажды на это он сказал, что это враг мстит и верно попадает. Позже, много лет спустя, приходила мысль, что Господь попускал это пережить, чтобы учиться все доверять только Ему, сочувствовать другим и меньше внимания обращать на себя. 30. Если батюшка поручал кому-то сказать что-либо нужное, то предупреждал: "Ты не настаивай, скажи, а там...." Что "там" — не договаривал, наверное, надо понимать: "как будет". Мне казалось тогда это очень значительным, потому что в духовной жизни давление исключается. На практике же, к сожалению, оно до сих пор прекрасно сосуществует с хорошими, правильными словами на великое смущение, часто на горе и вред многим. 31. Неизменно возвращаюсь к своим грехам, сознавать которые надо, помнить тоже, но при этом надо удержаться на самом краешке бездны, имя которой — уныние. Как тут быть? Батюшка повторяет известное: "Себя терпеть тоже надо. Это трудно — себя терпеть". Да, еще как. В этом у меня большой опыт, но не терпения, а напряжения, от которого все внутри дрожит. И так хочется порой хоть крошечного утешения... чего-нибудь хорошего, радующего. Обычно оно по милости Божией как-нибудь приходило, а то бы совсем плохо было. 32. Терпеть-то себя, конечно, надо, но силы терпеть из себя не выжмешь, надо усиленнее молиться. Сделав такое открытие, говорю на исповеди, что вот этой усиленной молитвы-то и нет у меня. Батюшка отвечает: "Призывай чаще Господа, как написано: всяк, иже аще призовет имя Господне, спасется [5]". Отхожу, думаю: чаще, конечно, надо, хотя это и трудно. А в духовной жизни все трудно, во всем требуется понуждение себя. 33. Давно как-то батюшка спросил: "Ты "Богородицу" знаешь?". — "Да".— "Да как знаешь-то? Что слова молитвы знаешь — я не сомневаюсь, а вот откликаются ли в сердце слова?". Ответить на это непросто. И тогда, и теперь. По-всякому бывает. Да, думаю, тогда важно было вопрос такой поставить, чтобы внимание на него обратить. А ответ дознается жизнью. 34. Когда говорят о разных страхах, просят узнать о том у батюшки. Он отвечает: "С Господом ничего не страшно, везде хорошо". Дай Бог, чтобы жизнью подтвердилось такое убеждение. Пока ничего особенного нет — и не страшно, и проще думается, что с Богом все одолею. Когда же что-то неприятное стрясется, то другие слова и мысли даже у святых: "Вскую мя отринул еси от лица Твоего, Свете Незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма, окаяннаго" [6]. Надо молиться об укреплении веры и на себя не надеяться. Пожалеет Господь — не страшно будет, а оставит на себя — еще как страшно даже там, где применимо замечание: тамо убояшася страха, идеже не бе страх [7]. 35. Иногда знакомые рассказывали, делились советами батюшки. Так, одна знакомая матушка на исповеди сказала батюшке, что читала книгу о молитве Иисусовой, где автор предупреждал: на это нужно особое благословение. Вот она и решила просить себе особое благословение. Батюшка ответил: "Какое тебе особое благословение, это же наш долг". Теперь к этому вспомнились слова отца Алексия Мечева [8], который говорил, что надо не думать о том, чего достигали прежде великие молитвенники, а все внимание следует обращать на слово "помилуй" и читать эту молитву с чувством покаяния. 36. Некоторым батюшка говорил: "Подкрепилась? Теперь поезжай на новые подвиги". Имелось в виду прежде всего участие в Таинствах, Исповедь и Причащение. Кроме того, и вся лаврская служба, вся красота Лавры не могли не действовать. Они ободряли, вдохновляли, примиряли со всеми трудностями жизни. А дома надо было браться за себя и стараться больше, чем прежде. 37. Бывало и так, что он напоминал: "Мы призваны гореть!". Естественно, огнем веры, решимости жить по вере, огнем любви к Богу и друг к другу. Увы, не очень-то заметно было наше горение, особенно при общении. Призыв, конечно, благой, но получалось в жизни многое не так. Тут каждый может и должен винить только себя вопреки нашей привычке жалеть себя и винить других. 38. Неоднократно батюшка подчеркивал, что необходимо бережно относиться к искорке небесного огня, зажженной Господом. И свою беречь, раздувать, и у ближних и дальних — тоже. Осталось в памяти образное сравнение: "Искорку можно раздуть, а можно и плюнуть на нее, затоптать... и она угаснет". Как конкретно поступать в каком случае — это уж догадывайся сам и прислушивайся к обстоятельствам. 39. Как-то одной знакомой предстояло ложиться в больницу. Ее беспокоил вопрос поста. Конечно, там никто с ней считаться не будет, а не есть ничего тоже нельзя. Спросила батюшку, как ей быть. Он советовал есть первое, не трогая мяса (если оно там будет), а со вторым — проще. Ее удивило это. Почему так? "Потому,— объяснил батюшка,— что от бульона, супа или щей не останется впечатления вкусового и это не будет смущать: съешь неизвестно что — и ладно. Надо подчиняться — и ешь. От котлеты же или просто кусочка мяса, если его жевать будешь, совесть будет неспокойна". Она так делала, стараясь не думать ни о чем, и была покойна. 40. Другая смущалась тем, что на работе, когда ей поручались дети, невозможно было соблюдать посты. Батюшка посоветовал ей заменить качество количеством, то есть значительно уменьшить его. Она говорила, что ждала с нетерпением того времени, когда можно постом или в постные дни вволю наесться картошки, да поддобрить ее жареным лучком — и вкусно, и досыта, и с чувством исполненного долга, а то лизнешь молочной каши — и не наешься (раз батюшка велел чуть-чуть поесть, чтобы других не возмущать), и на душе нехорошо. 41. Многим батюшка благословлял читать акафист Божией Матери каждый день. Многие жаловались, что привычка к словам мешает проникать в смысл произносимых слов. Спросить трудно бывает, мешает многолюдство, постоянное неспокойствие: придет ли на исповедь, удастся ли спросить что-нибудь на ходу, когда он спешит на службу. При первой возможности спрашиваю о том, можно ли вместо обычного Благовещенского читать другой акафист Матери Божией. "Можно". Из этого делаю вывод, что важнее всего внимание к словам — чтобы только молитва была обращением ума и сердца, а не машинальным повторением написанных слов, давно знакомых и потому легко убегающих из сознания. 42. Как-то на слова Евангелия: Ваши же блаженны очи [9]... батюшка сказал, что это к нам, ко всем христианам, относится. Ветхозаветные пророки только предполагали, видели в символах, как через тусклое стекло, то, что дано христианам. Мы можем всем сердцем ощущать близость Господа в храме, при чтении Евангелия, в Таинствах, особенно в момент причащения. Ему сказали, что мы, рядовые верующие, тонем в суете, а вот священникам дана благодать особая. На это батюшка возразил: "Нет, это всем. Благодать та же...." Конечно, так. Бывает, к сожалению, что неопытный священник внушает другим мысль о своем избранничестве, но это — увы — от скудости понятий, духовного невежества всех — и говорящего, и слушающих. Не случайно в "Невидимой брани" [10] подчеркивается необходимость развивать ум и совершенствовать свои понятия, чтобы различать добро от зла. К сожалению, основной массе верующих надо делать это самостоятельно. 43. Когда жаловались батюшке на тоску, охватившую душу, он указывал на молитву как на самое решительное и действенное средство борьбы с таким состоянием. Если и с молитвой плохо (а это всегда вместе, как правило, бывает), то он говорил: "Это и ведет к тому, что потом испытываем мы тоску". Понимаешь, что нельзя запускать себя, надо вырабатывать навык молиться, но порой так трудно бывает! Слава Богу, что есть на свете Церковь, где молитвы одних могут хоть как-то коснуться и ослабевшей души другого. 44. К вопросу о молитве возвращались многие. Кто-то батюшке сказал на исповеди, что забывает молиться, уходит мыслями в дела, заботы, а помолиться некогда. Он только спросил: "А поесть не забываешь?". Ясно, молиться надо хотя бы так усердно, как готовим пищу, а может быть, и лучше. Только вот до такой потребности в молитве, какую испытываем в пище, дорасти мешает многое... 45. Как-то спросили у батюшки, есть ли у него такой близкий друг, которому можно все доверить. "Есть". Ну, слава Богу, это теперь большая редкость. Он видел, что не так его поняли, и добавил: "В келии — Матерь Божия. Ей все говорю". 46. Когда говорили батюшке о бесконечных скорбях, переживаниях, опасениях, страхах, он отвечал: "Мы искуплены для вечной радости не золотом и серебром, а Кровью Спасителя [11]. Не может быть, не попустит Господь, чтобы все, что Он дал нам, погубил враг. Не погубит. Матерь Божия не попустит погибнуть". Дай Бог и уверенность в этом, и силы противиться унынию, всяким тревогам, и светлую надежду на милость Божию, которой только живы еще. 47. Вряд ли кто подходил с радостью, больше шли и каялись в грехах, жаловались на подавленность, уныние, душевную холодность и другие состояния, от которых так трудно избавиться. Батюшка старался напоминать: "Мы уже возлюблены Господом, нам остается только полюбить Его ответной любовью". Легко сказать — полюбить! И кто бы этого не хотел, но как трудно это для многих, если не сказать — для всех! Только кому Бог Сам даст эту милость... Но ведь Он дает больше, чем мы замечаем... 48. Многих смущало то, что очень часто в храмах на исповеди священники почти не слушают исповедующихся. Одни, перечислив грехи в "общей исповеди", просто накрывают епитрахилью, другие, наклонившись к кающемуся, не дают сказать, говорят сами, еще не все выслушав... Как в таком случае быть? Батюшка советовал каяться тут же, молча, в душе, Богу во всем, в чем совесть обличает, пока в очереди стоишь, а как уж священник поступает — дело его совести. 49. Приходили на исповедь часто очень юные, восторженные души. Батюшка предупреждал таких о том, что потом будет приступать охлаждение. От него одно спасение — "понуждение любить Любящего нас". Охлаждение как попущенная воспитательная мера — трудное искушение, но "неискушен — неискусен" [12]. Трудно еще и потому, что большей частью в искушении люди остаются одни, без поддержки искусных, добрых и любящих. 50. Заканчивая краткие записи отдельных советов и того, как они воспринимались в дальнейшем, хочется вспомнить последнее, не раз слышанное: "Люди созданы для любви, чистой, святой, для счастья любить и быть любимыми". Теперь, много лет спустя, при воспоминании о них, думается: дай Бог, чтобы все, кто искренно, от души всегда спешил к Преподобному в его Лавру, встретил по отношению к себе хотя бы искорки по-настоящему чистой, святой, возвышающей душу любви Божией, открывающей небо и освещающей землю, дающей силы жить и все терпеть. И благодарить за это Господа и Его Преподобного. Обстоятельства под корень срубили так и не возобновившиеся наши отношения, время унесло их в прошлое, оставив воспоминания, за которые можно сказать: "Слава Богу!". За все, что было и чего уже не будет. Этим можно закончить второй период уже более систематического посещения Лавры, когда очень хотелось реального и надежного духовного руководства. Этого не получилось, и третий, пока еще не окончившийся период,— это все доступные поездки к Преподобному, когда внимание полностью поглощено богослужением. В разные праздники приходилось бывать, и о некоторых из них остались очень яркие, незабываемые воспоминания. Даже просто трудно представить себе церковное торжество в отрыве от Лавры. Более всего это касается самых значительных праздников — Пасхи и Рождества Христова. И конечно, праздников Святой Троицы и памяти преподобного аввы Сергия. Заметки об исповеди написаны преимущественно на основе бесед с отцом Тихоном (Агриковым; 1916–2000). Он воевал в Великую Отечественную войну, с которой вернулся с тяжелой болезнью ног. В Лавру прибыл из Астраханской обл., учился в МДС и Академии в 1946–1953 и поступил в лаврскую братию. Преподавал в МДА. С 1964 игумен, впоследствии архимандрит. Батюшка был очень любимым и почитаемым в Лавре пастырем. Многие считали его лучшим духовником Лавры. Достаточно заметить, что отец Тихон был последним духовником схиархимандрита Иоанна (Маслова). Преследуемый разными одержимыми дамами и кликушами, а также "компетентными органами", которые сами не раз устраивали громкие провокации с участием прихожан и прихожанок со слабой психикой, в 1960-е годы отец Тихон был вынужден покинуть Лавру, а в 1980 удалиться в затвор в один из монастырей. О местах, где он подвизался в последние годы, почти никто не знал. В церковной прессе упоминаются горы Кавказа, Краснодар, Украина. Архимандрит Тихон принял схиму с именем Пантелеимон. За несколько недель до смерти он прибыл в подмосковное село Тайнинское, где и скончался во время всенощного бдения. Последним его возгласом был: "Слава Тебе, показавшему нам свет!". (По одним сведениям, он служил эту последнюю всенощную, по другим — молился в это время на домашней молитве.) Погребен схиархимандрит Пантелеимон за алтарем храма Благовещения Пресвятой Богородицы в подмосковном селе Тайнинском. Архимандрит Тихон является автором замечательных воспоминаний о насельниках Лавры 1950–1965 годов, которые быстро распространились благодаря самиздату и сразу стали невероятно популярны и любимы среди верующих. См.: Тихон (Агриков), архимандрит. УТроицы окрыленные. Воспоминания. Ч. 1, 2: 1950–1960. [Сергиев Посад]; Пермь, 2000. 495 с.; Ч. 3: 1960–1965. [Сергиев Посад], 2002. 256 с. ^ [Господь] даяй молитву молящемуся… (1 Цар. 2, 9). Эти слова есть в церковно-славянской Библии, но отсутствуют в Синодальном переводе.— Ред. ^ Ср.: Мк. 15, 34.— Ред. ^ См.: Мф. 26, 41; Мк. 14, 38; Лк. 22, 46.— Ред. ^ Деян. 2, 21; Рим. 10, 13.— Ред. ^ "Вскую мя отринул еси…" — начало ирмоса 5-й песни воскресного канона Октоиха 8-го гласа. ^ Ср.: Пс. 52, 6.— Ред. ^ Алексий Мечев (1859–1923; память 9/22 июня), протоиерей, святой, праведный. Родился в Москве, в благочестивой семье регента кафедрального Чудовского хора. В 1884 женился и был рукоположен в диакона, в 1893 — в священника. Имел пятерых детей, среди которых священномученик протоиерей Сергий (прославлен в 2000). Отец Алексий был настоятелем московского храма святителя Николая в Кленниках, где воспитал общину ревностных христиан, поставил на должный уровень богослужение и со временем получил благодатный дар старчества: его так и называли — московским старцем, которого любили и уважали даже старцы Оптинские. Отец Алексий имел дар горячей молитвы — дар ходатайствовать пред Господом за свою паству, дары прозорливости и любви к ближним. В 1922 и 1923 батюшку вызывали в ОГПУ и запрещали принимать народ. Он был уже очень слаб, служил редко и продолжал окормлять своих духовных чад на дому. Погребен на Лазаревском кладбище, а после его ликвидации перезахоронен на Введенском кладбище. В 2000 причислен к лику святых. В 2001 состоялось торжественное перенесение его честных мощей в храм на Маросейку, в котором батюшка прослужил 26 лет. ^ Мф. 13, 16.— Ред. ^ Никодим Святогорец. Невидимая брань / Пер. с греч. святителя Феофана Затворника. Любое издание. (В предисловии к книге указано, что ее автором является другой мудрый муж [театинец Лаврентий Скуполи], а старец Никодим ее пересмотрел, исправил, пополнил и обогатил: ему она принадлежит более по духу, чем по букве. Святитель Феофан также сделал свободный перевод книги на русский язык.) ^ См.: 1 Кор. 6, 20; 7, 23.— Ред. ^ См.: Иак. 1, 12.— Ред. ^Еще об исповедиБыло время, когда на исповедь хотелось попасть только к одному из исповедующих. Он знал по прежним исповедям многое, ему не надо было говорить обо всем, можно было продолжать. Пришлось довольствоваться тем, что есть, то есть исповедоваться у того, кто пришел. Некоторые исповеди проходили почти бесследно, вернее, не запомнились, а от некоторых остались "бумажные следы". Например, было так. Пришел один иеромонах, который вызывал уважение одним видом, казавшийся серьезным, сосредоточенным. Каких лет? Может быть, близких к моим, но отцы всегда мне казались старше, солиднее. Немного удивила его привычка всем говорить "ты" с первого раза, но, может быть, это осознанно, даже специально. Как бы там ни было, сразу же: "Что у тебя?". Говорю, что мучает сознание своей неисправимости. Каждый раз на исповеди думаю, что надо браться за себя серьезно и решительно и — ни с места. "Что мешает, как считаешь?" — "Думаю, что и лень, и самость, и рассеянность, и погруженность в суету...." Он берет в руки свои четки и говорит: "Вот у кого есть четки, тем надо молиться так: десять раз молитву Иисусову читать, потом "БогородицеДево" или "Отче наш". Но не подряд читать и читать, а почитать, остановиться, оглянуться на прошедшую жизнь, подумать о смерти, потом опять помолиться...." Говорю ему, что плохо у меня с молитвой на деле, а хотелось бы, чтобы вся жизнь была освящена молитвой, памятью о Господе. "Это хорошо, это святые отцы называли плачем. Плач души без видимых слез. Но без молитвы ничего не выйдет". Говорю ему, что никак не научусь видя не видеть и слыша не слышать всего того, что вредит душе. "Это желание так и будет только желанием, если не будет постоянства в молитве. Так и будет тянуться — и видя все, увидишь, и слыша — услышишь... Что еще?". Он не спешит, не торопит. Мне стыдно за свою лень, беспечность, нерадение... Он советует больше читать, завести тетрадку, куда надо записывать свои добрые мысли, слова святых отцов, чтобы вера была осознанной, глубокой. Спросил, читаю ли утренние и вечерние молитвы, соблюдаю ли пост. Говорю, что плохо читаю, особенно вечерами, только глазами бегаю по строчкам. "Читай. Даже если не понимаешь (от усталости) смысла произносимых слов, то бесы понимают. Понуждение себя и будет подвигом. Господь за усердие дает благодать". Задав еще несколько общих вопросов, читает разрешительную молитву. Самое удивительное в тот момент было ощущение касания "того" света, который иногда трогал мою грешную душу. На какое-то время было дано желание молиться. Этому не мешало присутствие людей, необходимость говорить с ними, делать обычные дела. Потом это пройдет, к сожалению. Но в тот миг — было. Было дано так, ни за что, даром. Наверное, как призыв, на который надо ответить исправлением жизни... И еще одна исповедь у неведомого молодого иеромонаха. Очередь к нему, как, впрочем, и ко всем, большая. Поневоле волнуешься. Страшит молодость исповедующего. Вдруг он очень требователен? Вдруг чрезмерно активен в навязывании своих советов, которые, увы, почти невыполнимы в наших условиях (приходилось и с такими явлениями встречаться)? Настроение далеко не бодрое. Подошла очередь. Говорю о самом больном — о молитве: и рассеянная она у меня, и собраться с мыслями как надо не умею, и болтливость мешает, и нужной ревности — заставить себя — нет. Он будто обрадовался возможности говорить о молитве и стал о ней спрашивать, забыв об очереди за моей спиной, о времени, обо всем. Спросил о том, читаю ли я во время богослужения Иисусову молитву. Говорю, что да, если не слышно службу. Он советует читать и когда все слышно, хотя бы кратко читать: "Господи, помилуй". Говорил и о необходимости читать творения святых отцов. По древним правилам надо было читать их по два часа в день. И как многие: "Что еще?". Говорю о желании оправдать свое нерадение усталостью. На это он сказал, что ревность без разума так же вредна, как и безразличие, что надо беречь здоровье как дар Божий, постоянно проверять себя... Говорил он об этом так охотно, по-доброму, что мне было очень стыдно за себя...