Перенеся на почву русской духовной школы католические системы богословия и схоластический строй рассуждений, Киевские богословы XVII столетия впервые познакомили русских христиан с учением о семи таинствах. Не содержащее в себе ничего противного благочестивому преданию и не чуждое даже греческим богословам времен упадка и зависимости от Запада (см. "О семи таинствах" Катанского), это учение - католическое, как по происхождению (Петр Ломбардский), так и по несомненно юридической тенденции, - не могло встретить протеста со стороны простодушного русского народа, хотя, как видно из обозрения систем преп. Иосифа и блаж. Зиновия, в XVI столетии Русская Церковь ничего не знала о седмеричном числе таинств. Само определение таинства взято целиком из католического катехизиса. "Тайна есть невидимое благодати Божиея видимое знамение, во освящение наше от Бога нам преданная" (306), - говорит Лаврентий Зизаний. "Таинство есть священное действие, которое под видимым каким-либо образом душе верующаго сообщает невидимую благодать Божию, будучи установлено Господом нашим, чрез Котораго всякий из верующих получает Божественную благодать", - учит митрополит Петр Могила. Не трудно заметить произвольность и искусственность самого понятия: всем богословски образованным людям известно, что на языке Священного Писания и лучших памятников святоотечественного творчества, как восточного, так и русского, слово таинство не имеет приписываемого ему схоластиками сакраментального смысла. Не только в творениях поэтических и риторических, но и в богословских святоотеческих системах под таинствами имеются в виду все проявления Божественной благодати, независимо от формальных условий их совершения. Явления в жизни Господа также называются таинствами, таинством называется и христианское учение; св. Григорий Богослов называет таинством праздники Рождество и Крещение; также называются в священных песнопениях другие явления Божественной жизни и пострижение в монашество. Русские отцы XVI столетия удержали широкий вселенский смысл этого понятия и только в XVII веке русская богословская наука усвоила новое значение слова "таинство" или "тайна".

Отличительным признаком "тайны" или "таинства" Лаврентий Зизаний и Петр Могила, вслед за латинскими богословами, считают Божественное установление. Если бы мы хотели точно и ясно определить этот признак, то нам пришлось бы долго и тщательно исследовать в этом направлении Священную Библию, если же мы поверим на слово схоластикам, то придется придти к заключению, что в деле выбора таинств больше значения имели их расположения, чем прямые и точные указания на этот счет Божественной воли. В иных случаях для признания Божественного установления достаточно одного намека Евангелия или случайного присутствия Иисуса Христа при совершении известных явлений жизни, далеких и чуждых духовного ее содержания, а в иных замалчивается даже пример Господа, положивший начало некоторым христианским священнодействиям. Кроме того, принцип Божественного установления седми церковных таинств уничижает прочие обряды и священнодействия, не менее важные и имеющие также Божественное установление; есть положительное свидетельство св. Василия Великого, устанавливающее Божественное происхождение проявлений церковной жизни, не вошедших в состав семи таинств. "Из сохраненных в Церкви догматов и проповеданий - некоторыя мы имеем от письменнаго наставления, а некоторыя прияли от Апостольскаго предания, по преемству в тайне, и те и другия имеют едину и ту же силу для благочестия. И сему не воспрекословит никто, хотя мало сведущий в установлениях церковных. Ибо аще предприимем отвергати неписанные обычаи, яко не великую имеющие силу, то неприметно повредим Евангелие в главных предметах, или паче сократим проповедь в единое имя без самыя вещи" (Кн. о Св. Д. гл. 27). Не выдерживают критики и прочие признаки семи таинств, т.е. внешняя форма и внутренняя благодать, потому что в церковной практике есть другие священнодействия, вполне удовлетворяющие этим условиям, но почему-то не удостоенные схоластиками имени таинств. Есть даже священнодействие, имеющее величайшую важность для всей жизни восприявших его и всегда признаваемое вместе с крещением, евхаристией и хиротонией - великим проявлением Божественной благодати, но тем не менее схоластиками признаваемое ниже простой исповеди, ниже елеосвящения. Мы имеем в виду пострижение в монашество, которое называется таинством и в постригательном чине, и в подложном творении Дионисия Ареопагита, и у преп. Феодора Студита, и у монаха Иова, первого из восточных писателей XIII века, принявшего седмеричное число таинств. Таким образом, внешние и внутренние признаки, долженствующие отличить "таинство" от прочих священнодействий, нельзя признать состоятельными. Переходя к самим "таинствам", нельзя не заметить, что здесь указаны священнодействия различного характера и значения, что и вызвало странное деление на тайны "потребонужныя" и "потребныя" ко спасению. - Подобное деление только и возможно при формальной точке зрения на наше спасение. "Нужно-потребных в спасении есть три: крещение, причащение и покаяние; потребныя же ко спасению две, святое миро, и последнее елеосвященнопомазание. Брак же и потребен есть употребляющим его помощи ради и сохранения от блуда и нужно потребен есть чадородия ради и исполнения Церкве Божиея. Подобно же и священничество. Потребно убо есть хиротонисавшимся, дабы сим служением угодить Богу, нужно же потребно есть правления ради церковнаго и строения Св. Божиих Тайн" (301). Малопонятность и сбивчивость такого деления таинств, которые по единству наименования должны бы иметь и одинаковое значение, заметны даже самому автору "Большого Катехизиса", потому что дальше он пишет: "Да лучше и удобнее уразумеешь, послушай другого сего разделения. Вся убо седмь тайны потребив суть, но не всякому человеку, ниже единообразны. Брак убо и священничество, аще убо и нужно потребни суть Церкви, но от другая страны, в воли и избрании всякаго есть, тако яко и не брачився и не хиротонисався может спастися. Прочая же пять тайны потребни суть во спасение и ко спасению, но не единообразно. Крещение бо и причащение и покаяние, сице нуждно потребни суть всякому во спасение, да спасется, якоже корабль в преплытие глубины морския, без них же не един спастися может; разве аще не возможет их употребляти вожделев их. Святое же миро и последнее елеосвященно-помазание, сице ко спасению, дабы имели есмы спасение наше дерзновение известно же и твердо, ельма убо не точию имети есть спасение, но да будет дерзновенне и утвержденне святое убо миро дерзновенне нас устрояет к страдальчеству, а последнее же елеосвященно-помазание и останки грехов отпущает. Сего ради пренебрегий, немощен есть и неизвестен ниже утвержен в своем спасении, разве аще бы я вожделел и невозмогл бы их употребляти" (там же). Не имея возможности не отметить различного значения "таинства", Лаврентий Зизаний тем не менее настойчиво утверждает седмеричное число таинств: "Веждь убо без всякаго сумнения, яко в Церкви Божией не две точию суть тайне, но всесовершенне седмь". Несмотря на убедительность тона, всякий беспристрастный читатель, знакомый с духом святоотеческой письменности, остается при мысли, что сама идея таинства, как сакраментального акта, совершенно особенного по сравнению с другими священнодействиями, принадлежит латинскому богословию, что число таких священнодействий указано схоластиками произвольно и искусственно, что рассуждения о большей или меньшей необходимости для спасения того или другого таинства безрассудны, ибо спасение совершается не отдельными священнодействиями, даже самыми важными, а единением со всей церковной жизнью, где нет ничего маловажного, что некоторые священнодействия, например, великое освящение воды, пострижение в монашество, и отпевание усопших, имеют силу и значение не меньшую, чем большинство таинств, хотя нам лично в высшей степени не симпатично сравнение священнодействий с точки зрения "важности". Чем обусловливается важность священнодействия? Неужели количеством или, лучше, степенью благодати? Но если рассуждать на этой почве и не принимать во внимание высшего духовного смысла священнодействий, то будет непонятно последовательное совершение нескольких священнодействий. Зачем тогда миропомазание после крещения, причащение после исповеди, а иногда и после елеосвящения? Вообще нет надобности и основания применять суетную точку зрения человеческих понятий к христианским священнодействиям, о которых следует рассуждать строго духовно. Кроме всего сказанного нами, бросается в глаза привязанность Киевских богословов к формуле таинств. Здесь также сказывается влияние юридического латинства. При рассуждении о священнодействиях свв. отцы, как мы видели из обозрения вселенских догматических систем, ничего не говорят о формуле священнодействий, относя ее к богослужебному уставу, а вовсе не к догматическому учению Церкви. Формула таинства, как внешнее его совершение, признается как бы неизменной, но трудность и даже невозможность точного определения "момента" и "формулы" сказались в учении о евхаристии. В этом учении наблюдается противоречие у Лаврентия Зизания и у митрополита Петра: первый "видотворением" тайны вместе с католиками считает произнесение слов Господа, а второй, более приближаясь к смыслу литургии, признает формулой таинства благословение хлеба и вина. Должно, впрочем, оговориться, что высокий, строго духовный смысл Божественной литургии, составленной апостолами и преданной письменам двумя величайшими столпами Христовой Церкви, не дает возможности ставить вопрос так грубо и в таком смысле плотского мудрования. И после благословения св. даров, диакон говорит: "Раздроби, Владыко, святый хлеб".

Вообще по поводу учения Киевских богословов XVII столетия относительно каждого таинства в отдельности нужно заметить, что оно лишено возвышенного духа святоотеческого богословия и очень напоминает средневековые схоластические доктрины, из которых и заимствовано. Особенно земным характером проникнуто учение "Большого Катехизиса" о таинстве евхаристии и покаянии; внесение в число таинств брака резко отличает "Большой Катехизис" и "Православное Исповедание" от "Просветителя" Иосифа Волоцкого и богомудрого творения преп. Иоанна. Что касается до учения об евхаристии, то после духовных рассуждений о ней свв. отцов восточного благочестия "Большой Катехизис" Лаврентия Зизания поражает в этом отношении каким-то грубым буквализмом. Прежде всего поражает учение о евхаристии, как о жертве, удовлетворяющей Бога. Мы уже говорили о степени состоятельности самой идеи удовлетворения, но даже по принятии этой идеи является странным, зачем Бог, однажды бесконечно удовлетворившийся, удовлетворяется каждым новым приношением крови и плоти Сына Его. Мало того, в евхаристии кровавые страдания Христа далеко переходят за пределы Голгофских; даже того незначительного облегчения, которое оказали умершему Христу обстоятельства и римские воины, не захотели явить Ему грубые схоласты. "На кресте же не к тому, но и сопротивное сему, кость бо его, рече, не сокрушится, но еже не пострада на кресте, сие страждает в просфире, сиречь в приношении Тебе ради и терпим ломим сый, да всех исполнит" (33). Последнее выражение показывает, каким грубым и чувственным характером отличаются воззрения Киевских богословов на евхаристию.

Мы уже имели случай отметить идею "удовлетворения", внесенную в область покаяния и имеющую основу в общем мировоззрении латинских богословов. Теперь ограничимся замечанием, что учение о "покаянии", как о главном содержании и начале христианской жизни, заменено учением об исповеди, как юридической форме очищения грехов. Несомненно, обычай исповедывать свои грехи духовным отцам так же древен, как и Вселенская Церковь, но священные наставники веры, излагая законы покаяния, главное внимание обращали на душу кающегося, а не на внешнюю обстановку покаяния. Конечно, исповедь одно из важнейших священнодействий и уже несомненное "таинство" в самом широком смысле, - но все-таки, излагая учение о покаянии, ограничиваться изложением условий исповеди, и при этом вносить в нее юридические элементы, значит удаляться от учения богоносных отцов и приближаться к латинской схоластике. На Востоке, вообще, шире понимали покаяние и не ограничивали его исповедью. Монах Иов отожествляет даже с покаянием елеосвящение, и нужно согласиться, есть много данных во внутреннем содержании обоих таинств, чтобы допустить такое отожествление. "Большой Катехизис" и "Православное Исповедание" признали таинством, т.е. религиозным священнодействием, "брак", явление, не имеющее никакого определенного отношения, существующее помимо религии в обществах не религиозных. Конечно, Христос не мог ничего не выразить по поводу столь важного явления в человеческой жизни и, как повествует евангелист (Мф.19:12), оказал предпочтение девству. То же самое в более подробных выражениях изложил апостол (1Кор.7). В догматиках св. Григория, преп. Иоанна и блаж. Зиновия ничего не говорится о браке, только блаж. Феодорит упоминает о нем, но вовсе не как о христианском таинстве, а как о явлении, вполне возможном в Церкви. Лаврентий Зизаний как-то колеблется относительно "потребно-нужности" или "потребности" брака и склонен считать брак "потребно нужным" для Церкви. Заметим только, что признание необходимости брака для Церкви несколько противоречит апостолу, желавшему видеть всех христиан девственниками (1Кор.7:7). Правда, апостол назвал брак "тайной" (Еф.5:32), но не брак христианский, а вообще всякий, так что здесь, под тайной, должно разуметь: таинственный непостижимый закон жизни. Да, наконец, самое содержание указанных слов апостола имеет в виду не священнодействие, о котором вовсе не упоминается, а психологический и даже физиологический акт супружеской любви. Что же считать таинством брака, сам обряд венчания или супружеское сожительство? Из "Большого Катехизиса" этого не видно. Правда, сначала говорится, что в таинстве брака "жених и невеста сопрягаются в общее и нераздельное житие, якоже Адам и Ева прежде падения без плотскаго смешения" (л.342), но при определении "вещества" тайны, автор считает таковым самих брачащихся. Отказываемся делать какие-либо пояснения, так как допущенные натяжки видны сами собой. Наставления вступающим в брак весьма почтенны, но более относятся к области пастырских наставлений, чем догматического богословия; то же, конечно, должно сказать о священнодействии обручения и венчания.

Кроме того, относительно учения о семи таинствах должно сказать, что мы уже сказали о трех служениях Господа, т.е. что учение, имеющее своим источником творения ерети