Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты...

Что-то столь же смиренное говорит, обращаясь к Пушкину, Блок.

В тихом стихотворном увещании ("Не напрасно, не случайно...") московского святителя автор стихотворения "Дар напрасный, дар случайный..." внял "неба содроганье"; через несколько месяцев им будет написана трагедия "Пир во время чумы", где решающим моментом является диалог отступника веры со священником.

"Не твоих ли звуков сладость Вдохновляла в те года? Не твоя ли, Пушкин, радость Окрыляла нас тогда?" - писал Блок. Он хорошо слышал в Пушкине "звуков сладость" и музыку "тайной свободы". Но он не услышал в художественном мире Пушкина "неба содроганья", не внял пушкинским предостережениям. Он внял "музыке Революции", пропел свой гимн ее "величавому реву", а потом взглянул в лицо стихии, издававшей этот рев,- и умер.

Он умер, говорит где-то Ходасевич, не от старости или болезни - он умер от смерти.

Такая смерть была частью биографии той культуры, которая устами Блока, и не только его, пропела гимн Чуме нашего столетия.Пушкин, прошедший "великолепный мрак чужого сада" европейского Просвещения и преодолевший искусы романтизма, слышал, куда тянет культуру послепетровского времени, он предсказал - в том числе в своей трагедии - неизбежности, подстерегавшие на таком пути. Ответить на пушкинские предостережения мог только великий поэт, и таким был Блок. Он лучше всех мог услышать Пушкина - ибо обладал трагическим и пророческим даром. Но тяготения Блока и его культуры были иные. Гений Пушкина создал произведение-диалог, а культура Блока и Цветаевой восприняла из него лишь один монолог - гимн Чуме. Пушкин произносил предостережения, а культура начала века расслышала в них призыв. Трагедия этой культуры состояла в том, что если Пушкин умел и учился различать духов, то культура начала века считала это занятие наивным и устарелым, недостойным своих "бледных со взором горящим" (Брюсов) творцов.Ведь и тихое "покаяние" Блока, при всей значительности и чистоте этого поэтического поступка, адресовано, в сущности, неизвестно кому. Пушкин в своем стихотворном ответе митрополиту Филарету обращался (это понятно из текста) через святителя к Богу - Живому Богу, с Которым у него произошла встреча в "Пророке", обращался лично. Но к кому лично обращался в стихотворении Блок? К Пушкину? Да; но - отбросим лукавство метафор - ведь не к Пушкину, а к "сладости звуков", "радости", "тайной свободе",- к явлению культуры. Но возможно ли личное в полном смысле слова обращение к явлению, пусть самому изумительному?И вот свои предсмертные, полные чистого душевного порыва стихи, свой последний тихий поклон великий поэт адресует "реальному" объекту - "Пушкинскому Дому в Академии Наук", почтенному учреждению, где хранятся драгоценные рукописи и изучаются великие традиции культуры. В этом есть что-то почти детски трогательное - но, воля ваша, это напоминает мне и отчаянное предложение, сделанное героем "Утиной охоты" А.Вампилова жене: давай обвенчаемся в Планетарии.Личное обращение, но уже совсем иное, прозвучало из уст Блока в адрес тех, чьему делу он так истово послужил в своей поэме, кого поэтому тем яростнее возненавидел и в своей речи "О назначении поэта" заклеймил пушкинским словом чернь: "Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу...""Когда он читал свой знаменитый доклад,- писал мне К.И. Чуковский,- он сидел (в Доме литераторов) за тем же столом, за которым сидел председатель комиссар Кристи. И в тех местах, где он выражал свою ненависть к казенным злодеям, задушившим Пушкина, он гневно обращался к злополучному Кристи (Кристи был неплохой человек, но для Блока он был - по своему положению - воплощение зла, насилия, бесчеловечия)" [датировано 21 сентября 1966 года. Фрагмент этот по условиям времени не мог войти в мой мемуар "Учитель" (в кн.: "Воспоминания о Корнее Чуковском". М.,1977,1983). - В.Н.].Блок в своей речи говорил о "предсмертных вздохах" пушкинской эпохи. Вздохом было и его стихотворение "Пушкинскому Дому". Сама же речь о Пушкине - другое. Ее отчаянные и грозные заклинания - это скорее вопль, вроде "Ужо тебе!" бедного Евгения.