Человек, влачившийся в "пустыне мрачной", существовал в плоском эмпирическом мире, совершал путь по горизонтали жизни наличной, текущей, преходящей - "утомительной" и "однозвучной".

Встреча с шестикрылым серафимом дала ему Дом - большое бытие: на горизонтали восставилась вертикаль - не только физическая ("неба содроганье" - "гад морских подводный ход"), но и метафизическая ("горний ангелов полет" - "дольней лозы прозябанье"). Человек оказался на пересечении, в центре открывшейся вселенской сферы, ойкоса,- и увидел, что все это - для него, что Дом этот - Отчий. Иначе - зачем посылать ангела к ничтожной твари, взывать к ней: "Исполнись волею Моей" - и велеть глаголом жечь сердца... других ничтожных тварей?

Творение осмысляется теперь в связи с человеком - единственным во вселенной существом, обладающим совестью - чувством Дома.

"Ойкос" в новогреческом произносится "экое". То, что скрыто в недрах "Пророка", с очевидностью содержится в том чувстве, которое сегодня заставляет нас поминать совесть, говоря о проблеме планетарных судеб Земли, формулируемой как "проблема экологии".

Сделав от "Пророка" скачок на три года вперед, мы встретимся со стихотворением, заставляющим вспомнить и лицейскую "келью", и "темницу" "Узника": "Монастырь на Казбеке" (1829), где монастырь парит, "Как в небе реющий ковчег".

Лицейская "келья" сменилась "заоблачной кельей", "темница" "Узника" - "ущельем".

..."Давай улетим!

Мы вольные птицы;пора, брат, пора!Туда, где за тучей белеет гора,Туда, где синеют морские края,Туда..."Туда б, сказав прости ущелью,Подняться к вольной вышине!Туда б, в заоблачную келью,В соседство Бога скрыться мне!Горизонтально-физическое измерение сменилось вертикальным, "морские края" стали небом (море и небо у Пушкина всегда рядом), а "гора" - символом спасения: к горе, как к "вожделенному брегу", пристал ковчег Ноя, спасшийся от всемирного потопа.Еще через год появляется "Пир во время чумы".Многозначительна исходная ситуация. Посреди бушевания грозных внечеловеческих сил, сродни потопу (раньше это была "тьма", потом "Буря... Вихри снежные"), - небольшая группа людей пирует, отгородившись от остального мира каким-то отдельным, особым убеждением, которое они, по-видимому, считают единственно верным - но которое никуда не ведет. Они пассивно ждут- но не "восхода зари" и не конца бури, а конца жизни, и приветствуют смерть поднятыми стаканами: "...спой Нам песню, вольную, живую песню, Не грустию шотландской вдохновенну, А буйную, вакхическую песнь, Рожденную за чашею кипящей"."Такой не знаю..." - отвечает Председатель и поет гимн.Он не знает, а автор знает. В трагедии и гимне чуме причудливо переплетаются мотивы "Вакхической песни" (тоже своего рода гимна) и "Зимнего вечера".Начальный монолог Молодого человека, призывающего выпить в память Джаксона "С веселым звоном рюмок, с восклицаньем", отсылает к призыву: "Что смолкнул веселия глас?"Дважды звучащие в трагедии обращения: "Спой, Мери, нам уныло и протяжно..." и "спой Нам песню, вольную, живую..." - к дважды повторенной просьбе: "Спой мне песню, как синица...", "Спой мне песню, как девица..."Гимн чуме начинается с "могущей Зимы", в "Зимнем вечере" "Вихри снежные".В гимне - чума "к нам в окошко... Стучит могильною лопатой"; "Зимнем вечере" - буря, "как путник запоздалый, К нам в окошко стучит".В гимне чуме - "Зажжем огни..." (не "лампады" ли?), а что до "солнца... ума", то - "Утопим весело умы" (это вместо "заветных колец", бросаемых "в густое вино").Наконец, вместо "Да здравствует солнце, да скроется тьма" прямо в рифму: "Итак, - хвала тебе, Чума; Нам не страшна могилы тьма а "дева-роза" с ее "дыханьем", быть может полным Чумы,- эхо "нежных дев" и "юных жен".Гимн чуме, а затем "глубокая задумчивость" Председателя в финале - мрачно-романтический апофеоз, а затем крушение просветительской утопии, попытавшейся изъять из жизни людей ее священные основания, обойтись без них.