Профессор Эйзенштейн права, видя в этом культурную революцию. Она цитирует утопический памфлет “Макария”, опубликованный кружком Хартлиба в 1641 г.: “Искусство книгопечатания настолько распространит знания, что простой народ, зная свои права и свободы, не станет более подчиняться угнетению, и так, мало-помалу, все королевства станут похожи на Макарию”, т. е. станут утопическими[31]. Это было лишь немного преждевременным в 1641 г.

В более далекой перспективе существовали экономические последствия и для писателей. Профессор Эйзенштейн отмечает, что Эразм показал, как люди пишущие могут освободиться от зависимого положения, хотя прошло полтора столетия, прежде чем самые знаменитые смогли достигнуть такой свободы. Благодаря печати, указывает профессор Эйзенштейн, могли появиться реформаторские движения даже среди католиков, которым больше не нужно было ждать папского разрешения на создание нового ордена или реформирование старого, не нужно было ехать в Рим для лоббирования властей. Теология, от Кальвина до Баниана, была теперь открыта для мирян. Книгопечатание стимулировало развитие наук, сначала библейских, а затем и точных[32]. Решение Совета в Тренте о том, что Вульгата является единственным авторитетным переводом, теперь уже не могло выполняться.

Ссоры между протестантами и католиками и между самими протестантами усилили движение назад, к Библии, к вопросу об адекватности ее текста, и тем самым способствовали гигантскому росту библейской учености. Уильям Брэдшоу в своем “Английском пуританизме” (1605) настаивал на том, что ученымбиблеистам “следует подчиняться только тем правилам, которым подчиняются те, кто исследует смысл других произведений”: больше никаких аллегорий, никаких интерпретаций текста в свете церковной традиции[33]. “Трактат об испорченности Писания” (1612) Томаса Джеймса, первого библиотекаря Бодлеянской библиотеки, явился первой вехой. Поскольку Библия была высшей судебной инстанцией, авторитетный текст должен был быть установлен с помощью строжайших ученых проверок. Авторитетом отцов церкви, к которому обращались католики, можно было пренебречь. Джеймс денонсировал все “indices expurgatorii” (индексы запрещенных книг. — Прим. перев.) и, как говорят, использовал папский Индекс для того, чтобы решить, какие книги покупать для Бодлеянской библиотеки[34]. Проведенный Джеймсом тщательный анализ текстов и разоблачение подделок в конечном итоге сыграли свою роль в ослаблении авторитета Библии.

Я согласен с Элизабет Эйзенштейн и не согласен с выводами статьи Джиллиан Бреннан “Патриотизм, язык и власть: Английский перевод Библии 1520-1580”. Последний автор хочет, чтобы мы думали, будто существовал “раскол в интеллектуальной элите между консерваторами, которые хотели сохранить свою монополию на доступ к знаниям путем использования классических языков, и прогрессивными мыслителями, которые понимали, что будет легче контролировать идеи масс [sic], если использовать родной язык”. Это, как мне кажется, доводит до абсурда недавно охватившую всех одержимость идеей установить связь между литературой и властью. Я не думаю, чтобы те “прогрессивные мыслители”, которые рисковали и часто жертвовали своими жизнями, чтобы открыть соотечественникам Библию на их родном языке, были прежде всего озабочены “использованием языка в качестве средства в борьбе за власть”[35]. Позднее, увидев, что простые люди извлекли из Библии на родном языке, многие, подобно Лютеру, пришли к мысли, что катехизация, осуществляемая священнослужителями, безопаснее, чем неограниченное чтение Библии. Но перевод Библии не мог осуществляться для того, чтобы держать под контролем беспокойное население. То, что существовала потребность в английской Библии, является одним из непреложных фактов, и он должен быть объяснен исходя из социального и экономического развития со времен Уиклифа. Но Тиндел вряд ли был расчетливым политиком. Мы не обязаны прослеживать ход мыслей ранних реформаторов и вникать в соображения, которые приходили на ум некоторым из их преемников только на основании опыта одного или двух поколений.

III

Для католиков статуи и иконы были книгами неграмотных. Протестанты и печатники считали, что народ можно научить читать, и таким образом создали новую культуру[36] и новую заинтересованность в народном образовании, как со стороны тех, кто давал образование, так и тех, кто получал его. “Мы привлекаем людей к тому, чтобы они читали и слушали Слово Божие”, — писал епископ Джуэл. “Мы склоняем к знанию, а они [католики] к невежеству”[37]. Но позднее епископы потеряли эту уверенность. “Ошибка, — писал Джозеф Холл при Карле I, — которая тогда [до Реформации] могла лишь ползать, теперь летает”. “Мы могли учиться у наших мудрых советников, которые держали штурвал Римской церкви”, а в затруднительном положении велеть молчать[38]. Даже в 1643 г. Фрэнсис Чейнелл думал, что “было бы лучше опровергать социнианство на латыни”, чем на английском. Но еще подумав, он признал, что к тому времени было уже слишком поздно пытаться помешать простому народу вникать в теологические споры[39]. Эндрю Марвелл, писавший уже после революции, иронически воображал будущего епископа, говорящего самому себе, что “пресса… нанесла гораздо больше вреда дисциплине нашей церкви, чем все ее учение могло бы исправить. Какое было счастливое время, когда вся ученость заключена была в рукописях, а маленький чиновник вроде нашего автора [Сэмюэля Паркера] хранил ключи от библиотеки… А теперь… человек не успеет написать книгу, а ему уже отвечают… Были найдены способы изгонять священнослужителей” (и разгонять собрания народных конгрегаций), “но нет никакой возможности помешать этим мятежным сборищам писак”[40].

Елизаветинская “Проповедь против неповиновения и злостного мятежа” противопоставляла папское указание держать в невежестве “простой люд особенно” доступности Библии на родном языке в Англии[41]. Джон Джуэл так развивал эту мысль: “Пока ты не знаешь, ты не можешь судить; пока ты не выслушаешь обе стороны, ты не можешь знать”[42]. “Когда Бог дал [Адаму] разум, он дал ему и свободу выбора, ибо разум делает не что иное, как выбирает”, — писал Милтон в “Ареопагитике”, требуя свободы печати по политическим, а также по религиозным соображениям[43]. Епископ Джуэл также заявлял, что авторитет Библии выше авторитета Всеобщего совета церквей, что она является конечным интерпретатором в спорных вопросах учения[44]. Он не сказал только, кто является интерпретатором Библии.

Всеобщее прочтение Библии заново встревожило консерваторов. Св. Томас Мор в 1530 г. сказал, что полагать, будто “мы не должны верить ни во что иное, как только в чистое Писание”, является “пагубной ересью”[45]. Генрих VIII жаловался парламенту в 1546 г., что Библию “обсуждают, рифмуют, поют и бренчат в каждой пивной и таверне”[46]. Остроумное замечание Айвана Рутса о том, что Реформация началась в английских пивных, выражает непреложную истину[47]. Где же еще простые люди могли встретиться для серьезного разговора?Резкий подъем книгопечатания при относительной свободе от цензуры в годы правления Эдуарда VI дал возможность протестантизму и религиозным спорам утвердиться в Англии. “Книгопечатание приводило к Библии все больше и больше людей”, — подводит итог Джозеф Мартин. Хорошее знание Библии, которое продемонстрировали принадлежавшие к низшим слоям общества мученики за веру в правление Марии, — одна из самых замечательных их черт. Они обрушивались на епископов и ученых, забрасывая их как аргументами, так и цитатами из библейских текстов. Память об этом долго не умирала. Мартин показал, что во время краткой реакции в годы правления Марии римскокатолические ремесленники публиковали изложение своих взглядов для того, чтобы другие смогли о них прочесть[48]. Но в целом защита старой религии была предоставлена духовенству, а в правление Марии она сопровождалась еще и репрессиями. Тогда еще, быть может, казалось возможным искоренить книгопечатание в Англии. Памфлет Джона Стэндиша “Рассуждение, где рассматривается вопрос о том, целесообразно ли, чтобы Библия на английском языке была доступна всем людям, чтобы читать ее по желанию” (1554) подчеркивал социальные последствия неконтролируемого чтения Библии. Мирские проповедники “по закоулкам и тайным молельням” будут настраивать мужа против жены, хозяина против слуги и наоборот. Женщины “возьмут на себя роль учителей”; слуги станут “упрямыми, непокорными и непослушными своим хозяевам и хозяйкам”[49]. Сейчас солдаты и слуги так много могут говорить о Писании, жаловался герой написанного протестантом Энтони Джилби “Приятного диалога” (1566), что они больше не относятся с уважением к тем, кто выше их[50].Возражения против чтения Библии широкой публикой сохранялись долго. Тюдоровская церковь упорно стремилась создать по всей стране сеть приходских церковнослужителей, соответствующих новым требованиям к проповеди. Они должны были также выполнять и полицейские функции, так как через них власти “могли в короткое время узнать по имени и наверняка, кто и сколько врагов… имеется у религии и государства”. Пуританин Лоуренс Чедертон, произнося проповедь на 12-ю главу Послания к Римлянам, подчеркивал потенциальную возможность шпионажа со стороны духовенства, лояльного к правительству[51]. Отменить Библию на английском было уже невозможно; но в течение столетия после Реформации англиканская церковь делала все, что могла, чтобы задушить ту революционную весть, которую вычитывали из нее некоторые англичане — мужчины и женщины. Елизаветинский архиепископ Уитгифт не скрывал своего недовольства практикой домашнего чтения и толкования Библии, особенно когда присутствовали люди со стороны и отсутствовали обученные в университетах богословы, чтобы разъяснить “трудные” пассажи[52]. Сэр Джон Кок в правление Карла I искренне заявлял, что “главная польза” духовенства заключается теперь в “защите нашей церкви и тем самым нашего государства”[53]. После того, как цензура пала в 1640 г., автор “Макарии “надеялся, что “искусство книгопечатания настолько распространит знание, что простой народ, зная свои права и свободы, не станет более управляем путем угнетения”[54]. Это казалось надеждой, которая вот-вот могла исполниться. Когда началась гражданская война, Генри Оксинден убеждал джентри стать единым фронтом, чтобы поддержать епископальное правление; пресвитерианство “уравняет людей меньшего достатка с джентри” и “поставит в каждом приходе учителя, более могущественного, чем епископ”[55]. Даже в 1672 г. Эндрю Марвелл пригвоздил епископа Сэмюэля Паркера к позорному столбу за его жалобы на то, что “необученные люди имеют развращающее их разрешение читать Писание”[56].Англиканская иерархия хотела добиться, чтобы каждый приход имел образованного священника, который толковал бы Писание своей пастве, решал их проблемы и проверял, не имеют ли они еретических мыслей; поскольку такой священник получил образование в Оксфорде или Кембридже, не предполагалось, что он сам мог иметь опасные идеи. В качестве дополнительного способа поддержать правоверие использовалась катехизация, которая стала признанным методом распространения одобренных истин среди несведущих: в XVI и начале XVII столетия большое распространение получили катехизисы. Но все это не помогало. Образовательный уровень духовенства значительно повысился при Елизавете и первых двух Стюартах, но все еще оставлял желать лучшего. Мирской патронаж препятствовал большинству прихожан хоть как-то участвовать в отборе церковнослужителей. Все еще существовали “немые псы” — библейское выражение, заметим (Ис. 56.10). Бедность жизни и жадность пасторов вели к плюрализму; в некоторых приходах недоставало постоянно живущих священников, другим навязали ничтожно оплачиваемых викариев. Низкий образовательный уровень духовенства усиливал стремление пуритан к домашней религии, к чтению Библии и обсуждению ее под руководством хозяина дома.Но что хуже всего, университетское образование продемонстрировало свою несостоятельность в качестве стража веры. В новом мире конкуренции, развертывавшемся вокруг, молодые люди, учащиеся университетов, обнаружили, что Библия противоречит иерархическому обществу и иерархической церкви. Церковники поставляли предателей из своей собственной среды. Как только Писание было переведено на английский язык и отпечатано, ящик Пандоры открылся. Средневековая церковь и то с большими трудностями сдерживала ереси; теперь единство церкви, казалось, исчезло навсегда. Библия явилась разделяющим фактором в обществе, где копилось социальное напряжение. Несмотря на репрессии Марии Кровавой и недостаточную поддержку со стороны Елизаветы, народная традиция продолжала процветать. Остроумные и непочтительные памфлеты Мартина Марпрелата (1588-9) цитировали Уиклифа и приводили прелатам Иуду и Симона-мага в качестве примеров длительного отсутствия священника в своем приходе[57]. Марпрелата можно было преследовать, но его нельзя было забыть. В 1641 г. его памфлеты были перепечатаны и опубликованы многие другие, новые, опирающиеся на них; некоторые были написаны будущим левеллером Ричардом Овертоном. Они пользовались успехом в армии[58].Радикальные протестанты уделяли особое внимание публикации дешевых изданий Библии. В правление Эдуарда VI Библия и апокрифы были выпущены в шести книжках in octavo[59]. Женевская Библия обычно печаталась курсивом, а не старомодным черным шрифтом. Она была дешевой, относительно небольшой, ее можно было положить в карман; нежелание властей отпечатать дешевые издания Епископской Библии 1568 г. помогли сделать Женевскую Библию народной Библией[60]. Монополия издателей держала цену на Библию слишком высокой для того, чтобы бедные могли ее купить; но более дешевые Библии тайно ввозились из Нидерландов. Монополия перестала существовать после 1640 г., и дешевые Библии стали свободно распространяться[61]. В 1460 г. Библии в восьмую долю листа продавались по 2 ф. 8 шил. с примечаниями на полях, по меньшей цене — в двенадцатую долю листа без примечаний[62]. В 1650 г. армейцы в Шотландии могли покупать Библии по 1 ф. 8 шил. за экземпляр, но стандартной ценой в 1650-х годах было, по-видимому, от 2 ф. до 2 ф. 4 шил.[63] Все корабли из Восточной Индии везли для чтения Библии вместе с “Книгой мучеников” Фоукса и “Путешествиями” Хэклюита. Число Библий и Новых Заветов, опубликованных в Англии между Реформацией и 1640 г., перевалило за миллион[64].Итак, к середине XVII в. англичане — мужчины и женщины — имели за плечами 250-летний опыт воззрения на Библию как на суверенный, уникальный источник божественной мудрости по всем вопросам, включая политику, и как на такой источник, который должен быть открыт каждому. Генрих VIII предвидел опасность, которую повлечет за собой разрешение низшим слоям общества обсуждать политические дела высших слоев. Государственный секретарь Елизаветы сэр Томас Смит думал, что большинство англичан (и, разумеется, все английские женщины) существуют только для того, чтобы ими управляли. В 1628 г. Карл I был взбешен, когда общины потребовали, чтобы Петиция о праве — первое значительное вмешательство в королевскую прерогативу — была отпечатана, потому что он не хотел, чтобы простые люди ее читали или обсуждали. В 1641 г. предложение напечатать Великую ремонстрацию — перечень претензий палаты общин к правительству Карла I — повело к возмущению в палате, так что даже обнажились шпаги в первый и единственный раз в ее истории. Это было предзнаменованием гражданской войны, в которой парламент должен был обратиться к простому народу, если Карлу суждено было потерпеть поражение.