Переведенная на английский язык Библия стала непременным атрибутом жизни в Тюдоровской Англии — фундаментом монархической власти, независимости протестантской Англии, учебником морали и общественной субординации. Ее огромное значение в жизни общества сделало ее ареной борьбы нескольких идеологий — английского национализма против римского католицизма, епископальной идеологии против пресвитерианской и сектантской. Общество было в смятении, и от Библии ожидали помощи в решении насущных проблем. Перевод Библии на английский язык сделал ее доступной для новых и гораздо более широких общественных групп, чем прежде, включая мастеровых и женщин, и они вычитывали из священных текстов свои собственные проблемы и их решения. Соответственно я имею дело в этой книге с мнениями и верованиями в той же мере, как и с “фактами”. Поэтому я, не колеблясь, использовал литературные произведения той эпохи, чтобы они рассказали именно о мнениях и верованиях. Такие свидетельства разноречивы и нуждаются в критической оценке. Но их существование — исторический факт.

Библия не является монолитом — она далека от этого. Принятый канон строился в течение веков; он включает множество различных и иногда противоречивых идей и отношений. Первые две главы книги Бытия содержат две различные версии сотворения мира и грехопадения, для приведения их в соответствие потребовалось немало ученой изобретательности; книги Моисея не были написаны Моисеем, как показал Томас Гоббс в XVII в.[4], а Псалмы Давида — Давидом. Пророчества Исайи являются компиляцией работ по крайней мере трех поэтов. Текст является палимпсестом, который дописывался и переписывался такими способами, в которых очень трудно разобраться современным ученым. Переписывание того, что мы называем Ветхим Заветом, почти точно отражает политические и социальные конфликты среди детей Израиля; канон был установлен иудейскими священниками. Сам текст показывает, что пророки и цари часто не ладили между собой; оценка Библией отдельных правителей обычно отражает систему ценностей священников-редакторов.

Изложение Нового Завета является продуктом социального переворота. Канон, каким мы его знаем, был конечным продуктом жарких споров о том, что является “еретическим” и потому “апокрифичным”, а что ортодоксальным. Этот канон эволюционировал в течение столетий, так как первоначальные доктрины христианства приспосабливались сначала к греко-римской культуре языческого мира, а затем к принятию христианства как официальной религии Римской империи. Споры о том, что включать, а что исключать, носили ожесточенный, а иногда и кровавый характер. Компромиссы были неизбежны. Должно ли радикальное послание, приписываемое [апостолу] Иакову, стать частью канона? А потрясающее Откровение св. Иоанна Богослова? Единство обоих Заветов вырабатывалось тяжкими трудами средневековых теологов, трудившихся над своим палимпсестом.

Библия могла иметь различный смысл для разных людей в разные времена и при разных обстоятельствах. Она была огромным сундуком, из которого можно было вынуть все, что угодно. Существует очень мало идей, в поддержку которых нельзя было бы подыскать соответствующего библейского текста. Многое можно прочесть не только в ее строках, но и между строк. Когда Лютер бросил вызов Римской церкви и ее праву толковать учение и сделал свой собственный перевод на родной язык, он должен был признать, что “Евангелие нельзя истинно проповедовать, не обличая и не сея смятение”. “Слово Божие приходит, когда бы оно ни приходило, чтобы изменить и обновить мир”[5]. Результатом были разногласия и распад. Лютеране против цвинглиан и кальвинистов, анабаптисты и либертины против уважаемых граждан — каждая группа еретиков полагала, что они нашли оправдание для своей позиции в священном тексте; почти все провозглашали решающий авторитет Библии.

Библия имела однозначное прочтение в стабильном обществе, с устоявшейся системой контроля над ее интерпретацией. Контроль никогда не был совершенным — и, безусловно, не был таковым после неожиданных результатов Реформации и перевода Священного Писания с языка, на котором могли читать и понимать прочитанное только ученые люди, на национальные языки, на которых могли читать все грамотные люди и понимать все, кто слышал чтение вслух. Некоторые средневековые ереси — часто базирующиеся на недозволенных переводах Библии — выжили потому, что их стали связывать с политическими группами, которые установили опасную преемственность, — вальденсы, гуситы, лолларды в Англии.

Генрих VIII, дозволяя перевод Библии на английский язык, стремился главным образом к тому, чтобы гарантировать политическую независимость Англии от папства. После травмы, нанесенной правлением Марии, нечто вроде консенсуса установилось при Елизавете. Но в беспорядках XVII в. Библия стала разделяющим мечом или скорее арсеналом, из которого все партии выбирали себе оружие, отвечавшее их нуждам. И что за арсенал! Великим преимуществом Библии было то, что ее можно было цитировать для доказательства неортодоксальных или непопулярных идей. Греческие и римские классики тоже иногда цитировались с подобной же целью, потому что они были признаны как непререкаемый авторитет, который трудно опровергнуть и неразумно просто отрицать. Но знание классиков было доступно только ученым мужам или по крайней мере людям, обладавшим какимто образованием; Библия на родном языке была открыта для всех, даже для низших классов, чтобы как угодно грабить ее и использовать.

В Англии XVII века, века революции и гражданской войны, все партии обращались к Библии за подтверждением своих взглядов. Охотники за ересями вроде Томаса Эдвардса и Эфраима Пэйджита указывали на подобия между ересями их времени и ересями древней церкви, но эти подобия редко были последствием антикварных изысканий самих еретиков, хотя некоторые, без сомнения, унаследовали традиции катаров, вальденсов и лоллардов. Радикалы XVII в. заявляли, что нашли свои идеи в Библии. И они были правы. Все ереси происходили из Библии, потому что сама Библия являлась компиляцией, компромиссом; ортодоксия изменялась, включая в себя или превозмогая ересь, которая сама происходила из библейского текста.

Милтон и многие другие, подобные ему, верили, что дай только волю — и истина явится среди честных и благочестивых христиан; он провел многие годы жизни, составляя основанный на Библии труд “De Doctrina Christiana” (“О христианском учении”), целью которого было воссоединение всех протестантов. То, что он создал, получилось настолько радикально еретическим, что не могло быть опубликовано в Англии даже на латыни, и когда после его смерти делались попытки опубликовать трактат в Нидерландах, все силы британской дипломатии были брошены на то, чтобы воспрепятствовать этому. Книга эта полностью опровергла идею единой библейской истины, приемлемой для правителей его страны.Судьба книги Милтона “О христианском учении”[6], его “самого дорогого и лучшего владения”, символична. Латинский текст в течение 150 лет томился среди государственных бумаг в архиве. Наконец она была напечатана в 1825 г. по приказу английского короля в переводе, сделанном епископом Англиканской церкви, и ее публикация вызвала слабый интерес лишь у историков. Динамит середины XVII в. превратился в сырую петарду. Библия больше не была источником всей истины; англичанин XVIII в. фактически ее игнорировал. Не была она больше и учебником для революционеров. Французские революционеры полагались на светских философов вроде Вольтера и Руссо. Моя книга в некотором смысле повествует об упадке и конечном падении политической и культурной империи Библии в Англии XVII в.Библия играла большую роль в формировании английского национализма, в утверждении превосходства английского языка в обществе, где с XI по XIV в. доминировали франкоязычные нормандцы. Перевод Библии на английский язык по времени совпал с распространением новых изобретений в печатном деле. Библия, отпечатанная на родном языке, весьма отличалась от рукописной Вульгаты, находившейся в собственности духовенства. Как выразился Джордж Хейквилл, книги, прежде заключенные в монастырских библиотеках, “были избавлены от уз, умножились и стали свободно гулять по свету”[7]. Библия на родном языке стала собственностью всех грамотных мирян, и радикальные протестантские проповедники сочли необходимым попытаться распространить знание Библии во всех слоях общества. К XVII в. Библия была принята как главный авторитет во всех сферах интеллектуальной жизни: она была не просто “религиозной” книгой в нашем узком современном значении слова религия. Церковь и государство в Тюдоровской Англии были единым целым; Библия была, или должна была быть, основанием для всех аспектов английской культуры. С этим принципом соглашалось большинство протестантов. Если мы не усвоим этого, мы попадем в ловушку анахронизмов, говоря о “более религиозном веке”, чем наш собственный. Во многих смыслах это был менее религиозный век, чем наш.Историки часто отмечают тот факт, что Английская революция не имела идеологических предшественников. Никто из участников ее не знал, что то, что они переживают, было революцией. Слово это приобрело свой современный смысл только в ходе и благодаря Английской революции[8], первой великой европейской революции. Американские революционеры сознательно вглядывались в опыт английского XVII века, описанный Кэтрин Маколей в ее 8-томной “Истории”, — в Гемпдена, Милтона, Марвелла, Нидхэма, Сиднея. Мирабо организовал перевод “Истории” Кэтрин Маколей на французский язык, и он с таким же тщанием изучался лидерами Французской революции, многие из которых с ней переписывались[9]. Жирондисты и якобинцы, меньшевики и большевики, цареубийцы и республиканцы вписывались в образцы, установленные Английской революцией. Французские революционеры опасались пришествия Кромвеля — и получили Наполеона; русские революционеры беспокоились насчет бонапартизма, военной диктатуры — и не заметили, как изнутри подкрался Сталин.Англичане столкнулись с совершенно неожиданными революционными ситуациями в 1640-х и 1650-х годах, не имея того теоретического руководства, какое Руссо и Маркс обеспечили их французским и русским последователям, и никакого опыта в таких событиях, которые назывались революциями. Они вынуждены были импровизировать. Библия на английском языке была книгой, к которой они, вполне естественно, обратились за руководством. Это было Слово Божие, авторитет которого никто не мог отрицать. И она была главным наследием английской протестантской нации. Она стала доступной в печатном виде только благодаря конфликтам и мученичеству английской реформации, существенной части предыстории революции.Первое свидетельство об использовании английского языка в правительственной прокламации относится к 1258 г., когда Симон де Монфор держал в повиновении короля Генриха III. Официальное употребление народного языка умерло вместе с Симоном и его делом[10]. Но сам язык не умер. Еще в 1801 г. Джордж Эллис заметил связь между развитием английского языка и подъемом городов[11]. Старейший из известных случаев употребления английского языка в парламенте — это петиция от купеческой компании, датированная 1386 г. К этому времени начальные школы оставили французский и перешли к обучению на английском. Джентльмены перестали обучать своих детей французскому. Частные юридические документы на английском языке сохранились с того же периода, завещания и документы городских гильдий — с конца 1380-х. Генрих IV, узурпатор, говорил на английском как на своем родном языке; и Шекспир был прав, показав Генриха V как человека, мало понимавшего по-французски. Возможно, Шекспир воспроизводил то, что нечаянно слышал сам, заставив Джека Кеда сказать: “Он говорит по-французски, и поэтому он — предатель”. Он “говорит на языке врага”[12].