40. Впрочем, недолго до того, как снова будет предоставлено доказательство, изобличающее его природу: ведь когда вдруг явился к нему какой‑то человек и сказал: «Тебя, Аполлоний, император освобождает от этих оков и позволяет тебе сидеть в темнице несвязанным», — наш более могущественный, чем человек, провидец будущего, Не говорящего слышавший и разумевший немого, от слишком большой радости, похоже, забыв о даре предвидения, спрашивает у него: «Кто же такой тот самый человек, который уведет меня отсюда?» Он же отвечает: «Я! Следуй за мной!»[546]

41. Затем и защитительную речь весьма обстоятельно составляет наш божественный герой, при этом понятия не имея о том, что, как окажется на самом‑то деле, он составляет ее напрасно. Ведь он думает, что император до конца выслушает его защиту, и, рассчитывая на то, что он все‑таки будет выслушан, с большой убедительностью готовит свое выступление на суде. Но император не стал дожидаться ее окончания и тем самым сделал напрасными его усилия. Послушай и то, как звучит изобличение этого: «Хотя он и составил некую речь, соразмерив время своего выступления с водою в часах, император все же ограничил его теми вопросами, о которых я говорил. Эту речь также следует привести здесь» [547]. Заметь, однако же, насколько опережает будущее наш всебожественнейший и с какой бесполезной заботой составляет свою речь соразмерно с водою в часах.

42. Впрочем, следует тщательно разобрать и саму напрасно составленную им защитительную речь, все то, что, как и многое другое в ней, самоуверенно заявляет он, обращаясь к Домициану. Он говорит, что, дескать, хотя и Веспасиан «сделал тебя императором, случилось это благодаря мне» [548]. Ну и заносчивость, которую поистине не отчудесил бы не то что философ или еще кто‑нибудь, кому от рождения суждено превзойти человеческое естество, но и какой угодно человек, не навлекая при этом на себя обвинения в глупости в глазах людей рассудительных. А затем, оправдывая себя от подозрений, он говорит о колдунах следующее: «Все же колдунов я считаю лжемудрецами, ибо у них несуществующее существует, а существующее — невероятно». Таким образом, если судить и по сочинению в целом, и по вышеупомянутым отдельным событиям, можно уяснить себе, к людям ли божественным и философам или к колдунам следует его причислить. При этом нужно учесть и то, что сказано им самим о колдунах и лжемудрецах, а также и те события, о которых поведала нам история Аполлония: ибо отчетливым женским голосом говорят дубы и вязы, сами по себе движутся треножники и прислуживают бронзовые слуги, тут же и пифосы с дождями и ветрами, и серная вода, и многое другое, подобное • тому, что, по его словам, имеется у тех, кого Аполлоний почитает за богов, кого и не стесняется называть учителями. О каких людях могло бы это свидетельствовать, как не о тех, которые представляют «несуществующее существующим, а существующее невероятным». Самолично называя их колдунами, он сам изобличает в них лжемудрецов. Потому разве можно ввиду всего этого считать его человеком божественным, добродетельным и угодным богам, стяжавшим первенство в мудрости и поистине более божественным и намного более счастливым, нежели сам Пифагор и его последователи? Скорее напротив — уличенному в лжемудрости, ему следует отдать первенство в злодеяниях.

43. Также в речи своей он говорит о том, что в Ионии он рассуждал [549] о могуществе Мойр и учил, будто все то, что они напрядают, настолько неотвратимо, что даже если бы они назначили чье‑то царство кому‑то другому, то никто не смог бы убить избранника, преследуя целью не лишиться когда‑нибудь царствия от руки этого человека, что, даже умерев, он ожил бы во исполнение назначенного Мойрами. И к этим словам он прибавляет дословно следующее: «Кому суждено стать плотником, тот, даже если отрубят ему обе руки, будет плотником; и кому на Олимпийских состязаниях суждено победить в беге, тот и с поврежденной ногой не упустит победы; и кому Мойры назначили первенство в стрельбе, тот, даже если ослепнет, не промахнется по цели». Кроме того, заискивая перед повелителем, он говорит так: «О делах же царей я говорил, имея в виду род Акрисиев [550] и Лаев, Асгиага Мидий- ского [551] и многих других, которые думали, что их царская власть установлена прочно. Из них одни задумали умертвить детей, другие внуков — и были сами лишены ими царской власти, — теми, кто являются к ним из безвестности в соответствии с назначенным Судьбой. Если бы я любил лесть, я сказал бы, что именно это и было у меня на уме в то самое время, когда ты сам был осажден Виталием, храм Зевса горел на ближайшем склоне и он был уверен, что дело сделано, если только тебе не удастся бежать. Хотя ты был тогда совсем юношей, — сейчас- то ты уже не тот — однако, поскольку Мойрам угодно было иное, он со своими намерениями погиб, а ты обладаешь теперь его властью. Но поскольку звучание лести мне в тягость, ибо мне оно кажется несоразмерным и неблагозвучным, пусть порвется моя струна, если ты думаешь, что нечто подобное в отношении тебя мог я тогда подумать» [552]. Этими словами одновременно льстецом и обманщиком — и всего менее философом — представляет нашего героя слово в защиту правды: ибо, сперва столько всего наговорив о Домициане, теперь наш благородный герой перед ним заискивает и делает вид, будто совсем не против него, а скорее в его пользу было все то, что говорилось им в Ионии о Мойрах и Необходимости.

Тебе надлежит пойти в Рим к тому‑то и тому‑то и поговорить с ним»; [553] и еще — «говорил он в защиту Мойр и Необходимости и доказывал, что даже тираны не способны попирать веления Мойр»; [554] и о том, как у воздвигнутого бронзового изображения Домициана, обратив к нему внимание присутствующих, Аполлоний сказал: «Неразумный! Сколь велико твое заблуждение о Мойрах и Необходимости: ибо тот, кому суждено царствовать после тебя, даже если убьешь его, оживет» [555]. Нашего героя, который после таких‑то вот речей заискивает перед императором и как бы в насмешку говорит, что из всего того ни единого слова против него им не сказано, — как не осуждать за низкопоклонство и отсутствие всякой чести, разве только признать, раз уж так, лжеобвинителями и клеветниками на сего мужа — и уж никак не правдивыми писателями — тех людей, которые сохранили в памяти и передали все это потомкам? И где же они в «Правдолюбце» — «не только наиученейшие, но и почитающие истину писатели», среди которых будто бы Дамид Философ, который жил вместе с вышеупомянутым, и Филосграт Афинянин, — все те, из чьих сочинений все это приводится и в которых свет истины изобличает людей столь несомненно противоречащих самим себе, поистине исполненных бахвальства и выставляемых их же собственной непоследовательностью настоящими лжецами, неучами и самозванцами?

44. Кроме того, он рассказывает о том, как после исчезновения с суда Аполлоний прибыл в Левадию и, пожелав спуститься в пещеру Трофо- ния [556], не был допущен туда местными жителями, поскольку и они считали его колдуном [557]. Стоит, однако, призадуматься, сопоставив сей случай с тем, что сказано самим Филостратом в начале, когда он недоумевает, почему Аполлония признали колдуном, и говорит, что, в то время как Эмпедокл, Пифагор и Демокрит, общаясь с теми самыми магами, не покорились их искусству и даже никогда ни у кого и мысли не возникало о том, что занимался магией Платон, который многое позаимствовал у египетских жрецов и пророков и включил в свои собственные сочинения, — в отношении же Аполлония люди до сих пор не могут понять, что он действительно исходил из истинной мудрости, но даже более того, — они признали его магом потому, что он общался с магами индийскими и вавилонскими, с брахманами и египетскими нагими мудрецами [558].

Говорю так на тот случай, если благоразумным людям до сих пор не ясно, что своими занятиями он переходил границы дозволенного. Не ходя далеко за примерами, из ныне живущих есть такие, которые говорят, что научены некоторым колдовским приемам, восходящим к имени этого человека. Однако этим людям я не стану внимать благосклонно. Ведь и о кончине сего мужа составляя рассказ по более ранним свидетельствам, Филосграт заявляет, что ничего достоверного об этом не знает; ибо одни свидетельствуют, что он умер в Эфесе, другие — в Линде, в храме Афины, третьи — на Крите; и, развеяв подобную неясность относительно его смерти, он склоняется к тому, что Аполлоний отправился на небо телесно. Ведь когда Аполлоний вбежал во храм, говорит Филосграт, двери заперлись и донеслось какое‑то еле слышное пение дев, а пели они: «Ступай, ступай на небо, ступай». Он говорит, что якобы ни могилы, ни склепа этого человека ему нигде на земле не встретилось, хотя в каких только местах он не побывал. Тем самым он хочет сказать, что этого человека вообще не коснулась смерть [559]. Ведь поначалу, рассуждая о том, каким образом тот умер, Филострат говорит: «Если только он умер», а впоследствии — с определенностью даже о том, что он отправился на небо. Вследствие всего этого и ввиду того, что он был человеком столь великим, Филострат и заключает, что Аполлоний предавался философским занятиям, будучи, по словам предисловия ко всему сочинению, более божественным, нежели Пифагор и Эмпедокл.

45. Хотя наше сочинение этим и ограничивается, однако давайте вкратце рассмотрим вопрос касательно Мойр и Судьбы и разберемся в том, что вообще означает сделанное в его сочинении предположение, когда он отрицает нашу свободу выбора и вводит Судьбу и Мойр. Именно таким способотегнам»удастся полйОстьй) изобличить лжеучения во взглядах Аполлония. Итак, если по слову истинной философии: «всякая душа бессмертна, ибо вечнодвижущееся бессмертно. А у того, что сообщает движение другому и приводится в движение другим, движение прерывается, а значит, прерывается и жизнь» [560], и «вина избравшего, бог невиновен» [561], — как же можно сделать вывод о том, что веч- нодвижущаяся природа против своей воли, не согласно собственному выбору, но как неодушевленное тело или подобно кукле на нитках [562], приводится в движение откуда‑то извне? И что ничего и никогда она не совершает, движимая своим собственным побуждением, исходя из собственного источника движения, и не имеет в себе причины совершаемого, и что она поэтому не достойна похвалы, занимаясь философией, и наоборот, не достойна порицания, будучи преисполнена зла и порока? [563] Почему же тогда, мой друг, ты последними словами ругаешь Евфрата, если он пренебрегал философией не по своей воле, но, как ты считаешь, по определенной ему участи? Зачем же ты издеваешься над колдунами, называя лжемудрецами тех, кого Мойры, как ты полагаешь, влекут к их несчастной жизни? И вообще как ты можешь тогда говорить о зле? И почему же тогда несправедливо осуждается у тебя всякий дурной человек, в то время как он исполняет определенную ему участь? И напротив, на каком основании возвеличиваешь ты Пифагора, называя его достойным восхищения учителем, при этом непрестанно восхваляя того, кто является игрушкой Мойр, а не страстным приверженцем философии? И почему же, более того, индийских философов Фраота и Иарха ты удостаиваешь славы богов, хотя они не имеют никакой собственной заслуги ни в учености, ни в добродетели? И почему же не с Мойрами и Судьбой ты связываешь разнузданную безнаказанность Нерона и Домициана и не освобождаешь этих людей от всякой вины и ответственности за преступления? Ибо, по твоим словам, если кому‑то суждено стать бегуном, лучником или плотником, — а равным образом если и колдуном, то есть запятнанным кровью злодеем–магом, — то совершенно неизбежно, что он и будет таковым.И к чему напрасно бросать медовые лепешки и ладан тем, кого ты называешь богами, изображать благочестие и побуждать товарищей обратиться к молитве? И к чему самому тебе молиться и чего- то просить у богов, признавая, что и над ними властвует судьба? В самом деле, оставив в стороне всех прочих богов, следовало бы только Необходимости и Мойрам приносить жертвы и самому Зевсу предпочитать Судьбу. Так, для тебя не существовало бы уже всех прочих богов, потому что они не способны были бы ни в чем помогать людям. И если суждено было жителям Эфеса погибнуть от моровой язвы, почему же ты все переиначиваешь и попираешь судьбу, как будто и над нею празднуя победу? И если в случае с девочкой суждено было иссякнуть пряже Клото, какою властью уже после ее смерти ты вновь намотал нить на веретено и стал ее оживителем? Разве что сами Мойры к этому тебя вели.46. Ты не сможешь более ничего поставить себе в заслугу, — еще бы, раз говоришь, что перед тем, как войти в свое нынешнее тело, ты был среди тех, кто проводит свою жизнь средь волн морских. Впрочем, и это происходит по необходимости. Поэтому не удивительно ни твое рождение и детство, ни воспитание, ни благоразумное поведение в рас- цвете лет, ни занятия философией. Значит, было к тому некое понуждение Мойр, которое гнало тебя к вавилонянам и как бы подталкивало вести беседы с индийскими мудрецами. И не собственный выбор, и не приверженность философии, а насильственная Мойра тащила тебя к нагим египетским мудрецам, — и к Гадесу, и к Геркулесовым столбам, вынуждала брести тебя на восток и на запад и напрасно крутиться вокруг своих веретен. Если же кто‑то сказал бы, что–Аполлоний и в самом деле получил от них некую мудрость, то и этому причиной Мойра, и по справедливости он не может более считаться человеком любознательным, раз философия далась ему не по собственному его решению, а по велению Необходимости. Так, по мысли Аполлония, следовало бы уравнять самого Пифагора и какого‑нибудь негодного раба, самого Сократа, умиравшего за философию, и тех, кто признал его достойным смерти, Диогена и афинских юнцов, и проще говоря, мудрец не отличался бы от неразумного, справедливый от неправедного, распутник от благоразумного и трусливый от храбреца, если все они объявляются игрушками Мойр и Судьбы [564].47. Но в ответ на это глашатай истины воскликнет: эй, люди, смертный и обреченный род, куда же несетесь вы, испившие несмешанного вина неведения? Довольно, наконец, придите в себя и ясными очами разума взгляните в величественное лицо истины. Невозможно, чтобы истина противоречила и враждовала сама с собой и чтобы две противоположные вещи имели одну и ту же причину. Божий Промысел властвует над всем, божественными законами устроена и упорядочена вселенная, и определение души человека делает его самодержцем, судьей, начальником и господином над самим собой, посредством естественных законов и философских учений наставляя его в том, что из всего сущего одно зависит от нас, другое же не зависит [565], и что зависящее от нас, осуществляемое через наши деяния и по нашему выбору, по естественному закону есть свободное, неудерживаемое, непрешггствуемое, а не зависящее от нас — слабое, рабское, препятствуемое, чуждое, — это и есть то, что относится к телу и к внешним предметам, и, поскольку оно бездушно и бессловесно, то имеет сущность совершенно чуждую природе, свойственной существу разумному. Что же касается зависящего от нас, то каждый человек в самом своем выборе обладает стремлением ' либо к добродетели, либо к пороку. И хотя всем повелевающее и руко- * водящее начало неуклонно идет к своей цели, пронизывая все естество, за ним при этом следует Справедливость, карающая отступников от божественного закона [566], и ни понуждение Мойр, ни Судьбы не является причиной для побуждения к действию: «Вина избравшего, бог невиновен».48. А если же кто‑то все‑таки осмелится отрицать зависящее от нас, пусть не скрывает этого: пусть провозглашает безбожие открыто, раз не признает ни Промысла, ни Бога, ни чего бы то ни было, кроме Мойр и Необходимости. А также, не отводя взгляд, пускай договаривает и то, что из этого следует: что нет по природе ни мудреца, ни глупца, ни справедливого, ни неправедного, ни добродетельного, ни дурного, ни колдуна, ни человека божественного, что нет ни философии, ни воспитания, ни вообще какого бы то ни было искусства, ни науки, и пусть ничего более он не называет по природе хорошим или дурным, — ибо все, за что ни возьмись, вращается Необходимостью и веретенами Мойр. Судом философов и благочестивых людей да будет признан такой человек безбожником и нечестивцем! Если же кто‑то под видом рассуждения о чем‑то ином возьмется рассуждать о Промысле и богах, но провозглашать при этом будет Мойру и Судьбу, выдвигая тем самым противоречивые и несогласующиеся положения, да будет причислен такой человек к глупцам, понеся наказание за свое неразумие! Вот что из этого, таким образом, следует. Если же при всем том нашлись бы еще и те, кто потребовал бы причислить нашего героя к какой‑нибудь из философских школ, то им в ответ будет сказано, что не было бы им в том никаких возражений, если бы удалось очистить Аполлония от внешней скверны и освободить его от нарядов, в которые облекло его то самое сочинение Филосграта. Если же кто‑нибудь, отступая от истины, попытался бы поставить его превыше философов и обожествить, то ему пришлось бы покрывать в нем колдуна, грубо подмалевывая выдвинутое обвинение, — как в том самом написанном софистически сочинении Филострата, которое, как мне представляется, для имеющих разумение не содержит в себе ничего, кроме разоблачения и страшного обвинения своего героя.А. В. Вдовиченко. Евсевий Кесарийский против Иерокла.«Против Иерокла» Евсевия Кесарийского — ранняя работа, занимающая скромное место среди сочинений «отца церковной истории» (и тем более скромное вообще в святоотеческой литературе). Она берет на себя право произнести окончательное суждение по вопросу, воздвигнутому сочинениями Филосграта и Иерокла.