В этом общем возбуждении оставался спокойным и всегда тихим, кажется, только один Учитель, но Его спокойствие и тишина казались безоблачными, до дна просветленными прозрачно–голубым лучистым сиянием…

Где‑нибудь на берегу или на поляне останавливались. Нестройный гул голосов стихал, и после нескольких минут глубокого ненарушимого молчания, проносившегося над толпой, сидевший посредине Учитель начинал говорить…

Его слова не походили на проповедь… Он говорил совсем просто, говорил о солнце, о маленьких птичках, кружившихся в теплом воздухе, о больших белых цветах, благоухавших у Его ног… Если Он приводил слова Закона, они точно оживали в Его устах, точно спадала с них какая‑то мертвая давящая тяжесть, и они становились тоже простыми и радостными в своей простоте, как все вокруг Него.

А каждый раз, когда Он говорил «Отец Небесный», точно какая‑то волна проносилась над толпой, само небо казалось голубее и прозрачнее, ближе и вместе бездоннее и сердце содрогалось, таяло и пламенело…

Иуда любил в часы этих бесед смотреть на лица слушающих… Кое–кого из толпы он знал, но гораздо больше было неизвестных вовсе, сошедшихся из разных мест. Однако и эти неизвестные казались обычно знакомыми, такие у них были простые лица, встречающиеся так часто, на каждом углу, на каждом перекрестке. И вот эти‑то обыкновенные, точно подернутые пылью лица в часы бесед изменялись, становились новыми, непохожими на себя. Ранним, еще серым утром первые лучи солнца, упав в холодную полумглу, зажигают все предметы своим сиянием, и серая дымка спадает, уступая место теплому розовому зареву… Так розовели и золотились от каких‑то разливавшихся в воздухе лучей эти глаза и лица.

Все точно сдвигалось, сходило со своих мест, становилось необычайным. Старые делались как дети, дети казались иногда серьезными, как взрослые, от мудрых отлетала их мудрость и осеняла головы самых простых и неученых. Женщины, о которых другие учителя говорили, что лучше разбить скрижали Закона, чем передать их им, — они длинными вереницами располагались у Его ног, неотступно ловя каждое Его слово, и иногда тихо плакали, и это казалось всем естественным и понятным и никого не удивляло.

В те дни, казалось, еще не было недовольных, или, по крайней мере, они таили свое недовольство. Даже учителя, приходившие из Иерусалима, не спорили, а только спрашивали, и даже на их лицах иногда, может быть помимо их воли, мелькало выражение радостного изумления.

В словах Учителя вовсе не было тех кричащих угроз, которыми так богаты были проповеди других странствующих раввинов. Его голос, ровный и прозрачный, напоминал серебряный звук трубы, созывающей в Иерусалиме верных в храм на утренней заре. И, однако, была в этом голосе какая‑то власть, непреодолимая сила, пред которой смиренно и радостно склонялось побежденное, добровольно отдающееся в плен сердце.Когда Он кончал говорить, толпа сгущалась плотным, теснящим Его кольцом. Сквозь эту толпу старались пробиться поближе ползущие по земле калеки, натыкались на неосторожных, пробирались, тыкая вперед палками, слепые, других вели сострадательные, а некоторых несли на носилках. Внимательно и сосредоточенно, как всегда, спокойно и серьезно Он наклонялся низко к носилкам, к этим параличным и сухоруким, похожим больше на какие‑то обрубки или на чудовища, чем на людей, и иногда вкладывал свои тонкие длинные пальцы в гноящиеся зловонные раны, и от этих прикосновений как будто отбегали темные призраки ужаса, и вместо исчезавшей смерти улыбалась расцветавшая жизнь.Иногда радостный и густой гул толпы прерывался внезапным и резким криком. Это кричали бесноватые, изрыгая с пеною у рта отвратительные проклятия, судорожно колотясь о землю и царапая об острые камни лицо и руки.Тогда Он глядел на них долгим пристальным взглядом, и крики затихали, а в широко открытых глазах загорались огоньки новой мысли и воскрешенного сознания.Так дни проходили за днями… И так радостно было каждый вечер вспоминать о прожитом дне и ждать манящего «завтра», ложиться, чувствуя легкую усталость во всем теле от постоянной ходьбы. А утром, встав, не знать, где встретишь ночь, и идти днем много верст по зеленеющим полям, свободно и беззаботно, не думая ни о хлебе, ни о ночлеге. Так радостно было вливать в себя эту свободу, знать, что нет на душе никаких оков, кроме сладостных уз все растущей любви к Нему, Кому раз отдалось и каждый миг все снова и снова отдается сердце.И мир, казалось, потерял границы. Земля слилась с прозрачным озером, а озеро на далекой и таинственной линии горизонта сливалось с небом. Так смешались и сдвинулись все пределы, время, казалось, остановилось, и сладкое блаженство восторга струилось пьянящим и неиссякающим потоком.Так было там, в Галилее, в первые дни странствований.