• 6 • В своих главных линиях святоотеческая христология показывает, что наша первичная природа есть единая истинная, единственно желаемая Богом — с отпечатленным в ней Божественным образом. Бого-Человек, архетип-образец, как говорят древние подвижники, открывает Себя как возможность вселенской рекапитуляции[247]. Символика Крещения (по-гречески photismos — просвещение) снова вводит человека в Свет общение[248], являет его чадом Света. Именно в перспективе этой рекапитуляции надо понимать два на первый взгляд антиномичные утверждения апостола Павла, что во Христе: "... Нет мужского пола, ни женского" (Гал.3.28); "Впрочем ни муж без жены, ни жена без мужа, в Господе" (1 Кор. 11.11). Ни мужчина, ни женщина как противоположные друг другу мужское и женское начала, и одновременно — никогда один без другого, поскольку они являются единством взаимодополняющих элементов. Ре-интеграция человеческой клетки во Христе лежит в глубине тайны брака. Человек способен ее переживать сообразно степени своей духовности, никогда, быть может, не охватывая ее полностью; тем не менее эта тайна остается истиной человека, и только она одна оправдывает недолговечные формы существования. История начинается и завершается этой тайной человеческой природы и даже возводит ее в знамение своего Конца.

• 7 • Святой Климент Римский приводит замечательный аграф из Евангелия Египтян[249]. По мнению таких ученых, как профессор Цан (Zanh) или археолог Гренфел (Grenfell), существует очень высокая степень вероятности, что это высказывание действительно принадлежит Господу.

На вопрос Саломеи: "Когда придет Царствие Божие?" Господь ответил: "Когда вы уничтожите одеяние стыда, и когда двое станут одним, и когда мужское и женское не будут уже больше как мужское и женское". Стыд есть симптоматичное чувство: он означает, что что-то надо прятать, сохранять для себя. Когда мужчина и женщина полностью принадлежали друг другу, стыд был немыслим. Но наука зла внедрила свои яды: как резкие ограничители появились дурная мужественность и дурная женственность. Немецкий мистик Якоб Бёме пишет: "Адам потерял Деву и приобрел жену". Он говорит не о "вечно женственном", а о "вечно девственном" как о целостности человеческой природы. Потеря первоначальной девственности есть разрушение внутренней сосредоточенности и выведение наружу (экстериоризация) поляризованных элементов. Господин и рабыня, появившиеся таким образом, хотят принадлежать каждый сам себе. То, что принадлежит одному, уже не может принадлежать другому. Болезнь становится формой, и стыд возводится в добродетель стыдливости, потому что простая нагота, в отсутствие невинности, снимает защитный покров, обнажает и становится цинизмом. Вне Эдема "чистая" физиология является проституцией; тело, преданное своему плотскому одиночеству, попадает во власть бесов. По мнению некоторых современных психологов, которые здесь следуют Аристотелю и великой схоластике, "душа есть форма тела". И вот, лишенная своей тайны (которая состоит в том, что она есть пластическое выражение внутреннего девства), нагота — как циничное и изысканное обнажение16 — оказывается бездушной, всего лишь физиологическим механизмом и сексуальной техникой, то есть крайним занижением ценности человеческой природы. Она ставит человека ниже животного и вызывает тошноту, переживанием которой так красноречиво питают себя герои Сартра. Стыдливость находит себе фиговые листки: "...узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания" (Быт.3.7); она возводит преграду и провозглашает принцип разрыва: noli me tangere — не тронь меня.

Материализованный духовный разрыв требует покрывала. Чистый источник существования, тайна, превращается и вырождается в секрет; тщательно скрываемый, он возбуждает любопытство, становится навязчивым предметом вожделения. Человек живет желанием сорвать покровы и пить чашу своего стыда. Только невинный не знает стыда: "И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились" (Быт.2.25). Тот, кто стыдится, знает о своей болезни, признает тот факт, что он уже не нормален, что он уже вне Божественного порядка, что в нем произошло смещение центров, некое извращение. Стыдливость стала моральной добродетелью, чтобы скрывать это знание от самого человека, чтобы он мог держать в секрете свою плоть от себя самого. На пессимистическом крае аскетического радикализма — как выражение состояния отчаяния и молчаливого признания своей побежденности — стоит запрещение раздеваться и видеть себя нагим. Выше конфликта между стыдливостью и цинизмом реет недосягаемая гармония детей свободы, которым нечего скрывать. Когда Ангел Апокалипсиса возвещает: "...Что времени уже не будет" (Откр. 10.6), — он также возвещает об "уничтожении одеяния стыда" (аграф св. Климента Римского)17 и обозначает переход к другому экзистенциальному измерению. Это переход к восстановлению девственности

Отсюда столь тревожное для психиатрии явление: стриптиз находится в центре развлечении современного человека. См. также о вырождении эроса в сексуальную технику у D. H. Lawrence. L'Amant de Lady Challerley; ср. также романы Франсуазы Саган. 17 Согласно святым отцам, это означает уничтожение "кожаных одежд", о которых говорит Библия, чтобы вновь надеть "царское облачение" — облачиться во свет. В этом смысл обряда обнажения в таинстве Крещения.человеческого существа: когда два станут одним (аграф). В истории, если речь идет не о святых, брак означает лишь ячейку общества и мирное, дозволенное совокупление неисчислимых мещан духа. Ослепительное достоинство и все символическое значение брака раскрывается, по слову Господа, только в конце. Его свет требует предапокалиптической чувствительности и духовной углубленности героических "последних времен".

• 8 • В марксистской мысли фабрикация нового человека на заводах социальной дисциплины зависит от чистого будущего, от абсолютной причины, отброшенной вперед. Здесь произошел удивительный переворот в порядке причинности. Причина полагается не до, а после — она стоит после эффекта. Совершенное коммунистическое общество, в котором господствует разум, справедливость и счастье, этот удивительный рай, который еще не существует и никогда не существовал, будет существовать неизбежно, согласно неумолимому року. То, что появится в будущем из материи, уже начинает свое шествие сквозь историческую эволюцию.

У человека христианской веры — своя альфа и омега. Человек Царства Божьего есть свершение не человека истории, а человека рая. Он уже свершился в истории и в пространстве — во Христе Богочеловеке. Здесь мы стоим на твердой почве Откровения — Воплощения.

ГЛАВА II         МАТРИАРХАТ• 1 • Райский человек уходит корнями в тайну Христа. Отцы Церкви говорят, что, когда Бог ваял человека. Он созерцал Первообраз (архетип) — Лик Христа. Карл Барт очень удачно подчеркивает это, говоря, что один лишь стих 32 вПослании к Ефесянам: "Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви" сообщает совершенно конкретный смысл повествованию о Сотворении мира. Взаимоотношения между мужчиной и женщиной, по замыслу Божьем, — это прежде всего отношения между Иисусом Христом и Его Церковью. Эти отношения являются внутренним основанием Сотворения мира, и вот почему образом отношений между Яхве и Израилем является брак, о котором с таким величием говорится в Песне Песней. Следовательно, именно в образе Божественного мы должны искать единственно верное разрешение человеческих отношений.• 2 • При слове Бог сразу же приходит на ум Существо, обладающее всеми видами власти, что выдвигает на первый план Его всемогущество; однако оно никогда не является "чистым", беспредметным всемогуществом. "Верую в Бога Отца Вседержителя"; "Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли". Божественное всемогущество сразу же понимается как отеческое. Прежде всего и по существу Бог — это Отец, и только потом — Творец, Судия и — что определяет христианскую надежду, — Спаситель и Утешитель; и Он является всем этим потому, что Он — Отец. Итак, если представление о Боге сосредоточено вокруг Божественного отцовства, вечного общения между Отцом и Сыном, то соответственно в центре Откровения — общение между Отцом и человеком. Его чадом. Основная тема спасения есть тема усыновления, сыновства. Решающее слово христианской веры произносит Дух Святой внутри человека, когда вопиет с ним "Авва, Отче!" (Гал.4.6). Основной религиозной категорией является категория отцовства.• 3 • Согласно своей структуре человек создан "по образу Божию"; он сообразен Тому, Кто является Отцом по Своей сущности; и самое неожиданное открытие, которое мы делаем, заключается в том, что мужчина не обладает отцовским инстинктом в той степени, в которой женщина обладает материнским инстинктом. Завоеватель, искатель приключений, строитель, мужчина по своей сущности не отличается отцовским призванием, и это — большой парадокс. Это значит, что в природе мужчины нет того, что непосредственно отвечало бы религиозной категории отцовства. Это означает, что в человеке религиозный принцип выражается женщиной, что особой чуткостью к чисто духовному наделена anima, а не animus, и что женская душа ближе к источникам Книги Бытия. Это настолько верно, что даже духовное отцовство пользуется образами материнства: "Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос!" (Гал.4.19). Догматик третьего гласа подчеркивает аналогию между отцовством Отца и материнством Богородицы: "Ты родила Сына без отца, того Сына, которого Отец родил без матери прежде всех веков". [Слав. текст: "Како не дивимся Богомужному рождеству Твоему, Пречестная, искушения бо мужескаго не приемши, всенепорочная, родила еси без отца Сына плотию, прежде век от Отцарожденнаго без Матери".][250] Здесь ясно прослеживается богословское утверждение: материнство Пресвятой Девы полагается как человеческий образ Божественного отцовства.• 4 • Существует особое соответствие между религиозностью и женской духовностью. Вот почему противники христианства, такие, как Цельс или Ницше, обвиняют его в придании цивилизации женственного характера. Их гуманизм, ориентированный на мужественность, не выносит женской чуткости, переплетающейся с ценностями веры. Чем секулярнее цивилизация, тем она более "мужская"; чем больше в ней отчаяния, тем она дальше от истинно женского начала. Пессимизм, с болезненным упоением, всюду видит неотвратимую обреченность, которую не пронизывает ни один луч надежды. Мрачный мир massa damnata отражается в янсенизме, и современный фатализм погибели витает над миром. Литература отчаяния и абсурда Кьеркегора и Кафки имеет успех как никогда, потому что она отвечает умонастроению современных людей. Жульен Грин, Мориак или Грэхэм Грин выбирают для описания такие пограничные ситуации, в которых человека охватывает глубокое бессилие, поражающее его, как античный рок. Симптоматично название одного из романов Жульена Грина — "Мойра". Произведения Сартра, Камю или Ануя имеют ту же тональность, однако отсутствие материнской защиты на общем арелигиозном фоне здесь оказывается еще более трагичным.Между тем, если Христос спасает мир, то именно Божья Матерь его охраняет и привносит в "дегуманизированный" мир умиление, открытость Благодати. Если Достоевский преодолевает самые мрачные бездны и отдается радости, то это потому, что на его произведениях лежит печать его постоянной молитвы: "Все упование мое на Тя возлагая, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим". Старица возвещает пророчество в "Бесах": "Матерь Божия является Великой Матерью, великой сырой землей (Быт.2.6), - и в этой истине содержится великая радость для людей. Мать сыра-земля, земля-кормилица является образом материнской груди; она участвует в рождении Бога Пресвятой Девой и представляет собой космический образ Рождества. Взаимосвязь между Пресвятой Девой и космосом очень часто встречается в богослужебных текстах: "Земле благая, благословенная Богоневесто, клас прозябшая неоранный и спасительный миру, сподоби мя сей ядуща спастися"'. Мариологии присуща космическая радость — небесная и земная. Многие молитвы называют Пресвятую Деву "Радостью всякой твари" и говорят ей: "Радуйся", ибо она есть образ Премудрости Божьей. Через Нее открывается, что женская духовность— духовность софианическая, тесно связанная с Духом Святым.В противоположность этому любой атеизм содержит в себе некое семя глубочайшей горечи и обнаруживает характерную для него "мужественность" на фоне атрофии религиозного чувства зависимости от Отца, ощущения Божественного отцовства, то есть того переживания, которое дано женщине как Благодатный дар. Разве воинствующий атеизм с самого начала не был отмечен духом издевательства над тайной Девы-Матери (еврейские и языческие легенды о женщине Марии, подхваченные нынешними материалистами)? Между тем источник всякой морали находится именно в материнском начале: чистота, самопожертвование, защита слабых. В своем этическом учении Кант порывает с трансцендентным и ставит Бога в один ряд с другими постулатами; он считает любовь, с логической точки зрения, "чувственной и патологической привязанностью", потому что любовь иррациональна и не подчиняется воле; таким образом Кант становится на "мужскую" позицию.