Впрочем, в рассматриваемом здесь случае главное не в деталях этого рода, а в том, что все три источника, сообщающие о послании Ростислава, согласно свидетельствуют о том, что мораване уже отвергли языческую веру, что они исповедуют не какую–либо иную, а именно христианскую веру (закон) или, по меньшей мере, не терпят нужды в христианских вероучителях, которых к тому же много («учителя мнози»). Беда была в ином— «мы Словени проста чадь», и нужда была тоже в ином, — чтобы этой простой чади объяснили христианскую веру не формально, а по существу, что в те времена означало объяснение на ее, чади, родном славянском языке. До апостолов, которые после крестной смерти и воскресения Христа, разошлись по разным странам, никто там не проповедовал христианской веры: их подвиг был не только в проповеди слова Христова среди народов в лучшем случае равнодушных к проповеди, а чаще враждебных (обратившихся в новую веру поначалу было совсем немного), но и в том, что они были первыми. Нужно полагать, что и равноапостольский подвиг предполагает наличие тех же условий и выполнение таких же требований. В случае Константина и Мефодия этих условий не было и поэтому невозможно было предъявление вытекающих из этих условий требований.

Что моравская миссия солунских братьев не была в этих местах первой, свидетельствует и ЖМ, сообщающее о многих учителях–христианах из Влахъ и из Грокъ и из Немьць (можно было бы упомянуть и о ранней ирландско–шотландской миссии в Моравии). Бавария, Карантания, северо–восточная Италия опережали Великую Моравию в христианизации, и это первенство определило направления соответствующих влияний. Регенсбург, Фрейзинг, Пассау, Зальцбург становятся центрами иррадиации христианства прежде всего в сторону Моравии. Первые признаки проникновения христианства на территорию Великой Моравии со стороны Каролингской Империи обнаруживаются почти за век до миссии Солунских братьев, со второй половины VIII века. Об этом свидетельствуют начинающиеся случаи погребения по обряду трупоположения (наряду, конечно, с преобладающей традицией трупосожжения) и данные, относящиеся к церковным постройкам, которые в свете археологических и искусствоведческих исследований последних десятилетий оказываются и более ранними по времени (так, Цибулька относит христианскую церковь около Модры ко времени около 800 года, хотя предлагаются и более поздние датировки) и свидетельствующими о большем разнообразии типов, отражающих внешние влияния — баварские, нижне–дунайские, адриатические, восточно–средиземноморские и т. п. (с деятельностью баварских миссий связывают церкви с прямугольными пресвитериями) [Из литературы вопроса ср.: Dekan J. Zaciatky slovenskych dejin a Risa vel'komoravska. — In: Slovenske dejiny. Bratislava, 1949; Poulik J. Stari Moravane buduji svuj stat. 1960; Idem. Svèdectvi vyzkumu a pramenu archeologickych o Velké Morave. — In: Poulik Chropovsky В. a kol. Velka Morava a počatku československe stâtnosti. Praha–Bratislava, 1985; Он же. Вклад чехословацкой археологии в изучение истории Великой Моравии. — В кн.: Великая Моравия и ее историческое и культурное значение. М., 1985; Klanica Z. Naboženstvi a kult, jejich odraz v archeologickych pramenech. — In: Poulik J., Chropovsky В a kol. Op. cit; Cibulka J. Vel'komoravsky kostel v Modre u Velehradu a zacatky krest'anstvi na Morave. — «Monumenta Archeologica» 4, Praha, 1958; Idem. Zur Frühgeschichte der Architektur in Mähren. — In: Festschrift K. M. Swoboda. Wien, 1959; Idem. Grossmährische Kirchenbauten. — In: Sbornik Sancti Cyrillus et Methodius. Praha, 1963; Das Grossmährische Reich. Praha, 1963; Dittrich Z. R. Christianity in Great Moravia. Groningen, 1962; Havlik L. Stari Slovanè v rakouskem Podunaji v dobê od 6 do 12 stolèti. Praha, 1963; Idem. Velkâ Morava a štredoevropšti Slované. Praha, 1964; Idem. Učitele kreštane z Vlach i z Recka a z Nemec. — In: J. Poulikovi k šedesatinom. Praha, 1970; Vavrinek V. Die Christianiesierung und Kirchenorganisation Grossmährens. — «Historica» 7. Praha, 1963; Idem. Historicky vyznam byzantské misie na Velké oravè. — In: Poulik Chropovsky B. a kol. Op. cit.; Bosl Κ. Probleme der Missionierung des böhmischen–mährischen Herrschafts–raumes. — In: Siedlung und Verfassung Böhmens in der Frühzeit. Wiesbaden, 1967; Posmourny J. Cirkevni architektura Velkomoravské rise. — «Umèni» XII. 1964; Richter V. Die Anfänge der grossmährischen Architektur. — In: Magna Moravia. Brno, 1965; Dvornik F. Byzantské misie u Slovanu. Praha, 1970, 145–170; Chropovsky B. Slovensko na ùsvite dejin. Bratislava, 1970; Ratkos P. Vel'komoravské obdobie v Slovenskych dejinâch. — «Historicky časopis» 1958, № 6; Idem. Kristianizacia Vеl'ку Moravy pred misio Cyrila a Metoda. — «Historicky časopis» 1971, № 4; Флоря Б. Н. К оценке исторического значения славянской письменности в Великой Мораве. — В кн.: Великая Моравия, 195–216; Он же. Принятие христианства в Великой Моравии, Чехии и Польше. — В кн.: Принятие христианства народами Центральной и Юго–Восточной Европы и крещение Руси. М., 1988, 122–158 и др., не говоря уж о старых трудах Б. Бретхольца, В. Новотного, И. Л. Червинки и др.; особенно должен быть выделен труд И. Эйснера «Slovensko v pravéku» (Bratislava, 1932)]. В «Обращении баваров и карантанцев» указывается, что зальцбургский архиепископ Адальрам (821–836) освятил храм, сооруженный для Прибины в Нитраве, хотя сам Прибина еще был язычником (он был крещен уже после его изгнания из княжества франкским королем Людовиком Немецким). В 831 году пассауский епископ Регинхар, по свидетельству «Notae de episcopis pataviensibus» (XIII в), «крестил всех мораван» (MMFH IV, 407). Вероятно, при Моймире в 30–х годах IX века юрисдикция пассауской церкви уже была распространена и на Моравию (согласно «Обращению» она еще не входила в состав зальцбургских владений). Ситуация в Моравии первой половины IX века характеризовалась двумя важными особенностями — в религиозном отношении разнообразием христианских влияний («учаще ны различь», как сказано в ЖМ), связанных с пребыванием в Моравии миссионеров, представляющих разные традиции и стекавшихся сюда из разных мест (открытость опыту христианского обращения в разных его вариантах), в государственно–политическом — мирными отношениями Моравии с каролингской Империей, в которых, кажется, равно были заинтересованы обе стороны: Империю устраивало иметь своим соседом с востока христианскую или христианизирующуюся Моравию, а последнюю — сильную Империю, гарантирующую безопасность и сохранность этого славянского княжества (признаки именно такого «мирного сосуществования», при котором каждый знает свое место, можно видеть в сообщении 822 года о мораванах как части «восточных славян», приславших послов c дарами императору Людовику, ср. MMFH I, 50). Во всяком случае общая политика Империи в лице ее светских и церковных властей в известный период, предшествующий славянской миссии, определялась, видимо, задачами, соответствующими составу и специфике Империи и направленными на то, что можно было бы назвать гармонизирующим синтетизмом. В решении этих задач особое место отводилось христианизации и церковной организации, вполне допускавшей на первых порах разнообразие форм приобщения к христианству, включая и проблему выбора языка богослужения. То, что и светская власть (ср. капитулярии Карла Великого) и духовенство (ср. решения церковных синодов) допускали и даже предписывали чтение прихожанам Евангелия на их языке как единственно или наиболее понятном им и что миссионеры, несомненно, проявляли интерес к языковой проблеме христианизации, свидетельствует о наличии в начале IX века благоприятных условий для формирования богослужения на «своем», славянском, языке и в Великой Моравии. Поэтому, в целом и тем более в частностях вполне соглашаясь с той критикой, которой подверглось недавнее исследование о духовной жизни славян в раннем Средневековье (Zagiba F. Das Geistesleben der Slaven im frühen Mittelalter. Wien, Köln, Graz, 1971) со стороны Б. H. Флори («К оценке исторического значения славянской письменности в Великой Мораве», см. выше), все–таки нельзя исключать самой возможности опытов баварских миссионеров в переводе на славянский язык местного моравского населения хотя бы простейших религиозных текстов (молитв, символа веры, исповедных формул; Загиба говорит и о переводе проповедей и евангельских чтений и — более того — о фактическом решении задачи создания славянской письменности в ходе деятельности баварской миссии). В таком виде мнение исследователя представляется пока крайностью и во всяком случае едва ли доказуемым положением. Но что соответствующие опыты могли иметь место, кажется вполне вероятным, учитывая и обстоятельства того времени, и последующую традицию интереса к «чужому» языку у немецких миссионеров, и, наконец, некоторые соображения внутреннего характера.

Среди последних стоит отметить, что слова из послания Ростислава «въ свои языкъ» (см. выше) по версии ЖК отсутствуют как в ЖМ, так и в «Итальянской легенде». Более того, их нет и в глаголической службе святым Кириллу и Мефодию по Люблянскому (Новлянскому) бревиарию, ср.: «учителе не имамъ такова, ки би истинную веру кр'ст'ен'скую сказал…» при «учителя не имамъ такого иже бы ны въ свои языкъ истиную веру кръстыаньскую съказалъ…» кириллического текста (см. Лавров 1930, 130). Поэтому представляется весьма правдоподобным предположение о том, что эти слова были интерполированы в кириллический текст ЖК (ср.: Kurz J. Nekolik poznâmek к textu «Života» Konstantinova a Metodejova. — In: Studia linguistica in honorem Thaddei Lehr–Splawinski. Warszawa, 1963, 186). Мотив интерполяции в контексте прославления Константина–Кирилла ясен и не требует объяснения, но мотив опущения этих «выигрышных» слов при сокращении житийных текстов мало понятен и в объяснении нуждается. Если эти соображения верны, то мотив «своего языка» не являлся в послании Ростислава основным, хотя имплицитно он и присутствовал в нем: главным мотивом был, видимо, выход из той сложной и разноречивой ситуации, в которой оказалась «простая чадь», сбитая с толку многими и разными учителями в деле веры. Обрести этот толк, конечно, легче было на «своем языке», и именно в этом контексте «свой язык» и находит свое место. Разумеется, что обращение Ростислава к византийскому императору с просьбой о присылке веручителя преследовало и некоторые политические цели (претензии на известную самостоятельность выбора) и было связано с престижными соображениями, но все это в связи с рассматриваемой проблемой имеет второстепенное значение.

Как бы то ни было, при всех ограничениях — вполне реальных или лишь возможных и правдоподобных — деятельности Солунских братьев в Моравии с точки зрения соответствия ее равноапостольскому подвигу остается несомненной связь их трудов с таким подвигом, осуществляемым, однако, в несколько иной, чем в первоапостольские времена, форме, в которой, равноапостольность несколько затенена (во всяком случае так может показаться на первый взгляд) иной специфичностью. Однако по существу эта специфичность конкретизирует один из вариантов равноапостольского подвига — первоучительство–просветительство (с акцентом на втором члене), ведущей и направляющей силой в котором было Слово — и на уровне, предполагающем его неисчерпаемую логосную глубину, и на уровне практических потребностей приобщения к новому слову христианского вероучения. В этом случае речь действительно шла о своем слове и о своеобразной преемственности первоапостольской традиции. Эта преемственность обнаруживает себя прежде всего в самом явлении обращения к языческим народам, не знакомым с христианством и чуждым ему на их родном языке. У апостолов это обращение было откликом на повеление Господне им — «шедше научите вся языки» (см. Матф. 28, 19), исполненное ими и принесшее благой результат — «во всю вселенную изыде вещание их и в концы вселенныя глаголы их». Это апостольское деяние было усвоено как некая неотменимая парадигма для всех тех, чьи деяния были позже оценены как продолжение апостольского подвига и кто был признан в свое время равноапостольным святым. Константин Философ был одним из них. Но специфика этого обращения к язычникам и их обращения в христианство состояла в использовании для научения христианской вере языка не тех, кто учил, а тех, кому предстояло, пройдя учение, научиться. И в этом отношении Константин шел по апостольскому следу, хотя условия совершения этого «языкового» деяния были разными и прорыв в «чужой» язык происходил по–разному. Чудо преображения в «языке» совершилось с апостолами в праздник седмиц (праздник жатвы) Пятидесятницу, 50–й день после Пасхи, установленный в память Синайского законодательства (ср. Исход 32). В христианстве Пятидесятница связана с воспоминанием о сошествии Святого Духа на апостолов (Деяния 2, 1–22) и со времен апостольских стала одним из основных христианских праздников (Троицын день). В этот день все апостолы оказались в Иерусалиме единодушно вместе (ησαν πάντες όμού έπΐ το αύτο), Деяния 2, 1. Тогда же и там же находились и «Иудеи, люди набожные, из всякого народа (από παντός εθνους) под небесами» (Деяния 2, 5). Все, что случилось в тот день, описывается в «Деяниях» кратко, точно, как бы огненно — «И внезапно (αφνω) сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра (φερομενης πνοής βιαίας), и наполнил (έπλήρωσεν) весь дом, где они находились; И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные (διαμεριζόμεναι γλωσσαι ωσεΐ πυρος), и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого (επλήσθησαν πάντες Πνεύματος Άγίου), и начали говорить на иных языках (λαλεΐν έτέραις γλώσσαις), как Дух давал им провещавать» (2, 2–4).

Субъектом этого чуда был Дух Святой, апостолы же — местом приложения его силы, объектом преображения. И вообще дух метаморфизма и преображения отчетливо присутствует в этом фрагменте в связи с темой языка и мотивирует ту связь и взаимопереход, который обнаруживается между языком пламени и стоящим за ним языком–органом человеческой речи, с одной стороны, и языком народа и самим народом, с другой [характерно, что в этом фрагменте τα εθνη "народ", присутствующее в ключевой фразе πορευθεντες ούν μαθητεύσατε πάντα τα εθνη. Матф. 28, 19, как бы отступает в тень, становясь чем–то экстенсивным и маловыразительным (ср., правда, чуть позже ανδρες… από παντός εθνους. Деяния 2, 5, хотя уже в следующей фразе 2, 6 народ обозначается через понятие множественной полноты — συνήλθεν το πλήθος), и на его место как бы просится Другое слово — τα γλώσσα, в котором уже обнаруживается возможность возникновения нового значения — "народ", ибо что ни язык, то народ и обратно — что ни народ, то язык, реализованная, однако, до конца в усвоившем уроки эллинизма славянском языке: апостолы пришли к язы́кам–народам и проповедывали им христианскую веру на языка́х–наречиях, ср. язычник]. И это уже были возвещенные Иисусом Христом новые языки, преображенные новым содержанием и новым образом существования и преобразующие старые языческие народы в новых людей, где уже нет смысла различать и отделять друг от друга эллина от иудея («И сказал им: идите по всему миру [εις τον κόσμον άπαντα] и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет. […] Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим […] будут говорить новыми языками [γλώσσαις λαλήσουσιν καιναΐς]». Марк 16, 15–17), потому что весь контекст преобразился в новый — теперь все новое [«се, творю все новое (’Ιδού καινά ποιώ πάντα)». Откр. 21, 5; «Итак, кто во Христе, тот новая тварь (καινή κτίσις); древнее прошло, теперь все новое (ιδού γέγονεν καινά)». 2 Кор. 5, 17] — новый человек [«Отложить прежний образ жизни ветхого человека […] Обновиться духом ума вашего (άνανεούσθαι δε τώ πνεύματι τού νοός ύμών) и облечься в нового человека (και ένδύσασθαι τον καινον άνθρωπον)». Ефес. 4, 24; «Дабы […] создать […] нового человека (ενα καινόν άνθρωπον), устрояя мир». Ефес. 2, 15], новый человек и новая тварь, новое вино и новые мехи, новая земля и новое небо, новое имя, новый Иерусалим, новая заповедь, новая песнь, Новый Завет.

«Деяния святых апостолов» описывают не только то, как Дух Святой снизошел на них и как они исполнились дара говорения на чужих языках, но и то смятение и изумление, которое охватило присутствующих, столь многочисленных и столь различных по своей языковой принадлежности: «Когда сделался этот шум, собрался народ и пришел в смятение; ибо каждый слышал их говорящих его наречием (τη ιδία διαλεκτω λαλούντων αύτών). И все изумлялись и дивились, говоря между собою: сии говорящие не все ли Галилеяне? Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились (τη ιδία διαλεκτω ημών εν η εγγενής μεν). Парфяне и Мидяне и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима, Иудеи и прозелиты, Критяне и Аравитяне, слышим их нашими языками говорящих (λαλούντων αύτων ταΐς ήμετέραις γλώσσαις) о великих делах Божиих? И изумлялись все и недоумевая говорили друг другу: что это значит?» (2, 6–12). По всем признакам это было подлинное чудо, к тому же, как объяснил сомневающимся или пытающимся обратить все в шутку апостол Петр, предреченное пророком Иоилем, чьи слова тут же и приводят ся (2, 17–21), и даже не просто чудо, но событий мирового, эпохального характера. Чтобы понять его смысл, нужно обратиться к тем далеким временам, когда «на всей земле был один язык (šph "уста" как орган членораздельной речи) и одно наречие» (Бытие 11, 1) и когда людям во имя самутверждения и желания прославиться пришла в голову безумная мысль о городе и башне «высотою до небес». Когда безумная мысль стала воплощаться в безумное дело, «сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем так язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле» (11, 5–8). Множественность языков и их разнообразие (различность) — результат наказания, наложенного Господом на людей, подобно тому как изгнание первых людей из Рая было тоже наказание за преступление заповеди Господней, но в обоих случаях у каждого из этих наказаний была своя телеология, свой урок людям, свой замысел Бога, и нужно было только счастливое схождение всего этого в одном месте и одном времени, чтобы это от Бога исходящее проклятие языковой множественности и разнообразия, ставшее проклятием разъединенности в общении, глухоты в смысловом пространстве, изолированности не только языко́в, но и язы́ков–народов было преображено в некое благое чудо, что, собственно, и случилось в Иерусалиме в день Пятидесятницы, когда, беря в наиболее крупном масштабе, было снято, преодолено–отменено то старое наказание за вавилонскую затею.

Считая, что «против главного исторического зова и завета Пятидесятницы всего более прегрешило все христианское человечество, и в частности Византия и Русь, против вселенскости, кафоличности Церкви», отец Сергий Булгаков в дни своего искушения, пережитого в 1922 году, «в страдные дни своего Крымского сидения под большевиками во время самого первого и разрушительного гонения на Церковь в России» (см. Булгаков С. Автобиографические заметки. Париж, 1946, 48–49), ставил перед собой один из ключевых вопросов, на который русская историческая Церковь не смогла дать удовлетворительного ответа, и сам же пытался на него ответить:

Ведь в чем прежде всего и непосредственнее выразилась Пятидесятница? В преодолении вавилонского отчуждения: «егда снисшед языки слия, разделяше языки Вышний». Была утрачена всечеловечность, остались одни обособившиеся национальности, языки. И вот это знаменательное чудо: проповедь апостольская, одновременно понятая на всех языках, а затем не менее дивное духовное чудо — преодоление самого себялюбивого, гордого и исключительного национализма, каким был иудейский и эллинский и римский. И вместо этого новое сознание: во Христе несть еллин, ни иудей, варвар и скиф — и эта проповедь апостольская во всю землю и в концы вселенной, разрушившая национальные перегородки, и с каким трудом, какой мукой это совершалось, — вспомните труды апостола Павла, его прения с апостолом Петром, и колебания его, и Собор Апостольский. Однако огненные языки сожгли и расплавили, казалось, несокрушимые твердыни человеческой ограниченности».(Булгаков С. Н. У стен Херсониса. СПб., 1993, 78).Чудо распада единого языка на множество разных языков, утративших общие смыслы и возможность пробиться к пониманию их и пониманию друг друга, было не только покрыто в день Пятидесятницы чудом соединения в смысле и обретения утраченных смыслов, но и превзойдено: при сохранении всей языковой множественности и всего языкового разнообразия общий смысл стал доступным для каждого языка и каждого народа; оказалось, что каждый язык, как в зеркале, отражал этот общий смысл, углубляя и дифференцируя его, что каждый язык–народ нес свой образ этого смысла, и все эти образы, равноценные друг другу, на должной глубине восстанавливали новый единый язык. Торжество христианства едва ли было бы возможно без этого чуда прорыва в новое пространство языка и рождающихся в нем смыслов. Чудо, между прочим, состояло как раз в том, что многое, разное и розное, попав в новое силовое поле, не только не увеличивало отчужденности и изоляции, но, напротив, способствовало созданию более сложного и потому более глубокого и более надежного единства в том языковом слое, где рождаются и формируются смыслы, отсылающие к тому единому и высшему Смыслу, который есть Слово Евангелия от Иоанна. В этом отношении историческим христианством была проделана огромная работа, в свете которой стал ясен тот единый замысел Бога, что лежал и в вавилонском разъединении языков–смыслов и в их пятидесятничном соединении.Что же такое смысл (*sb–myslъ)? — Мысль, открытая соединению с другими мыслями и направленная на благо (с-< *sъ-< *su — "хорошо"), не отделимое от бытия (*es-: *s-), знак, значение, знание (из *g'en — "рождать(ся)" & "знать" >"значить"), главное в составе слова, образующее его ядро и имеющее тягу к возрастанию и выходу за свои собственные пределы, преображающее «просто» слово в мудрое слово с тем, чтобы за ним узреть единое и все в себе содержащее Слово, которое было в начале, было у Бога, было Бог, через которое все начало быть, и в котором была та жизнь, что была свет человеков, светящий во тьме и ей не поддающийся — έν αύτω ζωη ήν, και ή ζωη ην το φώς των ανθρώπων. και το φως εν τη σκοτία φαίνει, καί η σκοτία αυτό ού κατέλαβεν. Иоанн 1, 4–5; φαίνει — "светит(ся)", т. е. является, обнаруживает себя, оповещает о своем бытии в сфере феноменального).Задача опознания света, свидетельства о нем — из числа важнейших, и она была возложена на Иоанна Крестителя, посланного, чтобы свидетельствовать о Свете. «Был Свет истинный (το φως το άληιθινόν) Который просвещает (φωτίζει) всякого человека, приходящего в мир» (Иоанн 1,9), но, явившись в мир, Он не был им познан и не был принят. «А тем, которые приняли Его, дал власть быть чадами Божиими, которые […] от Бога родились. И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины» (1, 12–14). Но и само воплощенное Слово, Свет истинный светил и просвещал, и в этом акте было одновременно и свечение–просвещение и свидетельство о нем. Именно здесь находилось начало той линии, которой следовали и Иоанн Креститель, и апостолы, и Константин Философ, и о которой свидетельствовал Иоанн Богослов. Не случайно, что мотивы света–просвещения не раз подчеркиваются в ЖК в связи именно с Константином, с его деятельностью (ср. в начале ЖК, после того как сказано о желании Бога «да быша спасени въси были и въ разумъ истинныи пришли, не хощетъ бо съмръти грешникомъ, но покааніа и животу, — Еже сотвори въ нашь родъ воздвигыи намъ учителя сицего, иже просвети языкъ нашь, слабостію омраченный умъ нашь» [нужно преодоление некоей инерции, чтобы вполне усвоить, что «просвещение языка» предполагает не только народ, но и язык, точнее «народ–язык», в котором высшим Божьим светом индуцируется — навстречу ему — свет смысла, освобождаемого из тьмы аморфности]; ср. в связи с Григорием Богословом, которому следует Константин: «Оуста бо твоа яко единъ отъ серафимъ, Бога прославляютъ и всю въселеную просвещаютъ правыа веры наказаніемъ […] пріими и буди ми просветитель и учитель»; ср. в «Похвальном слове Кириллу и Мефодию» по рукописи Успенского собора: «въ западьнихъ же Паноньстехъ и Моравьскахъ странахъ, яко сленци въсиявъша, мрака греховьна просветиста букъвами…» [ср. в рукописи Югославянской академии в Загребе о «светилникахъ въсеи въселеннеи, яже […] проидоста якоже сленце тьмнаа места […] и просветиста, и въсаку мъглу еретичьску и поган'скую попалиста духовныимъ огнемъ»; — «яко луче сленъчные, светомъ богоразуміа просветиста весь миръ»], см. Лавров 1930, 84, 89, 90; ср. также в ЖК и «светъ к свету пріемь» в конце текста при «Светилникъ бо заповедь закону и светъ» в начале, ср.: «и наче́ше светити над нимъ день и нощь» [следует напомнить, что в Ветхом Завете глагол просветить встречается редко — 2 Цар. 22, 29; Псл. 17, 29; Езд. 9, 8; Иов 33, 30 и Псл. 33, 6; 118, 130; всего 6 раз отмечен этот глагол в Новом Завете, хотя и в контекстах, к которым восходит употребление его в ЖК, ср. Лука 1, 79; Иоанн 1, 9; 2 Кор. 4, 6; Ефес. 1, 18; Евр. 6, 4; 10, 32; ср. просвещение. Лука 2, 32].Помня о том, что Константин Философ следовал тем же путем, который был открыт некогда апостолам самим Иисусом Христом, и тем самым продолжал их подвиг в новых условиях, не следует забывать и о различиях. В ту Пятидесятницу он не был с апостолами в Иерусалиме, Дух Святой не сходил на него и дар говорения на языках не был открыт ему чудесным образом. Хотя и Константину были знакомы удивительные откровения в этой области, случавшиеся с ним изволением Божиим (так считал и составитель его «Жития», фиксировавший такие случаи, ср. «херсонский» эпизод с самаритянином: «затворисе въ храмине и на молитву се преложи и от Бога разумь пріемь, ч'тати начеть кнігы беспорока»; ср. чудесное обретение букв в Солуни перед началом болгарской миссии, по версии «Солунской легенды», или же открытие письмен перед моравской миссией: «шедъ же філософь, по пръвому обычаю на молитву се ведасть, и съ инеми поспешникы. въскоре же Богъ ему яви, послушае молитвы своих рабъ» [впрочем, эта помощь Божья была предвидена: когда перед моравской миссией Константин поделился с цесарем и его дядей Вардой возможными трудностями, они сказали ему — «аще ты хощеши, можетъ cïe тебе Бог дати, иже и дасть въсем, просещiимъ без съмненіа и отврьзае тлькущіимъ»], но все–таки главным был труд, труженичество, и то, что ему удавалось, достигалось своими силами и вполне сознательно и целенаправленно.