В символе св. Григорий не входит в более подробное раскрытие учения о Боге, — он не прибавляет здесь обычного в древне–восточных символах определения: Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого (παντοκράτορα, ποιητήν ουρανού τε καί γής, ορατών τε πάντων καί αοράτων). Но в других своих произведениях он дает достаточно черт, на основании которых можно заключать, что в этом отношении он стоит на общей с Оригеном точке зрения. Сущность Божия, — говорит он в послании к Евагрию, — совершенно проста и неделима, по самому естеству имея в себе простоту И бестелесность (άπλή πάντως έστι καί άμέριστος ούσία, τό άπλούν καί άσώματον έκ φύσεως έκτυχών) [843]. „Божественная и нераздельная сущность совершеннейшего неделима И однородна (αδιαίρετός έστι καί μονοειδής) [844]. И в трактате к Феопомпу (§ 4): „Естество Божие неизреченно и неизъяснимо, не имеет подобия ни с чем“(ineffabilem et inexplicabilem Dei naturam… esse, cum qualibet re sirailitudinis expers) [845]. Отсюда естественнный вывод, что сущность Божия собственно и неименуема: предметы умопостигаемые. хотя носят и мириады имен (так как у каждого народа они носят очень много имен), однако чужды всякого наименования, потому что для предметов мысленных и бесплотных нет никакого собственного имени. Ибо как можно назвать собственным именем то, что не подпадает под наши взоры и совершенно не может быть схвачено человеческими чувствами?“ [846]. Бог настолько возвышен над всем, что человек не только не может постигнуть Его, но даже достойным образом воспеть Его. Если бы даже он принес всего себя, в состоянии возможно высшей чистоты, светлости и непорочности и без всякой примеси несовершенства, и тогда с своей стороны он не принес бы достойного дара в честь и в воздаяние Правителю и Виновнику вселенной: „восхвалить его по достоинству никогда не мог бы ни каждый в отдельности, ни даже все вместе, даже если бы все чистое сделалось единым и тем же, вышло из себя и, собранное в едином духе и в едином согласном устремлении, обратилось к Нему“ [847]. Надлежащую меру приличествующей Ему хвалы может исполнить только Тот, Кого Сам Отец всего соделал единым с Собою — сущий в нем Бог Слово [848].

Св. Григорий именует Бога, „первым Умом“(ό πρώτος νούς) [849] в согласии. с Оригеном, который называет его „умом“, „всецелым умом“ [850], и Дионисием Александрийским, по которому Отец — величайший и всецелый Ум [851].

Бог свободен, над всем возвышен (omnibus supereminere), все может, не подчинен никакой необходимости [852]; никакая сила не может воспрепятствовать Ему делать то, что Он хочет, так как сущность его не состоит из различных взаимно противоречащих сущностей. Бог не подобен человеку, который состоит из разных природ — из души и тела, и так как воля одной несогласна с волей другой, то отсюда получается, что людьми не всегда осуществляется то, что они хотели бы совершить, потому что природа одной части, противодействуя природе другой, препятствует последней делать то, что она хочет. Но Тот, Кто один только неограничен (infinitus), благ и славен, Кто Своею благостью все определяет, Кому подчинено все, что есть и было, Кто превосходит все, у Кого нетленный разум, Кто чужд и выше всякого зла, — Он один только прост и несложен (solum esse simplicem et non compositum)

Он свободен и Своею волею господствует над всем, и силою Своею, превосходящею все, Он может все совершать [853]. Вообще сущность Божия неизменна, остается одною и тою же, в едином образе, едином бытии, в единой неизменяемой воле; она научается от себя самой и в себе самой и чрез себя самое все может делать (essentia, quae semper est ut est, perseverane unum et idem, in una forma, in uno esse, in una immutabili voluntate; quae а se ipsa addiscit, sibi ipsi imperat, et ipsa, а seipsa, et in seipsa et per seipsam omnia potest facere) [854].

Это возвышенное учение o единстве, простоте, однородности, неделимости, неопределимости божественной сущности и ее абсолютном внутреннем согласии и свободе несомненно раскрывается на основе и в духе учения Оригена и посредством его терминологии, хотя и без той широты и глубины умозрения, какими отличается богословие его знаменитого учителя [855].

Ho, хотя Бог — существо блаженнейшее, возвышенное над всем, однако о Нем нельзя сказать, что, созерцая величие Своего Божества в Своем прекрасном блаженстве, Он избрал Себе молчание и один только пребывает в счастьи Своего естества, презирая все прочее, и предпочитает бездеятельность, — иначе совершеннейшее существо окажется значительно ниже тех смертных, которые не пощадили своей жизни, чтобы помочь соотечественникам [856]. И для Бога было бы величайшим страданием — не радеть о людях, не хотеть совершать благое и не иметь попечения о человеческом роде [857]. Бог, Который ни в чем не обнаружил бы Своей нетленной природы, которая превыше всего, пребывающий в том высшем наслаждении, которое, по мнению эпикурейцев, исключительно прилично Богу и к Которому он постоянно возвращается и в него погружается, был бы совершенно неведом человеку и не мог бы быть назван блаженнейшим и нетленным существом. „Я же, — говорит св. Григорий, — утверждаю, что блаженнейший и щедрый раздаятель благ, тот, кто является помощником людей и подателем силы тем, которые лишились надежды… Блаженнейшее и нетленное существо мы называем блаженнейшим тогда лишь, когда оно совершает дела, свойственные его благости, — (называем блаженнейшим) ради ясно обнаружившихся благих дел, какие от него проистекают. Созерцание видимого открывает сокровенное. Ибо благоразумие мудрого и благоразумного мужа в своих отличительных качествах познается не прежде, чем ее сделают очевидною дела добродетели, с радостью законченные. Но как мы можем сообщить людям о величии разума блаженнейшего существа, пока оно не представило ни одного случая к тому. чтобы, постигая его, мы были в состоянии говорить о нем? Ибо, если кто не вызывает в нас душевного движения овоими благими делами, или если кто не привлекает нас к себе своею славою, — как мы можем приписывать тому благость, пока его благость и щедрость его совершенно сокрыты от нас“ [858]? Св. Григорий энергично восстает против того представления о Боге, что Он любит Самого Себя, пребывает в Своих богатствах, наслаждается Своею славою и не хочет никому оказывать содействия, людьми пренебрегает и отвергает их, лишает помощи блаженнейшего Существа [859]. На этой основе св. Григорий в трактате к Феопомпу построяет обстоятельные доказательства того положения, что бесстрастный Бог мог принять на Себя страдания для спасения людей.

Таким образом, св. Григорий от изображения возвышенного существа Божия делает решительный переход к деятельности Бога в мире, которое в трактате „К Феопомпу“, в виду специального вопроса, раскрывамого в нем, получило ограниченный характер; но для нас важно, что св. Григорий основание для этого перехода видит в совершенстве и благости Бога. В этом пункте опять необходимо отметить согласие в основной мысли с Оригеном, который признает силу за поставленным ему возражением: „нечестиво и вместе с тем нелепо представлять природу Божию праздною и неподвижною, или думать, что благость некогда не благотворила, и всемогущество когда то ни над чем не имело власти“ [860], — только св. Григорий не делает из этого положения тех выводов относительно вечности творения, какие сделаны были Оригеном. Однако, он ясно называет Бога Виновником (αίτιος) и Правителем (ήγέμων) вселенной [861]; Он — первая Вина жизни (το πρώτον αίτιον τής ζωής), источник присносущной жизни (ή τής άειζωίας πηγή) и Бог всяческих благ [862], Который постоянно промышляет обо всем и печется о людях, как в величайшем, так и в самом незначительном [863].

В символе к θεός непосредственно присоединяется πατήρ которое, с одной стороны, начинает собою ряд предикатов, но с другой — настолько неразрывно связано с ним, как определение, что оба вместе составляют как бы одно понятие, почему и εις относится собственно к ним обоим. Этим ясно устанавливается, что и для св. Григория, как и для Оригена [864], общее понятие о Боге сливается с понятием о первом Лице Св. Троицы, и учение его о Боге есть в сущности учение об Отце. To же мы видим и во всех символах восточных и западных. Но в отличие от них символ св. Григория, как сказано, не вводит дальнейших определений Его: „Вседержителя, Творца“и т. д., а к понятию πατήρ, как заключающему в себе мысль об отношении, непосредственно присоединяет определения, устанавливающие его отношения к Сыну [865]. В этих его отношениях ко второму Лицу Св. Троицы, вместе с раскрытием понятия о Сыне, получают дальнейшее развитие божественные определения первого Лица. Бог есть „Отец Слова живаго, Премудрости ипостасной и Силы и Начертания вечного, совершенный Родитель Совершенного, Отец Сына единородного“.Первые определения второго Лица св. Троицы в его отношении к Отцу — λόγος, σοφία и δύναμίς — все библейского происхождения и в качестве таковых употреблялись в современном богословском языке. Св. Дионисий Римский в своем письме по поводу жалобы александрийских братий на св. Дионисия Александрийского употребляет такое выражение: „если Христос есть Слово и Премудрость и Сила, — а что Христос есть все сие, это, как знаете, утверждают божественные Писания“ [866]. И св. Дионисий Александрийский в „Обличении и оправдании“пишет: „всегда есть Христос, как Слово, Премудрость и Сила“ [867]. Следовательно, не только употребление этих наименований в приложении ко второму Лицу, но и самый порядок их был обычным [868]. Но в символе св. Григория Чудотворца они составляют только начало значительного ряда определений и потому должны рассматриваться не только как привычные обозначения, но каждое на своем месте и с специальным содержанием и назначением.Наименование λόγος несомненно должно возводить к прологу Евангелия Иоанна, в котором выражена вся сущность христианского учения о Боге Слове: его вечное предсуществование, ипостасная особность и божественное достоинство, отношение к миру и человечеству до воплощения и откровение миру в воплощении. Отсюда наименование Сына Божия Словом в древне–христианской литературе получило очень широкое применение, хотя в зависимости от влияния современных философских воззрений, в которых понятие о λόγος’е также занимало видное место, не нашло всестороннего и глубокого выражения даже у наиболее видных представителей христианской мысли (у апологетов, Тертуллиана, св. Ипполита Римского), выдвинувших почти исключительно космологическое значение Слова. В александрийской школе и в частности у Оригена обозначение Сына Словом получило более полное и глубокое значение, сохраняя, однако, свой основной смысл, определяемый самым термином λόγος: как разум и слово человеческое обнаруживают сокровенную сущность и мысли человека, так и Слово Божие открывает сокровенное существо и мысль Божества; в этом дана основа для учения о Слове и в его имманентном отношении к Отцу, и в его отношении к миру: Слово есть внутреннее самооткровение Божества и вместе с тем начало откровения Бога Отца миру, — при этом в общем употреблении преобладает собственно последний момент. Но в данном случае определение λόγος необходимо понимать в смысле указания на внутреннее отношение Сына к Отцу, потому что об отношении его к миру речь начинается только во второй части символа, где Он называется λόγος ενεργός; здесь же оно представляется параллельным выражению в благодарственной речи(§ 39): „совершеннейшее и живое и одушевленное Слово Самого первого Ума“(τελειότατος ών καί ζών καί αύτού τού πρώτου νού λόγος έμω P. Koeìshau, S. 9; русск. перев., стр. 25. χος ών) [869]. В последних словах несомненно имеются в виду имманентные отношения Слова к Отцу, — это видно как из употребленных св. Григорием терминов, так и из всего построения речи во всем отделе, к которому они относятся: он раскрывает в нем ту мысль, что достойно и в достаточной степени может принести благодарения и хвалы Отцу только сущий в Нем Бог Слово. Комментарием к наименованию второго Лица Св. Троицы Словом у св. Григория может служить следующее место из „Обличения и оправдания“св. Дионисия Александрийского:„ум наш изрыгает из себя слово, по сказанному у пророка: отрыгну сердце мое слово благо (Псал. 44, 1), и каждое из них отлично одно от другого и занимает особое и отдельное друг от друга место, один пребывая и двигаясь в сердце, а другое — на языке и на устах; однако они не разделены и ни на одно мгновение не лишены друг друга; ни ум не бывает без слова, ни слово без ума, но ум творит слово, проявляясь в нем, и слово обнаруживает ум, в нем получив бытие. И ум есть как бы внутри сокровенное слово, а слово есть обнаруживающийся ум. Ум переходит в слово, а слово переносит мысль на слушателей. Таким образом, при посредстве слова ум сообщается душам слушателей, входя в них вместе со словом. Ум, будучи сам по себе, есть как бы отец слова, а слово как бы сын ума. Прежде ума оно невозможно, но и не откуда либо совне произошло оно, а существует вместе с умом и возникло от него. Так и Отец, величайший и всеобщий Ум, имеет первым Сына — Слово, Своего истолкователя и вестника“ [870]. При свете этих рассуждений св. Дионисия Александрийского становится вполне ясною и мысль св. Григория в послании к Евагрию, где он говорит: „как это произнесенное и сделавшееся общим для всех нас слово неотделимо от произнесшей его души, тем не менее в то же время находится и в душах слушающих, не отделяется от первой и обретается в последних, и производит скорее единение, чем разделение их душ и наших, — так и ты представляй со мною Сына никогда неотлучным от Отца и опять от Сего последнего — Духа Святаго, подобно тому, как мысль в уме“ [871].Слово называется в символе „живым“(λόγου) ζώντος), а в благодарственной речи—„живым“(ζών) и „одушевленным“(έμψυχος). Это определение имеет весьма существенное значение. Очевидно, что богатое содержание ζών, отмечающее полноту истинной жизни, имеющей своим источником божественную жизнь, здесь имеет своим назначением отличить Божественное Слово от разума и слова человеческого: человеческий λόγος не имеет реального бытия сам по себе, отдельно от человека, который им обладает. Св. Григорий определяет Слово согласно с Оригеном и несомненно в смысле учения последнего. Ориген же говорит, что „Слово Его (Божие) не таково, каково слово всех, ибо ничье слово — живое, ничье слово — Бог“(ουδενός γάρ ό λόγος ζών, ουδενός ό λόγος θεός); по сравнению со всяким другим словом его собственность составляет — быть Богом, быть Словом живым, самосущим (ξένον τι έχει ό λόγος τού θεού παρά πάντα οΰτινησούν λόγος και εχει ξένον τό είναι θεός καί τό είναι λόγος ών [ό] ζών, τό έφεοτηκεναι καθ’ εαυτό [ύφεστηκέναι καθ’ εαυτόν]) [872]. В произведении „О началах“Ориген пишет: „мне представляется правильным изречение, написанное в Деяниях Павла: Сей есть Слово, существо живое“(hic est verbum animal vivens) [873]. В комментарии на первое послание к фессалоникийцам он прилагает ко Христу слова послания к Евреям (IV, 12: живо слово Божие и действенно): „живут в Том, Который есть жизнь, и живет в них Христос, о котором написано: живо слово Божие и действенно, Который есть Божия Сила и Божия Премудрость“ [874]. В этом наименовании Слова живым и одушевленным заключается та же мысль, какую впоследствии выразил св. Афанасий Александрийский в следующих словах: „Словом же называю не то, которое внедрено и прирождено в каждой из сотворенных вещей, и которое иные привыкли называть семеносным (σπερματικός), — такое слово неодушевленно (άψυχον ό·τα)… также не то разумею слово, какое имеет словесный человеческий род, не слово сочетаемое из слогов и напечатлеваемое в воздухе; но разумею живого и действенного Бога, источное Слово Благого и Бога всяческих“ [875].Таким образом, первое определение Бога то, что Он есть Отец Слова, в Котором Он имеет Свое „откровение“, но откровение, обладающее конкретным существованием, как живое, т. е. истинно и действительно существующее, полное той жизни, которая принадлежит Богу Отцу.Σοφία — Премудрость Божия есть сумма божественных представлений, божественных намерений, божественных планов и ведение всех способов осуществления их. В Св. Писании она рассматривается в ее проявлении в творении мира и промышлении о нем, в целесообразном устройстве, в правовом и нравственном порядке и особенно в домостроительстве спасения человека. При этом уже в Ветхом Завете Премудрость мыcлилась не как свойство только Божие, но как объективно живое существо: Притч. 8, 21 сл., Иов. 18, 24 сл., и в Новом Завете это наименование в таком его значении перенесено на Христа, как воплощенное осуществление божественных планов относительно спасения человека: 1 Кор. 1, 24. В символе св. Григория о Премудрости в ее отношении к миру говорится во второй части его; здесь же, как и в наименовании λόγος, разумеются глубины божественной премудрости в самом божественном существе. Таким образом, второе Лице Св. Троицы есть сама божественная Премудрость, объемлющая в Себе все, что–только мыслимо в этом понятии.Как λόγος имеет при себе существенное определение в ζώντος, так в параллель к нему и при σοφίας св. Григорий ставит ύφεστασις. Ύφίστημι, с производным от него ύπόστασις, обозначает собственно то, что стоит под чем-нибудь, что дает ему реальность и делает его тем, что оно есть; отсюда оно должно обозначать „нечто само в себе и для себя существующее, в противоположность не только тому, что реально, как факт не существует, т. е. только представляемому, мыслимому, но и тому, что реально существует, но только в другом, как его качество, т. е. явлению“ [876]. Следовательно, ύφιστημι устанавливает не только реальность существования, но и его самостоятельность, его индивидуальность. Правда, такое значение терминов ύφίστημι и ύπόστασις окончательно установилось в церковном богословском языке только во второй половине IV века [877], а до этого времени ύπόστασις употреблялось как тожественное с ούσία, или же смешивалось с ним; однако индивидуалистический оттенок, который всегда содержался в глаголе ύφίστασθαι [878], выступал и значительно раньше, и если у Оригена он не заключает еще в себе той определенности индивидуального содержания, какую получил у отцов IV века, то несомненно, что и у него в ύπόστασις преобладает момент „бытия самостоятельного“, в смысле καθ’ έαυτό ύπαρχον, — ипостась, как такая, которая по самой своей природе должна быть существом конкретным, не тожественным с другими [879].