4. Итак, избрав добродетель как бы сожительницею себе и ничего из всего не считая ни приятнее, ни достойнее внимания, чем жизнь по ней, он предпочитал скорее и делать и претерпевать все, чем хотя бы немного отступить от нее. Поэтому, когда его родители преставились от людей, тотчас он, нисколько не подумавши ни о чем, — ни о величии славы и могущества, ни об имуществе родителей, ни о чем‑либо другом подобном, но все поставив ниже любви к принесенному в жертву ради нас Христу и избрав Его пред всеми и вместо всех и к Его промыслу [197] привязав канаты спасения, тотчас, как был, удалился из отечества и прибыл в Византию с тем, чтобы, ставши вне всего подобного, иметь возможность философствовать о происходящем. Здесь он постригает волосы, переходит к отшельникам и всецело приобщается их жизни. И прежде всего совершенно отступив от всего земного, отказавшись от отечества, сродников и друзей, он затем отрекается и от самого себя, берет на рамена крест и следует за Господом по божественным и досточтимым заповедям (Ср. Матф. XVI, 24), тело усмиряя и порабощая, по словам Павла (Кор. 1, IX, 27), а душу очищая, утончая и приуготовляя к созерцаниям и божественным делам. Отсюда он дошел до такой степени поста, бодрствования и прочих связанных с ними подвигов и так всех превзошел в них, что почти не имел на земле соперника и равнялся в этом с одними только ангелами. Дело не в том, что у него было величайшее рвение и желание, а природная необходимость препятствовала этому дивному стремлению великого; но он действовал в этом и управлял этими потребностями так, как будто бы у него или совсем не было тела, или оно было, но стало в необходимость идти не по природе, но, раз оказавшись вне физических потребностей, держаться только потребностей духа.

5. Посему он большую часть времени ходил нагим и необутым, не имея дома и не почивая под кровлею, дабы и здесь подражать возлюбленному Христу; воздушному холоду, солнечному огню и тучам небесным в зимнюю пору он противостоял, как бы обладая более крепкою природою, или имея [198] забвение природы. Прежде всего он ставит целомудрие, качество драгоценное и полагающее людей вместе с ангелами, как бы некиим путеводителем для себя и управляет умом и страстями, но уму отдает предпочтение; своим чувствам он не позволяет удаляться от разума и безопасности, но подчиняет их здравому рассудку. Уму он передает власть и хождение по природе, так чтобы он, сначала уничтожив силу всех страстей, так относился к делам. Отсюда целомудрствует зрение; целомудрствует слух, воспитываются все органы чувств. Всем полагается закон и мера — не набрасываться на все, не чувствовать всего, дабы не приходилось чувствовать и худшего и того, от чего бывает и гибель; и отсюда он духовную мысль возвышает, а плотскую мысль заставляет, как рабу, подчиняться духу и, выступив из произведшего ее, следовать слову, ведущему на высоту.

6. При таком его прохождении всех подвигов у него было такое внимание к смиренномудрию, и оно было столь присуще этому мужу, что во всем остальном он превосходил всех других, а в этой части — и себя самого. Он как бы ничего не делал из того, что подобало делать., но настолько отстоял от могущего возвышать, насколько был причастен. Так всегда пребывал он, имея сердце сокрушенно и смиренно (по псалмопевцу) (Ср. Псал. L, 19), и ходил печалясь и скорбя, как виновные в величайших преступлениях, хотя свой долг и знал, и исполнял больше всех, так что мог стать стражем спасения тьмам других людей. Затем он считал себя недостойным предстательствовать даже за родных, но решил [199] подчиняться другому и ему одному вверять дело спасения. Такова была у него забота об умеренности, и так и в этом уступал он всем; ему казалось, что он всегда нуждается в руководителях к добродетели, как бы будучи совершенно непонятлив в том, что происходит, и в трудах добродетели уступая или во всем, или в большей части, и поэтому он уходил то в Македонию, то в Палестину, то обходил Иерусалим и пустыни. Все это не было ли ясным доказательством его великого смиренномудрия?

7. Так не было ни одной доблести, которая не была бы присуща мужу. И еще мы знаем, что любовь есть величайшая из добродетелей и главизна закона и пророков (Ср. Матф. XXII, 37–40) и настолько лучше прочих и превыше всего чтится у Бога, что все прочее, даруемое людям Богом, при ее отсутствии есть ничто, скажешь ли ты о каких‑нибудь языках или о дарованиях исцелений по божественному апостолу (Ср. Кор. 1, XII, 9–10). Поелику же она разделяется на две, — на любовь к Богу и к людям, то ты не мог бы сказать, в которой из этих сторон Андрей превосходит других и в которой больше сияет. Ибо к людям он относился так и чужие дела настолько ставил выше своих и всему предпочитал, что не только в течение всей жизни никогда ни с кем не вступал во вражду, но и казался чуть что не поднимающим всех выше головы; поэтому все так его любили, так заботились об его делах и все ставили ниже попечения о нем; что охотно отдали бы за это и самую душу.

8. Если же он таков был к людям и такое имел обращение с ними, то сколь великим нужно считать его в отношениях к Богу? Кто настолько [200] возлюбил Бога, чтобы ради Его пренебречь родиною, родными, друзьями, кровными и всем прочим, всегда направлять свою любовь не к чему‑либо другому, а только к Нему одному, Им одним и жить и двигаться и быть, оставив все прочее? А принимать за Него всякий труд, считать подвиги приятнейшими всякого праздника и ко всему прилежать превыше всякой возможности и затем считать, что он ничего не делает, или делает, но меньше готовности, или достойно готовности, но недостойно деяний, — все это разве не свидетельство величайшей любви к Богу, как я по крайней мере признаку? Но если очевидное доказательство любви совершеннейшей и превыше которой ничего не возможно найти (по божественному речению) (Ср. Иоанна XV, 13) состоит в том, чтобы нисколько не заботиться о душе, где должно подвергаться опасности за друзей, но быть готовым положить и ее за то, что им полезно, то конечно дошел до самой вершины любви муж, так в течение всей жизни ради любви ко Христу умерщвлявший земные члены (Ср. Колосс. III, 5), так скончавшийся и положивший за Него душу после многих мучений и многих аскетических подвигов. Так относился он к Богу и к людям и с обеих сторон воистину утверждает предел совершенной любви. Однако, если кто упражняется в ней одной и не может украсится ничем другим, все‑таки очень многого стоит дойти до предела как этой, так и всякой другой добродетели, то как он не будет естественно удостоен величайших похвал и не будет иметь отовсюду признаний в смысле красоты и праведности? Так, о божественная и святая глава, ты чрез все дела самые лучшие и [201] считаемые великими у Бога и людей прошел с великим превосходством и получил в них державу над всеми.

9. Но уже пора изложить величайшие и сверхъестественные подвиги мужа за благочестие и кончину его чрез мучение и кровь и показать его и здесь подвизающимся с большим успехом не только против крови и плоти, но и против начал и властей (Ср. Ефес. VI, 12) побеждающим и венчаемым. Ибо, вполне отступив от всякой земной и вещественной страсти и приготовив душу освобожденную и чистую от здешнего мрака тем, что он ничего из ведущего к этому не оставлял вне себя и своих пожеланий, он жаждал и разрешения (от здешней жизни) и того, чтобы чисто предстать чистому Христу, дабы сделаться общником как страсти Его, так и воскресения и славы. Жаждущему же ему казалось невместным взирать на следующую природе участь так, чтобы испытать кончину как некую случайность, но как в течение всего времени он все прочее делал по Христу и ради Христа, и все управлял по Его мнению, и ум, и жизнь, и деяния, и язык, и чувство даже до осанки и походки, так он полагал должным привести и кончину и ради Его претерпеть и сие, дабы и во всем быть самым лучшим, спасая присущее от головы до ног.

10. Слово покажет, что варвары в Палестине дошли до такого безумия, что оставили Бога сотворившего и (перестали) мыслить, что подобает о Нем мыслить и говорить, а прилепились к какому‑то жалкому мужу, как к величайшему законодателю, и после славного Моисея стали пользоваться «достойным [202]злейшей гибели» (Аристоф. Мир, ст. 2) как бы вторым лицедеем законов, причем он совершенно отвергал божественное и сверхъестественное строительство человеческого спасения и вместо законов божественных полагал некие законы, бывшие советниками и покровителями постыднейших страстей. При таких воззрениях их великий, вознегодовав на них, предстал однажды, когда они составили вече и приносили жертвы, и, видя, что они «любят свое зло» (Исиода Дела и Дни, ст. 58) и с наслаждением стремятся к своей гибели, с одной стороны пожалел их, а с другой возымел (как ты думаешь?) пламенное желание пролить кровь ради Христа и посему открывает им Христа, как сущего Сына Божия, поносит служение варваров и называет их обманутыми, так как они оставили прямой путь Божий, избрали ведущий к гибели и не признают Христа, распятого Бога, Которого должно было признавать Богом и Создателем всего этого мира. Итак он, не имея возможности сдержать огонь любви к Христу, говорил и действовал, с одной стороны убивая за Него, а с другой негодуя с ним на обиду нечестивцев; ибо для него, по Павлу (Ср. Гал. II, 20), жить во Христе и по Нему и ради Его, а также умереть за Него было прибылью, ценимою превыше всего.

11. Варвары должны были поразиться этими словами и дивным дерзновением мужа, дивиться ему и повиноваться советующему им должное; но они разгневались (ибо были аспиды, ученики злодейского змея, затыкающие уши и ненавидящие изобличение во вратах, по псалмопевцу) (Ср. Псал. LVII, 5. Ам. V, 10) и стали думать о муках [203] и о том, как наказать оскорбителя. Итак, тотчас узы и орудия казни овладели мучеником, воздававшим благодарение Богу, и плоть его распадалась и рассеиваемая наполняла воздух, внушая большой страх властителям воздуха, и текла из источника кровь, окрашивая сие божественное тело и за недостатком плоти делаясь вместо плоти; палачи же утомлялись и явно побеждаемы были мужеством мученика и сверхъестественною его твердостью. Он же имел такой вид, как будто не претерпевал ничего тяжкого, показывая этим, что нисколько не отступит от любви ко Христу, но даже если бы грозили ему тягчайшие всех муки, даже бык Фаларида, даже все, что мог бы сказать кто‑нибудь, нисколько не убедит его ослабить это напряжение и величайшую настойчивость за благочестие. И видел он плоть свою растекшуюся, члены разнимаемые, кровь стекающую, ногти вытягиваемые и, видя это, человек воистину мужественный и всякого железа крепчайший, нисколько не ропща на эти страшные муки, даже выражал благодарность причинившим их. И явственно видно было, как он воздевал руки за них и вымаливал им самое лучшее, по примеру желанного Иисуса, Которого он знал миролюбивым и кротким; считая своих злодеев за благодетелей или, лучше сказать, зная их даже не за злодеев, но за доставляющих ему самое приятное, он воздавал им за любезность и отдавал по мере нужды подобающее переселяющим его таким образом от дольных и от тех, от которых освободиться (как ты думаешь?) он всего больше желал, и пересылающим к желанному Иисусу, за Которого он все делал и все претерпевал.12. И таким образом мученик считал муки за [204] Христа приятнейшими и желаннейшими всякого праздника и так относился к страстям за Него, более всякого цареначальника любомудрствуя в тягостях и в страстях сохраняя и ясно укрепляя присущее, как единому Христу он был, жил и двигался; нечестивые же, отчаявшись совершенно, так как они никакими словами и делами ничего не могли достигнуть (ибо для него, крепко державшегося благочестия, все было ни почем, — и обещания благ, и муки), приговаривают мужа к смерти.13. Мученик пребывал в темнице, радуясь и приветствуя себя за то, что пострадал и вскоре умрет за Христа, и воздавая многие благодарения Богу за сию прекрасную и во всем ему приятную участь. А тем убийцам, дабы никто более не дошел до такого дерзновения и никому не было возможно оскорблять их веру, казалось подходящим и весьма соответствующим их делам, чтобы прежде всего муж был предан смерти, когда все городские жители будут собраны вкупе и будут смотреть и слушать, что он совершил и какому наказанию подвергается за свое дерзновение. Когда же они возвестили и все уже присутствовали, как наши, так и приезжие, театр был полон, «волновалось собрание и под ним стонала земля»(Ом. Ил. II, 95) и были готовы уже и мечи и руки палачей, — тогда был выведен из темницы мученик, основание Церкви, как жених, выходящий из чертога своего, сказал бы божественный Давид (Псал. XVIII, 6), воспевая гласом радования: «Тебе подобает песнь, Боже, в Сионе и Тебе воздастся молитва во Иерусалиме» (Псал. LXIV. 2). Он не показывал никакого признака страха, как бы идя на праздник, а не на смерть; ибо он [205] весь приобщился к небесным и Христа одного видел, со Христом сорадовался, Им одним и делами Его услаждался пред отшествием. Так любовь ко Христу ставила его выше природы и побудила представлять себе только Его одного.14. И вот он становится посреди театра, воздевает преподобные руки к небу, призывает Бога на помощь и молит Его присутствовать и устроить его подвиг легчайшим к совершению. И Он предстает (ибо как бы Он не сделал этого?), исполняет подвижника благодати и умащает к подвигу. Мученик же, получив просимое в молитвах, воздает Богу благодарение за сию скорейшую помощь. И сначала он получает удар по пояснице, затем по животу, так что внутренности его тотчас вытекли. Но сей мужественный страдалец настолько далек был от того, чтобы хотя сколько‑нибудь склонить этим свой ум, что даже подставляет складку одежды под вытекшие внутренности и возливает все на голову, дабы (я думаю) освятился подвижник и сверху и было показано его презрение ко всему плотскому и то, что ему, получившему обиталище на небесах, было безразлично то, о чем заботятся все, у кого желудок — бог. Это зрелище тотчас всех зрителей, которые принадлежали к нашему братству, привело в ужас и изумление, они радовались и приветствовали его с этим подвигом, а он воспевал как подобало Бога дивных, так что по Давиду (Псал. CII, 1) благословляли и все внутренности его святое имя Божие.15. Так в нем явилась в жизни совершенная новость в отношении твердости. Затем следует второй удар и тело падает, уступив природной [206]необходимости, хотя оно всем явилось больше природы, во всем ставши превыше ее. Затем начинается и дело огня, и приносится Богу жертва живая, святая, благоугодная (Ср. Римл. XII, 1), всякого законного священнослужения святейшая. Душу же его приняли возлюбленные руки Иисуса, много пострадавшую за Него и за Его славу и любовь. И ныне пребывая с Ним, непосредственно наслаждаясь Его благодатями и будучи вся озарена тамошними лучами, она прекратила и труды, и стремления, призирая свыше на дела наши и молясь о лучших.16. Но, о божественная и трикраты желанная глава, больше всех угодивший величайшей и возлюбленной Троице, и чтивший Ее больше всех других; о понесший труды большие, чем свойственно природе, и получивший от Бога дары большие трудов; о явившийся для всех пределом и образом потов подвижнических, о прославивший Бога твоими страданиями, проливший за Него кровь и ныне славимый Им еще больше; о ты, самый лучший во всем и паче вероятия боголюбивый, как принесший Богу не что‑либо другое из всего и не жертву из туков, а самого себя; тот, кто возьмется восхвалить твои подвиги не близко к достоинству, но так, чтобы не отпасть совершенно от подобающего, изберет ли твой величайший, сверхъестественный и дивный превыше природы подвиг любомудрия, который ты избрал с самого детства и совершил в течение всей жизни, или большую и дивнейшую стойкость за благочестие и те сверхъестественные подвиги, кончину чрез мученичество и кровь и то, что, так прошедши чрез все, ты унес прекрасное и весьма подобающее заключение или, лучше сказать, гораздо большее, хотя второе, говорят, лучше (Ср. Плат. Зак. 4, р. 723 Д). [207]17. Но в этом ты мог бы иметь, хотя и немногих, но некоторых подобных и стремящихся к равному. Но пойти таким образом, без всякого внешнего насилия, на смерть за благочестие и отнестись к применяемым мукам столь мужественно, чтобы казаться скорее видящим их, чем претерпевающим, и так победить нечестивых, а также и природные нужды и показаться во всем лучшим, — кем из всех совершено это таким образом и так сверхъестественно, чтобы ради этого сравниться с тобою хотя в чем‑нибудь? Тех юношей, которые были ввергнуты в печь и столь мужественно восстали против овладевших ими, я мог бы похвалить, и весьма справедливо, но все‑таки ее наравне с тобою, о мученик Христов! О, далеко им до этого! Хотя они из любви к Божеству готовы были все претерпеть, но все‑таки пришли к этому мужеству по необходимости; ибо им невозможно было иначе соблюдать благочестие, не испытавши страданий. Ты же волею идешь на подвиг и, хотя тебе возможно было, сохраняя благочестие, стать всецело вне страстей, любовью ко Христу и высоким мужеством изобличаешь огонь мучений, а если хочешь и искушений (который больше того огня и гораздо труднее для перенесения), и, отделив вещественную природу, чисто зришь Бога, не на образе, как те. Таково различие между тобою и ими, и так ты, как я сказал, своими подвигами за благочестие явился больше самых лучших и всем известных по благочестию мужей.