Если история ничему не служит, – значит, нет такой Ценности, которая ее делала бы ценной. Попытка создать теорию исторического прогресса без христианства – это попытка перенести в Европу языческую идею бессмысленно вращающегося “колеса сансары”, но только при этом еще и без идеи множественности жизни: одна, единственная жизнь есть у каждого из нас и она должна просто лечь “навозом” в счастье будущих поколений. Размышления о том, что мы должны жить ради блага грядущих поколений, – это размышления, пригодные разве что на скотном дворе. Там тоже смысл существования отдельного индивида обеспечивается тем, что молокоотдача стада со временем становится выше. В этом случае философия истории превращается в философию животноводства.

После Достоевского с его “слезинкой ребенка” считать, что вся история и исчезновение тысяч поколений есть не более, чем навоз, удобряющий комфорт далеких потомков, уже просто стыдно. Смыслом Истории и жизни может быть только такой смысл, который был бы достижим и дарован каждому из поколений, каждому из людей. Этот смысл должен быть и вне истории, и в то же время должен быть постижим и достижим из любой ее точки. Только если мы скажем, что целью человеческой жизни и – соответственно – истории является о-вечнение жизни каждого из людей, – только тогда наш взгляд на историю будет подлинно человечным. Смысл жизни не в том, чтобы когда-нибудь мои потомки смогли с максимальным комфортом прожить отведенные им 70 или 90 лет16, а в том, чтобы жизнь каждого могла быть воспринята в благую вечность.

Смысл жизни в том, чтобы жить. Вопрос – в качестве жизни. Понятно, что вряд ли речь может идти о материальном комфорте. Согласится ли человек, если ему предложат: мы даем тебе миллион, но через час расстреляем? И умножение мира культуры и научных познаний тоже не наполнит смыслом всю человеческую жизнь. Помните, у Тургенева: “А в этом, по моему мнению, и состоит высочайшее блаженство! – В обладании Истиной? – Конечно. – Позвольте; в состоянье ли вы представить себе следующую сцену? Собралось несколько молодых людей, толкуют между собою... И вдруг вбегает один их товарищ: глаза его блестят необычайным блеском, он задыхается от восторга, едва может говорить. “Что такое? Что такое?” – “Друзья мои, послушайте, что я узнал, какую истину! Угол падения равен углу отражения! Или вот еще: между двумя точками самый краткий путь – прямая линия!” – “Неужели! О, какое блаженство!” – кричат все молодые люди и с умилением бросаются друг другу в объятия!.. Вы смеетесь... В том-то и дело: Истина не может доставить блаженства!..”17 Для человеческого счастья нужно прикосновение к той Истине, что касается над-животной, над-природной сути человека.

Цель жизни в том, чтобы придать жизни такое качество, которое помогло бы жить невзирая на то, что даже время уже истекло. Жить Вечно. Эта вечность не встроена в человека изначально. Но Она сама так низко склоняется к земле, что ее можно впустить в себя. Человек не обладает Вечностью. Но Она может быть ему подарена.

Итак, у истории есть замысел, есть Смысл. Но если мир делает себя закрытым для Замысла, – то история кончается. Прекращается движение к смыслу, за свои пределы (трансцендирование). Мир прекращает перерастать самого себя. Если мир не стремится за свои пределы – он гниет и исчезает. Так акула, остановившись, тонет.

Еще один парадокс христианства: мир кончится потому, что он должен быть преображен в Божией Любви, – и мир кончится потому, что “по причине умножения беззакония... охладеет любовь” (Мф. 24,12). Мир призван Любовью к вечности, но если он не откликается на этот призыв – он распадается. Следовательно, конец есть разделение. С Богом будет то, что не может не быть. Остальное погрузится в небытие. Когда иерархически низшее навяжет себя среднему – лишь Свыше сможет придти спасение.

Значит, – проблема эсхатологии в нас, в нашей иерархии ценностей. От нас зависит будущее России – Православия – христианства – человечества –Вселенной. Это реализм категорического императива Канта (‘’поступай так, как если бы твоя воля стала бы законом для всей Вселенной, чья история начинается лишь с этого момента’’). Эсхатологическое уточнение кантовской формулы таково: если твоя воля, будучи злокачественной, действительно станет законом для всей Вселенной, – то история Вселенной этим моментом закончится…

Христианство в цивилизации досуга До некоторой степени утешительно было бы считать, что антихрист некоей неотразимой магической силой насильно навяжет себя людям18. Но в том-то и особенность последней исторической трагедии, что “народы со всею охотою сделаются его союзниками” 19. А для того, чтобы человечество само сделало такой выбор, — в его повседневной жизни должно быть что-то, что подталкивало бы его к подобному волеизъявлению. Антихрист может быть избран и признан только в том случае, если его система ценностей еще до его явления стала господствующей. На смену Евангелию, официально все еще чтимому, приходит иной идеал — и вместе с ним на место человека заступает Масса, умерщвленная своим идеалом. “Так к полному удовольствию нашей современной печати совершится последний фазис христианства и заключатся судьбы всемирной истории. Настанет “хилиазм”, “1000 лет” блаженства, когда будут писаться только либеральные статьи, произноситься только либеральные речи, и гидра “национализма” будет раздавлена... Скучновато. Ах, канальственно скучновато везде...”20 В том царстве антихриста, которое описывает Апокалипсис, у человека будет свобода: выбирать того или иного кандидата, купить эту марку холодильника или иную. Но вертикали не будет. По верной мысли Г. Померанца, “само обращение к Богу создает вертикаль, создает новую степень свободы – вверх. Без иерархии высоты свобода неполна – есть только топтанье вправо-влево, вперед-назад”21. Мир, в котором нет вертикали, нет иерархии ценностей, – это мир пошлости. Все занижено. Все плоско. Все одинаково. Обо всем можно судить и рядить одномерно. Мы и наши моды – мерило всего. И человек забывает, что он призван к служению. Он забывает, что жить можно только ради того, за что не страшно умереть. Забыв это, он, между прочим, для начала утрачивает и другое знание – знание о том, что “есть истины, за которые нельзя жить и умирать; есть вторичные истины, за которые нельзя, – за которые мы не имеем права жить и умирать”22. Потеряв небо над своей головой, человек теряет ориентацию и, неподсудный никому, сам присваивает себе право судить всё и вся… 27 октября 1998 на моей пресс-конференции в г. Иванове речь зашла о причинах, по которым Церковь выступила против показа фильма “Последнее искушение Христа” по НТВ23. И вдруг директор областной телерадиокомпании в Иванове выступил в защиту своего коллеги и соплеменника Гусинского (хозяина НТВ и председателя Российского еврейского конгресса), бросив между делом: “Каждый из нас судит Христа по-своему”. И даже после моего возмущения не поправился, что, мол, “судит о Христе”. Так действительно точнее: “наши плюралисты” присвоили себе право судить Христа… Как оторваться от этого плоскостного мышления? “Только путем приобщения к б(льшему человек делается свободным от м(ньшего, от самого себя, каким он есть сейчас”24. Опять же по верному слову Г. Померанца25: “Слой сознания, на который действуют инстинкт, идеология, реклама и т. п., – почва нашего неосознанного рабства. Свобода коренится на самой большой глубине, там, где не остается никакого выбора и не мы свободны, а Бог свободно расправляется в нас. Свобода в аду – возможность выбрать другое, выбраться из ада. Но в раю всякое другое – это потеря рая, и свобода любящего есть отказ от выбора. Свобода найти переходит в свободу сохранения найденного; или она разрушает найденное во имя права на вечный поиск (соблазн Ставрогина). Достоевский довел историю Дон-Жуана до конца, который только смутно осознан в легенде: Ставрогин проваливается в ад исчерпанных желаний”26. Здесь говорится о высшей свободе: свободе в Боге. Но ведь даже и малая свобода может быть минимизирована – свобода выбирать между Богом и тлением. Человек может быть воспитан так, что он и не узнает о том, что в него заложена такая свобода, что у него есть право на такой выбор. Память о Христе будет погребена тем успешнее, чем привычнее будет это имя. “А что тут думать-то – и так все известно: был такой моралист в древности. Он начал борьбу за права человека. Ну а сейчас у нас совсем свобода!” И вот уже большинство школьников, опрошенных в германских супермаркетах во время рождественских распродаж, оказывается, даже и не знают о том, день Рождения Кого именно они празднуют столь весело и вкусно.