Как аравийский ураган,

Вдруг подняла и закрутила

Умы тяжелых россиян;

Все пробудилось, все восстало

И все куда-то понеслось -

Куда, зачем - само не знало, -

Но все вперед,

Во что б ни стало, Спросонок пер ленивый росс. Чиновники, семинаристы, Кадеты, дамы,гимназисты. Квартальные, профессора, Грудные дети, фельдшера. Просвирни, даже генералы - Всё поступило в либералы, Бывало, если гимназиста, Лет эдак в девять прогрессиста, Слегка начальство посечет, Уж он на власти гневом пышет, На суд журнальный их зовет И в «Колокол» доносы пишет, И благодушный Огарев На целый мир подъемлет рёв. Бывало, кто без уваженья Смел о разврате говорить, ему не жить — « Он враг прогресса, просвещенья», Все дружным хором закричат: Он враг младого поколенья!" Начальник не дерзал дышать И ощущал благоговенье, Неловкость и священный страх При либеральных писарях Из молодого поколенья, И штрафовать их не дерзал За упущенья, беспорядки, И по гуманности прощал Им пьянство, леность, даже взятки! Когда ж решался сдуру он, Отсталый вспомнивши закон И мнимый долг свой исполняя, Из службы выгнать негодяя, — То открывалось невзначай, Что удаленный негодяй Был не простой, обыкновенный Мерзавец добрых старых дней, Но жрец доктрины современной — Мерзавец — проводник идей; Что был он в Лондоне известен, И был хоть на руку нечист, Но был в душе глубоко честен, Как всякий истый коммунист, — Тогда «общественное мненье» Вдруг поднимало страшный вой: «Где ж наш прогресс, где просвещенье, Когда погиб за убежденья Наш гражданин передовой!» В ХХ веке Николай Лосский точно сказал о Бердяеве, что тот "был просто одержим мракобесием свободы"19. А в 1935 г. в Париже диспут по поводу софиологии закончился тем, что Борис Вышеславцев просто избил Максима Ковалевского, одного из единомышленников В. Лосского и оппонента о. Сергия Булгакова20. Вообще сторонники “открытого христианства” парадоксальным образом творят вполне закрытый его вариант. Декларируемая открытость к опыту “западных братьев” совмещается с поразительной глухотой к опыту собственно православному, к отрезанности от реального церковного мира. Об открытости и терпимости отца Георгия Кочеткова можно судить хотя бы по его неоднократным высказываниям о том, что он спокойно будет причащаться вместе с экуменически настроенным католиком, но взаимное причащение с православным фундаменталистом считал бы невозможным21. И здесь приходится напомнить, что Апостольские правила (своего рода конституция Церкви) предупреждают (в 8-м правиле), что священник, отказавшийся от причастия с другим православным священником, и не приведший канонически убедительных оснований для такого своего поступка, сам должен быть лишен сана. Вообще нельзя не заметить, что экуменические настроения русских филокатоликов питаются не столько тягой к тому свету, что они видят в опыте западных христиан, сколько неприязнью к реальному православному миру, в котором они живут. Это известное искушение любви к дальним, питаемой прежде всего осуждением ближних... «Мракобесие свободы» – черта, присущая и тем московским демократическим приходам, где служат духовные потомки отца Александра Меня. На словах они за многообразие мнений и свободу дискуссий в Церкви. Но о тех, кто смеет не видеть в трудах о. Александра эталон православного мыслителя, выражаются языком большевистской пропаганды – «Что бы ни шипели в его адрес завистники и ненавистники…»22. Мои книги они никогда не пускают к себе – я не из их гнезда23. Также и в прессе - есть определенные телепередачи, где я никогда не смогу появиться. Там совершенно четкая установка: найдите другого батюшку, тупенького какого-нибудь или там косноязычного, чтобы создал соответствующий имидж Православию. В 1999 году молоденькая журналистка из газеты «Сегодня» взяла у меня интервью о Пасхе. Материал должен был появиться в Великую Субботу. Утром в пятницу отправляю ей по электронной почте правленый текст интервью. В середине той же пятницы она звонит мне и говорит, что все хорошо, материал пошел. Утром в субботу раскрываю газету. Интервью нет. Но мой текст есть. Он объединен в статью, а под статьей стоит фамилия журналистки. Мое имя не упоминается. Звоню ей. Девушка чуть не в слезах говорит: понимаете, в последнюю минуту редактору позвонил Гусинский и потребовал, чтобы Вашего имени в нашей газете не было… По мне же - пусть цензура будет открытой, гласной, как было в царские времена, когда в каждой книге указывалось имя цензора, который и нес ответственность за эту цензуру как перед начальством, так и перед читателями и перед автором24.