Собственно, дальнейшее развитие церковной мысли продолжило путь самого Оригена. Как Ориген от фантаистически-мифологического языка гностиков перешел к более строгому языку философии, так и Церковь от философизирующих аллегорий Оригена перешла к более трезвому, выверенному, прозаическому языку догматического богословия. Христианство настолько долго было для европейцев единственной знакомой им формой религии, что они стали считать, будто христианская догматика есть буйство фантазии, миф, ничего общего не имеющий с логической и строгой мыслью… Но в первые века христианства именно Церковь была маскимально трезва. Те религии, с которыми христианство боролось, и которые отвергало, предлагали такие мифы и суеверия, на фоне которых церковная ортодоксия представлялась просто-таки позитивизмом. Ведь христианство не говорило о приключениях звезд или интригах олимпийских богов. Оно говорило об истории одного средиземноморского народа и о жизни одного Человека…

О том, что и это тоже не нравилось язычникам в христианстве, говорит история возврата Юлиана Отступника к язычеству: его философское обучение у язычников “состояло не из одной только метафизики; они имели притязание дать средство общения с божеством, приблизиться к небу или привлечь его к себе, услыхать его голос во сне или в оракуле и узнать от него самого его природу и намерения. Вот чего не находил Юлиан в той же мере в религии христиан. Ее догматизм казался холодным людям, которые не могли обойтись без чар и откровений и экстаза. Часто ошибаются относительно причины его обращения: на нее смотрят как на возмущение здравого смысла против чрезмерного суеверия; это глубокое заблуждение; несомненно, что в учении, которому он последовал, было более суеверий и суеверных обрядов, чем в том, которое он оставил, и если он переменил веру, то не из ненависти к сверхестественному, а, напротив, потому, что не находил достаточно сверхестественного в христианстве”313.

Как ни странно – в системе Оригена слишком много суеверий, которые Церковь отторгла (и верование в реальность магии, и верование в одушевленность планет и звезд). И, главное – попытка присоединить к Библейской истории то, о чем та совершенно сознательно молчит: дочеловеческую историю. Ориген неверно посчитал, что молчание - знак согласия. Молчание Библии о пре-космической истории есть не недомыслие, не ограниченность кругозора, а сознательный выбор. Ориген же посчитал, что эту лакуну он вправе заполнить по своему вкусу: мол, раз Церковь об этом молчит, то ей все равно, что тут предположить. И ошибся: молчание было не формой равнодушия, а формой выражения радикального неприятия – на уровне отказа даже спорить… Так что не философию, а именно мифологию Церковь в конце концов и не приняла в наследии Оригена.

Но поначалу действительно было трудно заметить расхождение между тем, о чем Ориген говорил, а Церковь - молчала.

Кроме того, расхождение между Оригеном и Церковью не могло быть замеченным и потому, что произрастает оно из различия в решении одной очень как будто бы частной проблемы. Собственно, вся система Оригена строится вокруг одного вопроса – ангелологии. И даже более того: он обсуждает вопрос о том, какова мера свободы ангелов. Церковное предание и Библия, во-первых, об ангелах говорят мало: Бог и человек для них гораздо важнее. Во-вторых, в церковном предании ясно свидетельствуется свобода ангелов. Церковь же разошлась с Оригеном по вопросу о том, какова мера свободы ангелов: свобода всегда присуща их действиям, или же «единократно». Могут ли ангелы, подобно человеку, постоянно менять свою нравственную ориентацию, обращаясь то к добру, то ко злу? Тут действительно – Церковь разошлась с Оригеном, а не Ориген с Церковью. Ко времени Оригена этот вопрос просто еще не ставился и не решался в церковной письменности. Оригена поэтому ничто не обязывало в этом вопросе быть верным сформулированному церковному преданию – ибо такового просто еще не было. Но Ориген своей гипотезой заставил Церковь продумать этот вопрос – и Церковь в итоге отошла от оригеновой гипотезы…

Для Оригена свобода покаяния сохраняется и у демона в его в падшем состоянии, равно как и свобода согрешить сохраняется у тех ангелов, что устояли в добре при падении Люцифера… Отсюда – динамизм оригеновой вселенной: духи переходят из мира в мир, иногда становясь и душами людей. Поскольку же у Оригена нет границы между ангелологией и антропологией (точнее, антропология у него есть часть ангелологии), то понятно, что бесконечные авантюры ангелов вбирают в себя и человеческие души.

Граница между миром духов и душ оказалась прозрачна: по крайней мере дважды она пересекается личными духами - когда в своем отпадении от Бога они охладевают и создают себе тела, и, когда, будучи отогреты Любовью Христовой, они спасаются и - после воскресения, после суда - слагают с себя уже всякую телесность, вновь становясь просто духами...

В противоположность этой текучей пневматологии Оригена автор текстов, связываемых с именем Дионисия Ареопагита, "предупреждает возможность фантастических построений" и дает учение о Небесной Иерархии, каждая ступень которой необходима, ясна, оправданна, и стабильна. Тем самым он "дает как бы замену и вместе опровержение нецерковного гнозиса Оригена с его идеей трансформации духовных существ"314. Кстати, сопоставление Ареопагитик с системой Оригена может быть использовано как один из доводов при датировке ареопагитического корпуса. Ведь если бы его автором и в самом деле был св. Дионисий, мученик I века, то Ориген вошел бы в вопиющее и сознательное противоречие с апостольским, церковным преданием. А с характером Оригена это все же не вяжется. Значит, Оригену эти тексты не были известны, а, значит логичнее предположить их появление в пятом веке, а не в первом...wwwwwww Во всяком случае послеоригеновская традиция уже уяснила: «Бесам свойственно, падши, никогда не восставать»315. Были проведена и ясная грань между миром ангелов и миром людей: «Уподобление ангелам не есть превращение людей в ангелов, а есть совершенство бессмертия и славы»316. Причем граница эта проведена именно по вопросу о свободе и творчестве: "Бог соделал человека участником в творчестве"317 - но "не ангельское дело творить"318; "Будучи творениями, ангелы не суть творцы"319. Лишь человек несет в себе образ Творца творцов. Способность же творить, менять мир и владычествовать над ним вменена человеку вместе с телесностью: природа ангелов проста и им нечем "руководить", но человек двусоставен, и душа должна владеть телом, а для этого как минимум она должна обладать способностью к властвованию. "Конечно, - поясняет св. Григорий Палама, - мыслительная и разумная природа ангелов также обладает умом, и она могла бы быть названа духом. Однако этот дух не является притом животворным, ибо он не получил от Бога созданное из земли тело, с которым он соединился бы так, чтобы обрести по отношению к нему и животворную и хранящую силу... Мыслительная и разумная природа души одна лишь и создана Богом в большей степени по образу Божию, чем бестелесные ангелы; и это оставалось бы неизменным..."320. Итак, "Ангел неспособен к раскаянию, потому что бестелесен"321. Поскольку способность к творчеству связана с телесностью, а раскаяние есть величайшее творчество - то вне тела раскаяние невозможно. Именно поэтому падший ангел не может покаяться. Именно поэтому его отпадение невозвратимо и вечно. Именно поэтому и для человека нет покаяния после выхода души из тела. Именно поэтому Христос говорит: "В чем застану - в том и сужу". В результате оказалось, что именно телесность - причина того, что человек поставлен выше ангелов. "Мы одни из всех тварей, кроме умной и логической сущности, имеем еще и чувственное. Чувственное же, соединенное с логосом, создает многообразие наук и искусств и постижений, создает умение возделывать (культивировать) поля, строить дома и вообще создавть из несуществующего (хотя и не из полного ничего - ибо это может лишь Бог). И это все дано людям. Ничего подобного никогда не бывает у ангелов" - настаивает св. Григорий Палама322. И в самом деле "ангел" - это ведь вестник. От почтальона не ждут, чтобы он творчески переиначивал порученную ему телеграмму. С. С. Хоружий замечает в этой связи: "человек, по учению Паламы, не столько "выше" или "ниже" ангелов, сколько "существенней" их: ему, а не им принадлежит активная, ключевая роль в исполнении всею тварью своего духовного назначения. Ибо не человек обожается через ангелов, но вся тварь обожается через человека323.