Удивительная фраза. Под неполнотой мы понимаем степень и меру, но не качество. Духовный опыт можно дополнить только в том случае, если он однородный, как старцы дополняли своим духовным опытом малый опыт своих учеников (но только при двух условиях: православия и послушания). Здесь же о. Андрей пускает дымовую завесу для того, чтобы скрывать свои мысли под словами, а именно, он хочет незаметно провести свою глубоко неправославную концепцию, что мистический опыт еретиков - это лишь неполный опыт. На самом деле это - глубоко извращенный опыт, опыт соприкосновения с демоническими силами. Ложь - это не оскудение правды, а смертельная схватка с правдой. А затем непонятно, о ком говорит о. Андрей - о православных, которым предлагается искать православия, или о неправославных, которые не должны бояться еретического опыта.

О. Андрей пишет: "Неполнота страшна, если она отрицает Полноту".

Но ведь всякая секта и ересь живет отрицанием полноты, иначе она должна была слиться с мистической полнотой. Где о. Андрей видел, чтобы сектант исповедовал свою ущербность и желал бы восполнить ее учением и таинствами Церкви? Сектант и раскольник гордятся своим грехом отчуждения от Церкви, они стараются представить этот грех как истину, утерянную Церковью. В угоду своей концепции о. Андрей хочет, чтобы мы поверили, что сектанты - это ученики начальной школы, которые хотят, чтобы мы воспитывали и учили их. На каких экуменических ассамблеях он встречался с такими смиренными сектантами?

Дальше: "...если она (неполнота) воинственно невежественна". Что значит "воинственно невежественна"? Невежество это еще не дно падения. Невежество - это скорее незнание, хотя оно только смягчает, но не уничтожает ответственности. Со стороны инославного мира мы встречали гораздо худшее: ученую воинственность - союзы креста и меча. Крестоносцы шли на Восток не для того, чтобы "восполнить свой духовный опыт", а чтобы путем крови и насилия искоренить Православие. Иезуиты проникали в православные страны не для того, чтобы католическое несовершенство приблизить к высоте православного совершенства, а чтобы путем интриг и заговоров покорить эти страны не только мечом крестоносцев, но и мусульманской саблей. Спросите баптистов, пятидесятников, иеговистов: "Что вы хотите от нас?" - и получите ответ: "Мы хотим вас сделать христианами".

Часть 2

О. Андрей дальше пишет о необходимости узнать нижнюю границу традиции. Опять "традиция" звучит здесь, как маскировочное слово: Православная Церковь - не только традиция, а живой организм; ересь тоже не традиция, а выпадение из Царства обетованного Церкви. Традиция не определяется ее вершиной и дном. Традиция - это русло, а высшее или низшее место в ней определяется включенностью в саму традицию. Далее: "У всех ли нас и всегда ли - право-славящая молитва?" Опять хитрость: подмена вероисповедания нравственным и духовным состояниями. Даже у святых бывали периоды промыслительного Богооставления, чтобы они лучше могли понять человеческую немощь и силу благодати. Неужели в то время, когда они внутренне взывали: "Господи, зачем Ты оставил нас?", они переставали быть православными? И простите, о. Андрей, только фарисей может быть довольным своей молитвой. Святые всегда видели свое недостоинство в духовном предстоянии перед Богом. Опять маневр: если человек скажет, что у него православная, или, как о. Андрей играет словами, право-славящая молитва, то он обличит себя как духовный гордец. А если скажет, что у него нерадивая и рассеянная молитва, ему ответят: как же ты, будучи неправославным в молитве, можешь отрицать неправославие в вере (т.е., как сказал о. Федор Остапу Бендеру: "Сам дурак"). Дальше о. Андрей пишет: "Все ли приступающие к Чаше смогут отличить арианство от Православия?" Христианин, который включен в литургическую жизнь Церкви, из самой церковной гимнографии может научиться высокому богословию. Недаром православное богослужение называют "поющим богословием" - оно все проникнуто догматическими истинами, как бы прошито золотыми нитями. Если человек внимательно слушает богослужение (а не вспоминает в это время стихи Цветаевой и Ахматовой), то для него богослужебный круг становится курсом богословия, он воспринимает его вместе с молитвой, т.е. глубиной своего сердца. Человек, живущий ритмами Церкви, становится одного духа с ней. Ему, может быть, будет трудно философскими терминами определить богословские вопросы, но его душа внутренней интуицией почувствует, где благодать и истина, а где фальшь и ложь, где родное и где чужое. На I Вселенском Соборе были православные деятели, отличавшиеся высокой философской оснащенностью и блестящей диалектикой (разумеется, не в современном значении этого слова), но многие, если не большинство отцов, были из тех, кто в простоте веры держались церковного Предания. Скорее ариан можно было бы назвать "философствующей интеллигенцией", старающейся примирить платонизм с христианством. Простота отцов была непосредственным восприятием христианства и отражением его света в своей душе. Они богословствовали не столько словом, сколько духом. Если бы не было Ария, то не существовало бы арианства, если бы не было Афанасия и каппадокийцев, то православие осталось бы тем же самым. Далее о. Андрей ссылается на пример отцов-заочников, которые, в большинстве своем будучи занятыми с утра до вечера приходскими обязанностями, не могли достаточно проштудировать академические конспекты и робко стоят перед экзаменатором, который смотрит на них с сожалением или улыбкой. Каждый из них хорошо знает, что такое Православие, но не всякий может выразить его в терминологии, как в определенной знаковой системе. Скажите прямо, о. Андрей, что экзамен священников-заочников может рассеять иллюзию в том, что все они - интеллектуалы-философы, но зачем трогать их православие?