Нет ничего более нелепого и смешного, как обращение к людям со словом, не вызревшим в тайниках души. Христианская история показывает нам, что великие мужи никогда не начинали скоропалительно и поспешно что-либо говорить, если не удостоверялись в призвании и благословении на то Господа чрез Богом поставленных учителей. Преподобный Силуан Афонский, наш современник, написал свои чудесные записи о Божественной любви спустя сорок лет с начала его монашеского подвига; это было в двадцатом столетии.

Скажем, один из самых замечательных древнерусских проповедников святитель Кирилл Туровский прежде занимался подвигом отшельничества, и даже столпничества в совершенном уединении, то есть молился, размышлял, читал Писание, а потом уже открылся источник его красноречия. Таков был и святой Иоанн Дамаскин, который, как многие знают, вступив в монастырь преподобного Саввы Освященного, получил запрет от старца к составлению священных гимнов и молитв, и Сама Матерь Божия, когда почла созревшим красный плод проповедования, повелела старцу снять сей запрет, и полились источники живой воды из уст преподобного инока Иоанна Дамаскина.

Что же это – значит, нам всем посвятить себя отшельничеству или наложить на свои уста обет молчания? Это было бы просто прекрасно, но, к сожалению, не весьма возможно. Да и время сейчас такое судорожное, торопливое, поверхностное. Во всяком случае, каждому, кто думает и размышляет о слове, кто стремится овладеть им, нужно знать, какого великого приуготовления, нравственной и духовной зрелости оно требует.

И, стало быть, нужно непрестанно сокрушаться душой, ибо все мы сейчас суть духовные пигмеи, птенчики, которые еще не успели вылупиться из яйца. Относится это, к сожалению, не только к прихожанам и прихожанкам, но и ко многим батюшкам, включая и говорящего. И вот, сознание своего младенчества, своей незрелости много уже помогает делу. А теперь поближе к сути.

Что же такое богомыслие, и как им заниматься, и когда входит человек в это состояние? Очевидно, что богомыслие предполагает особенную погруженность ума и чувств человека в область духовной жизни. И, наверное, никто не вкушал начатки этого состояния, если прежде не даровано было ему хорошенько, с терпением, усердием, внутренним покаянием и детской простотой помолиться.

Действительно, только благодаря молитве на наше сердце снисходит та нравственная сила, которую мы именуем Божией благодатью. И когда человеку случается от всей глубины своего естества воздохнуть и помолиться, вложив ум свой непокорный в слова молитвы – бывает, Господь награждает усилие молящегося, и в сердце его устанавливается некая необыкновенная тишина, Не такая, которую мы слышим, а особая тишина, которую некоторые именуют священным безмолвием.

Как на море состояние штиля, когда ни один порыв ветра не колышет водной поверхности и вы не можете заметить ни начатка ряби на этом зерцале водном, так и в душе наступает священное безмолвие, когда Сам Бог налагает Свою десницу на ум и сердце человека и свершается малое чудо в душе молящегося: словно назойливые насекомые, испугавшиеся свечи или «фумитокса», отходят куда-то помыслы, мысли, беспорядочно кружившиеся в голове, внезапно умирают все земные чувства, которые постоянно теребят нашу волю, как цыганята, пристающие к прохожим: «Дяденька, дай, дяденька, ну дай, дай еще», – и не знаешь, куда прятаться от этих цыганят, потому что дал, а им все мало.

Так бывает и в нашем естественном, падшем состоянии: только начал читать вечернее правило – прямо под ложечкой засосало, как захотелось поесть, и в голове тут же явился недоеденный кекс с изюмом и еще что-то вкусное на тарелке. А уж после вечернего правила, во-первых, ничего вкушать и не положено, а во-вторых, кто-нибудь этот кусочек обязательно съест – ну прямо рвется своей худшей частью человек на кухню и при этом читает: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас. И вот приходит Божия благодать, и умирает в человеке все земное, утихают чувства, уходят в небытие помыслы; а самое главное, силы его души, внезапно соединенные с Божией благодатью, устремляются ввысь, горе, к Богу. И вкушает тогда душа начатки совершенного покоя и совершенного счастья, чувствует она себя малым дитятей или легкокрылым ангелом, для которого так же естественно обращаться к Богу, думать о высоком, прекрасном, божественном, святом, как всем нам дышать и видеть. Такое состояние надъестественно по своей природе, оно подразумевает какую-то особенную светлость ума и сердца, просвещенность свыше, и знание об этом состоянии мы черпаем у многих знаменитых проповедников, святителей, епископов. Так, всего выразительнее об этом высказался святой митрополит Филарет Московский. Он рассказывал, что обычно к проповедям готовится накануне вечером, во время богослужения. И когда, встав в алтаре, он молится и прислушивается к песнопениям Церкви, то ум его, приведенный в состояние тихости, словно ожидает чего-то того, что называют вдохновением или озарением – а был он, конечно, муж духовный и опытный, смиренный и кроткий, и вправе был ожидать озарения от Бога. И вот, говорит святитель Филарет, внезапно сердце мое, размышляющее о празднике и о содержании предстоящей проповеди, вдруг уязвляется какой-то мыслью, относящейся к самому празднеству, как будто некое горчичное зернышко раскрывается в душе, и в этом зернышке содержится главная мысль моего будущего слова. И над этим словом я буду трудиться и после службы, записывая его и готовясь к его произнесению. А еще владыка Филарет говорил, что такие мысли, приходящие свыше, от Бога и ложащиеся на спокойное, чистое и мирное сердце, подобны падающим осенним звездам, которые в темную августовскую ночь рассекают небо, очерчивая его своей светящейся траекторией, и потом гаснут в неведомой дали. Так, говорил владыка, и с просвещением, даруемым Богом: если ты вовремя эту мысль не ухватишь, если не потрудишься удержать ее в памяти, то она вскоре потухнет и растворится в твоем сознании, и у тебя останется только воспоминание о ней, как, скажем, о благоухании розы, которое сегодня есть, а завтра нет. И как ты ни тужься, как ни старайся, не сможешь даже вспомнить об этой мысли, просветившей тебя, потому что она не от твоего падшего естества, а от Бога. Это та самая мудрость, которая приходит свыше, по слову апостола Иакова, и бывает кротка, чиста, мирна и исполнена других благословенных даров. Вот почему такие замечательные проповедники, как святитель Филарет, святой Иоанн Кронштадтский, святой Иннокентий Херсонский и многие другие имели обыкновение записывать то, что пришло им на ум, а лучше сказать, легло на сердце после напряженной молитвы или внимательного слушания богослужения.