Более конкретно, к числу тех сверхрассудочных начал, которые помогают ученому в выборе гипотез, относится, прежде всего, эстетическое чувство. Именно чувство красоты и гармонии теоретической конструкции помогает физику выбирать гипотезы, ведущие к «естественной классификации»: «Везде, где царствует порядок, к нему присоединяется и красота. Благодаря теории, группа физических законов, которую она представляет, не только применяется с большей легкостью, с большим удобством, с большей плодотворностью, но она становится и более прекрасной.

Следя за развитием какой-нибудь из великих теорий физики, наблюдая как великолепно и стройно развиваются из первых ее гипотез дальнейшие ее дедукции, как результаты ее представляют вплоть до мельчайших деталей целый ряд экспериментально установленных законов, невозможно не почувствовать себя увлеченным красотой столь стройного здания, не почувствовать с живостью, что подобного рода создание ума человеческого есть истинное произведение искусства.

// Это эстетическое чувство — не единственное чувство, которое вызывает теория, развитая до высокой степени совершенства. Такая теория пробуждает в нас еще убеждение, что перед нами классификация естественная»[oooo] . О роли эстетического начала в научном творчестве было написано немало. А.Пуанкаре, А.Эйнштейн, В.Гейзенберг и множество других больших ученых XX столетия отмечали какю значительную роль в их научной деятельности играло эстетическое восприятие.

Гораздо реже ученые подчеркивают роль нравственного фактора в науке. Вроде бы само собой разумеется, что ученый, так или иначе занятый поиском истины, должен быть, как минимум, честным человеком... Но поскольку фактическое положение вещей нередко достаточно удалено от этой казалось-бы «само собой разумеющейся» идеальной предпосылки и ученые суть всегда не бесстрастные роботы, а живые люди, увлеченные своими мировоззренческими и партийными убеждениями, обуреваемые страстями и связанные предрассудками, то фактически, история науки, при более тщательном рассмотрении, отнюдь не сводится только к конкуренции идей, а представляет собой гораздо более драматическую и, порой, трагичную картину ...

Чтобы выделить эту особую роль нравственного начала в развитии физики, причем как-раз в ответственнейшем пункте выбора гипотез, недостаточно было быть только профессионалом физиком и искушенным историком науки, каким был Дюгем. Нужно еще было быть Дюгемом-католиком, сознательно, с опорой на вековые традиции христианской аскетики, занимавшимся своей духовной жизнью, очень рано научившимся видеть какую огромную роль играет нравственный выбор человека во всех сферах его активности...

«Ничто не стесняет здравого смысла, — писал Дюгем, — ничто так не затемняет ясность взгляда, как страсти и интересы. Ничто, поэтому, не замедляет так решения, результатом которого должно явиться удачное преобразование физической теории, как тщеславие физика, слишком снисходительного к собственной своей системе и слишком строгого к системе других физиков.

Таким образом, мы приходим к следующему выводу, столь ясно сформулированному Клодом Бернаром: здравая экспериментальная критика какой-нибудь гипотезы подчинена определенным моральным условиям; для правильной и точной оценки согласия между физической теорией и фактами недостаточно быть хорошим математиком и ловким экспериментатором, а необходимо еще быть честным и беспартийным судьей»[pppp] .

Итак, именно этот момент — выбор гипотез — оказывается для науки одним из главных пунктов, где она испытывает внешние, «экстерналистские» влияния. Ибо выбор гипотез поднимает вопрос о самом идеале познания, структуре теории, об Истине и способах ее присутствия в мире, о нравственной позиции ученого... Именно в этом пункте, как показывал Дюгем, научный дискурсивный разум должен как бы превзойти самого себя: для формулировки гипотез уже недостаточно одной логической способности, разум проявляет здесь и другие свои потенции: эстетическую оценку, нравственный самоконтроль. Или говоря языком самого Дюгема (и Паскаля), одного «геометрического разума» (l’esprit geometrique) здесь уже недостаточно, востребованным оказывается уже более фундаментальный «тонкий разум» (l’esprit de finesse). Эта апелляция к сверхрациональным резервам разума естественно вызывает в памяти концепцию целостного разума в русской религиозной философии. Выдвинутая в трудах И.В.Киреевского и А.С.Хомякова, по своему преломленная в философской системе В.С.Соловьева, концепция целостного разума стала одной из основных тем русской философии XX столетия у С.Н.Трубецкого, Е.Н.Трубецкого, Н.О.Лосского, С.Л.Франка, о.Павла Флоренского, о.Сергия Булгакова и ряда других мыслителей. Родоначальники идеи целостного разума связывали ее с православной антропологией и аскетикой, лежавшими в основе всей русской культуры. Этот идеал целостного разума и соответствующие ему нормы познания противопоставлялись западному рационализму и, шире, культуре «отвлеченных начал» (В.С.Соловьев), генетически связанными с западными ветвями христианства. «...Стремясь к истине умозрения, — писал И.В.Киреевский, — восточные мыслители заботятся прежде всего о правильности внутреннего состояния мыслящего духа; западные — более о внешней связи понятий. Восточные для достижения полноты истины ищут внутренней цельности разума: того, так сказать, средоточия умственных сил, где все остальные деятельности духа сливаются в одно живое и высшее единство. Западные, напротив того полагают, что достижение полной истины возможно и для разделившихся сил ума, самодвижно действующих в своей одинокой отдельности»[qqqq] . Именно в свете идеала целостного разума и цельного знания (В.С.Соловьев) всякое актуальное знание — и, прежде всего, научное — обретает свою истинную меру, опознается как партикулярное и неполное. Здесь, конечно, не место обсуждать концепцию целостного разума[rrrr] во всей своей полноте, но мы не можем пройти мимо одного факта, существенного для нашей темы. Хотя главным, определяющим направлением западной умственной культуры, во всяком случае, в понимании старших славянофилов, был именно рационализм, тем не менее они не могли не заметить и важных исключений из этой главенствующей тенденции западной мысли. И одним из этих исключений был, конечно, Паскаль. Русские философы не раз отмечали особенности французского мыслителя, в определенной степени сближавшие его с философской культурой России.