На рукоположении во время службы читали Апостол, владыка сугубо выделил фразу: «Благословляйте гонителей ваших». И он мне говорит: «Вы гонимы, но не оставлены». Так благословил и – началось.

В Риге меня не оставили. Сначала хотели направить в Собор Александра Невского, но я начал перед крещением людей проводить краткую катехизацию (другой возможности не имел), и это не понравилось властям. Тогда владыка направил меня служить в Тукумс, это предместье Риги. Там я уже имел относительную свободу. Но и тут начались неприятности с властями, хотя я их никогда не видел, с ними не общался. Доносы поступали на всех, кто приезжал, – дескать, проходимцы, заговор антисоветский… И только полтора года дали мне там послужить.

Вскоре после пострига, Великим постом 1982 года, меня перевели сюда, в Карсаву. С этого года и по сей день тут служу. Год назад мне предлагали в Рижской пустыньке служить постоянно, но я отказался. Я не смогу сделать в Пустыньке то, что хотел бы сделать. Там царит консерватизм, и чтобы изменить ситуацию, нужно иметь поддержку, единомыслие, единодушие.

Я уже говорил, служба там совершается как будто по уставу, но утреню, например, служат вечером. Утром постоят на Евхаристии – и идут свои дела делать. Причащаются на праздники, только когда их благословят. С уходом отца Тавриона дух его исчез, он не оставил там преемника.

Когда я сюда приехал, власти сказали: «Приехал враг номер один». На этом приходе умер священник, а тот, который его заменил, по болезни служить не мог. Ситуация возникла очень рискованная, храм был на грани закрытия, хотели в нем устроить чесальню для шерсти.

Как только я начал служить, сразу же на горизонте появилась учительница Вера Ивановна. Ее называли «красный поп»18. Она была «предтечей» всех служб в общественных местах. Здесь, в Латвии, у нас было такое преимущество: нам разрешали в общественных местах служить, например, на кладбище – на Троицкую родительскую субботу. Закончив богослужение в храме, мы должны были сидеть и ждать, когда нам можно идти. А на кладбище в это время – музыка, Вера Ивановна с атеистическими речами с помоста выступает. И только потом нам разрешает появиться. Так продолжалось где?то до 1985 года.

В то время в районе действовали четыре прихода. Мне дали храм в Карсаве, в восьми километрах от нее – еще храм Покрова, в восемнадцати километрах – Троицкий храм, в сорока километрах – храм великомученика Димитрия Солунского, построенный в 1934 году, в год гибели архиепископа Рижского Иоанна Поммера. Это был выдающийся иерарх, которого можно причислить к лику мучеников19. И вот мне надо было служить во всех четырех храмах. Я подумал, что в воскресный день лучше служить в Карсаве, потому что все же основная община должна была создаваться здесь. Если рассеиваться, то ее нигде не возникло бы. А по субботам я служил поочередно во всех остальных храмах.

Тогда с транспортом было сложно, и наш староста Анатолий Николаевич – он шофер был – помогал нам добираться до храмов. На него постоянно писали письма, что он использует транспорт в личных целях. Это тогда расценивалось как антигосударственная деятельность.

Так я и обслуживал четыре прихода. Пасха обычно была такая: мы ехали в храм Покрова. В восемь часов вечера у нас начиналась пасхальная служба. Мы уже пели: «Христос воскресе…» Потом приезжали в Карсаву примерно к половине одиннадцатого. Здесь нужно было всех поисповедовать и только потом начинать службу. А храм полный, исповедников очень много, всем приходилось долго ждать. Служба заканчивалась рано утром. И сразу же, никуда не отлучаясь, мы из храма ехали в третий приход. А в четвертый уже не получалось. Примерно в 12 часов дня мы заканчивали. И так было до 1990 года. Четыре прихода – маленькая епархия.

…Сейчас из?за государственного изоляционизма общение с братьями из России у нас очень ограничено. Если Церковь не будет активно окормлять тех, которые остались здесь, то православие в Латвии выродится. Если же Церковь найдет внутренние силы, то она не распадется, хотя это и не будет, может быть, ее расцветом.

Возрождение может начаться только изнутри, снизу, а не сверху, и если говорить еще конкретнее, с души каждого человека. Если я начну возрождаться, мой ближний, потом – еще и еще, то мы уже органически составляем общину. Поэтому возрождение общинной жизни, которое здесь началось, может дать плоды, если те, кто начал его, будут очень усердно трудиться, то есть не потеряют миссионерский дух.

Существует ложное понятие: противопоставление спасения и творчества, о чем писал в свое время Бердяев. Там, где должно быть «спасение и творчество», у нас – «спасение или творчество». Христианам отказывают в творческом духе, потому что действует некий охранительный дух, он боится активности, деятельности. Те, кто живет этим духом, считают, что Церковь должна стать какимто мумифицированным учреждением.

Многие люди, неверно духовно воспитанные, понимают слова Добротолюбия, что надо возненавидеть мир, буквально. Они отождествляют грехи мира со всем миром, не видя уже в мире ничего хорошего. Христианин должен мир не ненавидеть, а преображать. Творческий момент должен быть обязательно. Успокоиться сейчас на том, что есть, означает умереть, стать мертвецами. Это будет выходом из Церкви; то есть внешне можно в ней находиться, а внутренне – выйти. Многие хотят, чтобы Церковь стала каким?то заповедником, который можно показывать людям внешним – ну, заповедник и заповедник, они, в общем?то, особо не вредны, пусть живут. Самое главное, что сами христиане с этим согласились. Это опасно.

Отец Александр Мень в последнем своем интервью назвал такую ситуацию «благополучным церковным гетто». Конечно, у нас политические дела неважные, экономические дела неважные, в культуре все неважно, но принять такую политику нельзя. Нельзя принять ни такое искусство, ни такое образование, ничего нельзя принять.