Византийское богословие игнорирует западное различение между «sacraments» и «sacramentals» и никогда формально не ограничивало себя каким–то строгим числом таинств. В патристическую эпоху не существовало даже специального термина для обозначения «таинств» как особенной категории церковных деяний: термин misterion 459использовался вначале в более широком и общем смысле «тайны спасения» 460, и только как вспомогательное обозначение частных действий, дарующих спасение. В этом втором смысле данный термин употреблялся параллельно таким терминам, как «обряды» и «освящения» 461. Феодор Студит в IX в. приводит список из шести таинств: святое «освящение» (Крещение), «синаксис»462 (Евхаристия), святое Миропомазание, рукоположение во священники или епископы, пострижение в монахи и погребальная служба 463. Учение «семи таинств» в первый раз появляется – что очень показательно – в Исповедании Веры, полученном от императора Михаила Палеолога папой Климентом IV в 1267 г. 464. Это Исповедание, разумеется, подготовили латинские богословы.

Явно западное происхождение этого скупого перечня таинств не помешало его широкому принятию восточными христианами, начиная с XIII в. Список таинств приняли даже те, кто яростно сопротивлялся попыткам примириться с Римом. Похоже, что это быстрое перенятие стало результатом не только влияния латинского богословия, но и средневекового восхищения Византии символическими числами: число «семь» вызывало особенно богатые ассоциации, наводя на мысль, скажем, о семи дарах Духа у Исайи (11:2–4). Но у византийских авторов, принявших «семь таинств», обнаруживаются разные конкурирующие списки. Монах Иов (XIII в.), автор диссертации о церковных таинствах, включает в свой список пострижение в монахи, как это было в перечне Феодора Студита, но соединяет в одном Таинстве покаяние и помазание болящих 465. Симеон Фессалоникский, живший в XV столетии, также отмечает таинственный характер пострижения в иноки, но объединяет его с покаянием, а вот соборование у него – отдельное Таинство 466. Между тем Иоасаф, митрополит Эфесский, современник Симеона, провозглашает: «По–моему, таинств в Церкви не семь, но больше», и предлагает свой перечень из десяти таинств, включающий освящение церкви, погребальную службу и пострижение в монахи» 467.

Очевидно, Византийская Церковь формально никогда не признала какого–то конкретного перечня; многие авторы принимают стандартный ряд из семи таинств – Крещение, Миропомазание, Евхаристия, священство, брак, покаяние и елеосвящение, – тогда как иные предлагают более пространные перечни. Но есть и третьи – они настаивают на исключительном и выдающемся значении Крещения и Евхаристии, основного христианского посвящения в «новую жизнь». Так, Григорий Палама провозглашает, что «в этих двух [таинствах], все наше спасение укоренено, поскольку вся икономия Богочеловека восстанавливается в них» 468. А Николай Кавасила сочиняет свой знаменитый труд о «Жизни во Христе» как толкование Крещения, Миропомазания и Евхаристии.

2. Крещение и Миропомазание

В Восточной Церкви крещение и конфирмация (последняя совершалась через помазание «святым миром», освященным епископом) обыкновенно совершались совместно. Сразу же по принятии Крещения и Миропомазания ребенок допускался к Евхаристическому общению. Не было, стало быть, практического различения между приятием ребенка или взрослого в число членов Церкви: в обоих случаях человеческое существо, принадлежавшее «ветхому Адаму» через свое естественное рождение, вводится «в новую жизнь», приобщаясь Крещения, Миропомазания и Святого Причастия. Христианское посвящение есть один единственный и неделимый акт. «Если кто не получил миропомазания, тот не совершенно крещен», – пишет Симеон Солунский 469.

As we have seen, the patristic doctrine of salvation is not based on the idea of Adam's inherited guilt from which man is delivered in Christ, but on a more existential understanding of both "fallen" and "redeemed" humanity. From the "old Adam," through his natural birth, man inherited a defective form of life – limited by mortality, inevitably sinful, and associated with a lack of freedom from the "prince of this world." The alternative to this "fallen" state is "life in Christ," the true and "natural" human life, the gift of God bestowed in the sacrament of the Church. "Baptism," writes Nicholas Cabasilas, "is nothing other than birth in Christ and for the sake of accepting our very being and nature."

In the rite of Baptism and in the theological commentaries of the Byzantine period, the emphasis is placed on the positive meaning of Baptism as the "new birth." "The beneficent day of Baptism," continues Cabasilas, "becomes a day of naming for Christians, because then they are formed and take shape, and our life receives form and definition." Again, according to Cabasilas, all the designations of Baptism in Scripture and Tradition point to one and the same positive meaning: "birth" and "new birth," "renewal" and "seal," as well as "baptism" and "vestment" and "anointing," "gift," "enlightenment," and "washing" – all signify one and the same thing: that the rite is the beginning of existence for those who are and live in harmony with God.

If Baptism is considered a "new birth," then it is implied that it is also a free gift from God and that this gift does not in any way depend on human choice, consent, or even consciousness: "Just as in the case of bodily birth, we do not even willingly participate in all the blessings that come from Baptism." In the East, therefore, there have never been serious doubts or disputes about the legitimacy of infant baptism. Such legitimacy is based not on the idea of "sin," which can make infants guilty in the eyes of God and in need of Baptism for the sake of justification, but on the fact that at all stages of life, including infancy, a person needs to be "born again" – that is, to begin a new and eternal life according to Christ. After all, even a "conscious adult" is not able to fully comprehend the ultimate eschatological goal of the new life.

Just as it is impossible to understand the power of the eyes, or the grace of color without light, or as it is impossible for those who are asleep to know the affairs of those who are awake while the former are asleep, so it is impossible in this life to understand the new members and their faculties, which are directed only to the life to come. … Yet we are members of Christ, and this is the fruit of Baptism. The splendor and beauty of the members depend on the Head, for the members will not become beautiful until they cling to the Head. From these members the Head is hidden in the present life, but will appear clearly when they shine forth together with Chapter 474...

Thus, through Baptism, a person is a member of the Body of Christ and becomes "theocentric" – that is, he restores his original purpose, which is eschatological and mysterious because he participates in the very mystery of God. As a Divine gift sent to an adult or an infant, Baptism is the beginning of a new life. As Theodoret of Cyrus writes:

If the only meaning of Baptism was the forgiveness of sins, then why would newborns be baptized who have not yet had time to taste sin? But the sacrament of Baptism is not limited to this; Baptism is the promise of greater and most perfect gifts. It is the essence of the promises of future joys; it is an image of the future resurrection, communion with the Passion of the Lord, participation in His Resurrection, the robe of salvation, the garment of joy, the garment of light, or rather the light itself.

As a "beginning" and a promise of new life, Baptism implies self-determination and growth. It does not suppress human freedom, but restores it in its original and "natural" form. In the case of infant baptism, this restoration is, of course, only potential, but the sacrament always implies a call to freedom. In the Byzantine tradition, the formula of Baptism is pronounced, unlike in the West, not in the name of the priest who performs the Sacrament (in the West, the priest says: "I baptize you"), but a solemn declaration is made in the name of the person being baptized: "The servant of God, the name, is baptized in the name of the Father, and of the Son, and of the Holy Spirit." "This," writes Symeon of Thessalonica, "signifies the freedom of the one being baptized" (476). After Baptism, the path to God is a "synergy"477 of God's power and free human effort. And then there is the liberation from the bonds of Satan, the tyrant and usurper, which is indicated by the exorcisms that precede the actual sacrament of Baptism.