и спекался в лампе жирный, желтый вольфрам,

а он все прикручивал, завинчивал Михаила.

А Михаил перед ним лежал – напряжен, неподвижен, прям.

И лучи скользили вдоль аккуратного такого пробора,

за которым начинался мир – окно, воздух, улица, панорама, вид,

и бежали елочки и сосенки с косогора...

А Михаил перед ним лежал – бессилен, разбит, небрит.

И рука его, наконец, жилами обложила и кожей тесной

обтянула сокрушенные кости, и, сие сотворя,

отступил он, давая место воле небесной...

И восстал от одра Михаил, Бога благодаря!

Рэкетир

Не обольщайтесь: он меж нас рожден,

он с нами нес бессмыслицу, и он,

предпочитая кодексам – фанеру,

сам правит бал – гуляет и живет,

и раскаленный ставит на живот

утюг – миллионеру.

Он тоже стосковался по судьбе.

По подвигу и жертве. По стрельбе.

По ране в животе. И цель благую

хотел бы знать в лицо, но – темный край –

идешь к себе, а входишь в долю, в пай:

шел в комнату – попал в другую.

Играя с нами с детства каждый дубль,

затертый, обесцененный, как рубль,

в безумной этой ленте без названья,

он чувствовал, что есть иной сюжет

и на него уже направлен свет

избранья...

Есть дух войны. Есть пафос общих дел,

в которых свыше Марс кладет предел

и теплохладью и безволью.

Когда бы только Золотой Телец

его манил!.. Но тот великий льстец

иною соблазнял юдолью: