так широко раскрывались, и розы в ключицу

вышивкой вдруг утыкались, взобравшись по ситцу...

В галантерейную роскошь даров промтоварных

нас одевала она – некрасивых, бездарных,

бездерзновенных, смотрящих темно и устало,

словно на праздник, готовила нас, выпускала,

словно на пир, где нельзя быть иначе одетым,

чем в эту радость нарядную – с небом и светом!..

Как вдруг обвисло, как скомкалось все безобразно!

Если бессмертна любовь и добро не напрасно,

тем же воздай, чем она одаряла так щедро:

как было много надежд, и пространства, и ветра!

Может, в Твоих мастерских белошвейных небесных

много есть белых хитонов, нарядов воскресных,

много целебных покровов, спасительных нитей

есть для нее средь высоких Твоих общежитий!

...В серой казенной рубашке – ладонь у ладони,

в скорбном халатике, в туфлях на грубом картоне...

Будь наши очи духовные чуть приоткрыты,

мы бы увидели: нет, средь сиятельной свиты,

в брачной одежде, в чудесной накидке лазурной,–

вот как проходит она в кабинет процедурный!

Мальчик Петя

...Вот и август кончается, дождик затягивается,

в двери стучится, из ладоней выливая воду,

Петя болящий. Ему одиннадцать лет. Он взрослый уже человек:

– Мама, как я устал! Я хочу превратиться в природу:

в облако, в дерево, в снег!

Петина мама – совсем седая, отхлебнув торопливо кофе,

со словами: «Петя, еще не пора»,– продолжает рассказ:

– Конечно, если глянуть вот так, то жизнь равна катастрофе,

но она целомудренней наших взоров и милосерднее нас!

Петя выходит в сад. Прислоняясь к оконной раме,

Петина мама невидящим взором смотрит ему вослед.