В субботу 3-й недели Великого поста

23 марта 1982 года

Как часто, вернее, всегда и в выходные дни бывает много дел. В голове стучит одно: не забыть... Время не ждет. Надо успеть на электричку и хотелось бы позволить себе единственное «утешение» — выйти на одной из станций за несколько остановок до Посада, чтобы сразу же попасть в лес, в котором тонет дачный поселок, Лавра расширяется, охватывая все большее и большее пространство.

Весна. Воздух напоен запахом тающей снежной корочки на еще значительных в этих местах сугробах. Хорошо даже на малое время отключиться от всякой суеты, забыть обо всем (кроме одного — не опоздать к началу службы), идти, радуясь тишине, солнцу, даже цвету старой хвои, порыжевшей в теплых лучах, возможности помолчать. Как ее порой не хватает… Особенно радостно бывает, если среди всего природного великолепия тихо просочится волна невидимого света, в котором так живы слова благодарственного акафиста: «Слава Тебе, призвавшему меня к жизни»LXXIV. Всех к жизни вызвал Господь, каждому дал и свой внутренний мир, и, главное, возможность жить памятью о своем Творце. А подвижники смогли сказать об этом больше. Нам же и за то «слава Богу» можно сказать, что веяние «иного» мира касается за десятки километров от Лавры, если душа тянется к ней.

Поезд возвращает в обычную жизнь. До Лавры уже осталось ехать не так много. На склонах у самого полотна железной дороги мелькают темные пятна проталин. Поднимаемся к Святым воротам Лавры. На пути нас встречают талые воды. Они стремятся вниз, мы — вверх. Надо успеть поклониться преподобному авве Сергию, потом уже — в Трапезную церковь. Служба будет дольше обычной, вынесут Крест. Знакомые слова стихир Кресту отзываются где-то в глубине тихой радостью сознания себя в Церкви, которая дается незаслуженно, как и Лавра, как и жизнь. Эта причастность чуду—и жизни вообще, и жизни в Церкви, и возможности стоять в Лавре на всенощной в такой вечер, возможности, которую имеют далеко не все желающие, изумляет... Хочется благодарить и надо, но — как?

Служба, как уже было не раз, пролетела мгновенно. В общем пении: «Кресту Твоему...» и «Спаси, Господи, люди Твоя...», которым руководил отец Матфей, было такое единение, единодушие незнакомых людей, которое бывает только в Церкви. Такие хорошие лица мелькают среди молодых послушников и в толпе. И поют хорошо. Очень хорошо. Мне кажется, что нигде не встретить такого редкостного сочетания — и архитектуры, и живописи, и самой службы, и мирского хора. Все вместе и порознь — чудо. И действительно, этот ансамбль, лучше сказать, собор, удивителен. Дай Бог, чтобы последствия этих воздействий не прошли бесследно.

После всенощной общая исповедь. Народу много. Пока отец Илия проводил общую исповедь, поставили много аналоев. У каждого еще до прихода иеромонаха плотная толпа. Когда общая исповедь кончится, толпы еще уплотнятся. Может быть, придет еще исповедующий, и к нему на ходу соберется группка, поставят аналой и исповедующихся хватит едва ли не на всю ночь. Многие тут же устроятся на ночлег, сядут на пол, чтобы вытянуть ноги, дать им отдохнуть. Не помню теперь, кто нас пригласил, помню только, что шли куда-то под темным, высоким, звездным небом.

Через окно виднелись сосульки, подсвеченные фонарем. Было тепло, тихо, но почти не спалось, видимо, из-за боязни проспать. В полудремоте звучало: «Крест хранитель...»LXXV. К пяти часам поднялись и пошли опять в Лавру, не дожидаясь рассвета нового утра Крестопоклонной Недели.

Пасха

[1985 года]

С незапамятных времен Пасху мы встречали в Лавре. Сначала вместе с тетушкой, пока она могла выдерживать физически. Потом я ездила одна, а она ходила в ближайший храм. После того как мне удалось нечаянно сделать целых два открытия (первое — это совершенно особенная, неповторимая служба в ночь с Великой Пятницы на Великую Субботу — Чин погребения Плащаницы, о котором я знала теоретически, но пока не побывала, так не воспринимала; второе — тоже несравненная, единственная в году литургия Великой Субботы, которая ничего общего не имеет, как оказалось, с ранней субботней литургией «для причастников»), стала ездить уже на ночь в Великую Пятницу, стояла Чин погребения и совсем немного—литургию, бежала бегом на электричку, чтобы к восьми часам успеть на работу в столицу. Отработав (тогда суббота была рабочим днем), опять бегом на электричку, чтобы пораньше попасть к закрытым дверям Успенского собора. Спалось в электричке крепко — молодость помогала. В Успенском соборе, помню, уж не уснешь: холодильник! Всю зиму он мерз, только к Пасхе его открывали и, отслужив пасхальную заутреню и литургию, закрывали до Троицы, а если Пасха поздняя — до отдания. Как-то однажды пошла на пасхальную заутреню в Троицкий собор. Там было очень неуютно: толкучка бесконечная, а главное — пели девчата-любители. От их пения в Лавре всегда одно ощущение — как на приходе. Где-то еще — терпимо, в Лавре — нет. Другой раз решила попробовать постоять эту службу в Покровском храме Духовной Академии. Понравилось. И так уж повелось: в Великую Пятницу ночью — в Трапезном храме, а в Пасхальную ночь — в Академическом. Сколько лет так было — уж и не вспомнится. Только в 1987 году, когда Академический храм был на ремонте после пожараLXXVI, мы встречали Пасху опять в Успенском соборе.

Первая запись впечатлений от служб в эти дни относится к 1985 году. Начинается она с описания предпасхальной ночи, к которой мы двинулись из столицы в Великую Пятницу в 22.02. Договорились сесть в один вагон. Народу много. Поезд ползет в темноту. Не хочется ни о чем говорить, и в вагоне все сидят тихо. Закрыв глаза, ждем нужной остановки. Около полуночи выходим в темный тихий городок. Он дорог нам тем, что в нем, если немного пройти от станции, угадывается контур Лавры. Скрипит тонкий ледок лужи на асфальте. Прохладно. Нигде ни души. Уже видны окна братского корпуса, в некоторых из них свет. Входим в Святые ворота. Слабо светятся высокие окна Трапезного храма. Сейчас там горят свечи у Плащаницы. Входим — знакомая сень над Плащаницей, украшенная сверху белыми искусственными цветами, а ниже — живыми, тоже белыми. С трех сторон стоят корзины белых калл и гвоздик. Для порядка рядом стоит монах, но народу еще мало, некого ни успокаивать, ни отгонять, ни подгонять. Вновь пришедшие тихо и спокойно кладут земные поклоны и прикладываются без всякой суеты. Подальше, у подсвечника, все, кто хочет, читают молитвы, сменяя друг друга. Все, кто хочет. Обычно ночью под праздник здесь поют акафисты, а сейчас читают молитвы ко святому Причащению. Мы сели на складные стульчики. Рядом сидели на полу, лежали, подложив сумки под голову, дремали на таких же стульчиках. В два часа начали читать двупсалмие. Ектения, шестопсалмие — и вот уже медленная, тихая, умилительная мелодия «Бог Господь…» сопровождает неспешное шествие целого сонма архимандритов, игуменов, иеромонахов к Плащанице. В их руках свечи. Разбегаются огоньки и по толпе. Толпа заметно густеет. Отец наместник АлексийLXXVII идет кадить. Хор поет тем же напевом тропари. Когда-то хор тоже выходил к Плащанице. Было слышнее, а главное, заметнее самое основное: всё и все объединены сейчас одним — Плащаницей Христа. Он — центр и службы, и жизни, и внимания всех собравшихся, и радостного ощущения единства мирян и духовенства. Теперь этого нет. Ребята всю службу стоят на клиросе. Мне жаль и разрушения этого впечатления единства, и того, что мелодия похвал, которую поют действительно «со сладкогласием», теряет что-то, когда дробится в окошках и дверном проеме. У нас есть текст Службы, можно следить за каждым словом. Это больше помогает стоять. Спать не хочется, но очень душно. Бабушки, стоящие у окон, тут же их закрывают, как только отойдет семинарист, открывший окна. Им прохладно, а как другим — это мало кого теперь волнует. Очень хорошо поют первые строки похвал. Отец наместник включается в чтение, чередующееся с пением стихов 17-й кафизмы. Читает он четко, каждое слово хорошо слышно и понятно. Его сменяют другие отцы, пока не кончат первую статью. Снова «Жизнь во гробе...». Краткая ектения и так же величественно, даже проникновенно звучит: «Достойно есть величати Тя...». Читают вторую, третью статьи. Кончается чтение обращением к Святой Троице: «О Троице, Боже мой! Отче, Сыне и Душе, помилуй мир». Последнее слово особенно подчеркивается. Кажется, что обращено это ко всем, и всех в этот ранний час (только начало четвертого) — болящих, спящих, скорбящих, реже — радующихся — обнимает молитва! Жаль только, что многие монастыри закрыты, опустели, захламлены, а в приходских храмах оставлена эта традиция — ночью петь Чин погребения. А ведь было это и на приходах. Сама была в детстве в обычном нашем приходском храме на этой службе. Теперь же он там служится вечером, и этим он как бы уравнивается с другими службами, теряет свою исключительность. Конечно, трудно не спать две ночи, но, мне кажется, это не главное. Больше зависит от нашего общего охлаждения сердца, равнодушия, разъедающего всех нас. Требуется усилие, и не раз — всю жизнь, чтобы не в тягость, а в радость было собраться всем знакомым и незнакомым, «вся отложивши» для того, чтобы услышать и эти похвалы, и знакомые слова 17-й кафизмы, и, наконец, несравненный канон с ирмосами «Волною морскою». Пока поют воскресные тропари, отец наместник кадит. Нас теснят, чтобы ему можно было пройти. В толпе движение. Кто-то спешит к выходу. Пропели 50-й псалом. Ребята выходят на середину храма, растягиваясь до самых дверей. Старички несут фонари, хоругви. Народ толпится у входа. В храме сразу становится просторнее, легче дышать.

Какие бывают в Лавре хорошие лица в толпе! Девушки, юноши, люди средних лет радуют серьезностью, сосредоточенностью, осмысленностью выражения — больше таких нигде не встретишь, но не беда. Главное — они есть, живут среди нас.