Но вот освятили артос и вышли с крестом на отпуст. Из всех храмов темным потоком народ спускается к электричкам. Первые холодные вагоны быстро заполняются народом. Одни едут в столицу, другие — в противоположную сторону. Мы разговляемся чем Бог послал тут же. И конечно же, говорим... о том, что плохо знаем Службу, многое от этого теряем, говорим о необходимости не плыть по течению, оправдывая свое нерадение и виня обстоятельства. Какая осознанная жизнь может быть в Церкви, если не хочется заставить себя узнать, прочитать, продумать... Если не все можно для этого сделать, то многое все-таки можно.

Мне выходить раньше всех, и вот серым морозным утром первого дня Пасхи иду в свою «коробку» спокойно спать, чтобы через некоторое время встать, что-то делать (почитать, например), помня о том, что впереди та же Лавра с вечерним Пасхальным каноном.

Мгновения-символы

9 апреля 1988 года

Иногда случается так, что какое-то мгновение вдруг вырастает в символ и остается в памяти ярче многих других, куда более значительных моментов. Так было в Великую Субботу в 1988 году. Вышел крестный ход после Чина погребения, вышли и мы из Успенского собора, но не пошли за всеми, а по своему обыкновению двинулись навстречу ходу. Старичок, которому велели смотреть за порядком, встрепенулся: «Куда вы?». Мы его успокоили, что никуда не пойдем, постоим в сторонке. Стали. Он видел это и больше не волновался. И вот во мраке глубокой ночи, еще сущей тьме36, появляются фонари, потом крест, иконы, духовенство с Плащаницей, вся братия, пришедшая на Чин погребения, ребята из хора. Ветер гасит свечи. Мы бережем свои огоньки. Духовенство прошло. Неожиданно подошел В., зажег свою свечу, потом кто-то из хора, потом регент со словами: «Раз уж все...». Целая цепочка лиц знакомых и незнакомых склонялась к свече, зажигала свою и отходила... И так хотелось, чтобы это было знамением: живое пламя свечи в ладонях так хорошо протянуть всем, кто хотел бы, чтобы и его огонек живо затрепетал на ветру и больше не затухал. Такой обычный, ничего вроде бы не значащий миг, а от него как-то теплее на душе. Так хочется иногда дать уже данное, дать, чтобы и у других было, чтобы еще кого-то согрело хотя бы на мгновение не только крохотное пламя свечечки, но и желание другого разделить, поделиться тем, что есть. Если б в жизни всегда и все делились дарами Божиими, как бы скромны они ни были! Насколько легче было бы переносить холод и тьму, ждать Светлого Христова Воскресения!

На Светлой седмице

В четверг рано утром спешим в Лавру. День был солнечный, но холодный, ветреный. В электричке все холодно: сиденья, простенки, незакрывающиеся двери. От сквозняков неуютно. Грязные стекла не давали полностью порадоваться оживающей земле. По дороге в Лавру так приятно было слышать звон ручейков, шум мутной Кончуры. Хочется услышать праздничный пасхальный звон, но на колокольне почему-то тихо. В ярком свете огромные лаврские соборы вместе с массивными стенами ограды теряют свою тяжесть, материальность. Кажется все это светлым видением, готовым вот-вот исчезнуть, хотя и знаешь, что Лавра стоит на земле твердо и мы поднимаемся к ней. У Преподобного в Троицком соборе много роз. Живых, ароматных, уже чуть-чуть подвядших. Народу еще немного. В узкие окна-щели алтаря бьет солнце. Его лучи четким снопом внедряются и тают за горним местом. Как-то меня спросили: почему в Троицком соборе так темно? Темно?

А мне никогда не казалось, что темно, даже тогда, когда в осенне-зимний период удавалось попадать на братский молебен. Всегда было ощущение, что погружалась в удивительный рассеянный теплый свет. Другого не может быть, ведь у раки преподобного Сергия всегда горит столько свечей. И еще в Троицком всегда особая цветовая насыщенность. Сейчас, пока Пасха, много красного и золотого. Серебро окладов, раки, сени над ней оживляют золотые блики горящих свечей. Много цветов. Их всегда много, даже зимой. Правда, зимой иногда стоят и искусственные, но искусно сделанные. Мы стоим у Преподобного недолго, надо идти к литургии. В Трапезном храме по-пасхальному открыты все алтари, обилие золота в облачениях и сияние запрестольного образа Воскресения Христова. К Серафимовскому приделу вышли два семинариста из хора и стали лицом к народу, пригласив и всех желающих петь часы Пасхи. По солее прошел епископ, поклонился и удалился в алтарь.

В Лавре гостям не удивляются, это явление нередкое, но прозвучало имя епископа Василия. Неужели РодзянкоLXXXIX? Нам раз уже посчастливилось видеть и слышать его, скорее слышать. Неужели и теперь такая встреча?

Литургия очень быстро проходит. На солею вышел владыка Василий. Когда его слушаешь — не знаешь, радоваться или печалиться. Удивляет его умение владеть нашим родным русским языком. Можно радоваться, что нам дан такой богатый, могучий язык и есть еще люди, умеющие владеть этим богатством. И вместе с тем нельзя не печалиться: такое сокровище потеряли! То, как мы теперь говорим,— убожество по сравнению с тем, как говорили раньше русские люди. Пример — отечественная классика, а тут — живой представитель нашей русской культуры и плюс к тому — духовной культуры. Владыка говорит четко, ясно, но не очень громко. Между нами весьма приличное расстояние, отгороженное от нас для удобства служащих. Не в нашей власти попросить Владыку подойти поближе, а кто мог бы это сделать, не думает о тех, кому не слышно. Народ шумит: «Погромче, не слышно!». От криков этих нам только хуже, но угомониться нашему народу не так-то просто. Напрягаясь, стараемся уловить то, о чем говорит Владыка. Он рассказывает, как год назад был в Иерусалиме во главе паломнической группы, которая стремилась успеть в священный город к тому моменту, когда все ждут схождения благодатного огня. Владыка говорит, как он взглянул вверх: под куполом слабо мерцали, то усиливаясь, то затуманиваясь, голубоватые «туманности». В них как бы вспыхивали искры или маленькие змейки-молнии. На мраморной плите Гроба Господня в такой момент разложена вата, которая как бы вспыхивает, объятая голубоватым огнем. В мгновение ока от нее зажигает свечи Патриарх, подает в специальные отверстия кувуклии — и тут же весь храм оказывается в огнях. Все держат пучки свечей (по тридцать три — число лет Спасителя). Свет этого огня — неяркий, голубоватый, можно сказать, ласковый. Его касание не опаляет. Многие «умываются» им, водя по лицу, шее. Только минут через 10 он приобретает желтоватый оттенок и обычные свойства пламени свечи. Не случайно именно свет стал символом Воскресения Христова. Оно вошло в жизнь мира как свет. Свет надмирный, бестелесный, несозданный, неизменный явился в мир, вошел в нашу историю, став Человеком, испытав всю горечь человеческого страдания. И все это для того, чтобы человека падшего, смертного поднять до высоты богообщения, богоуподобления силой благодати Творца и Спасителя.

Тут же Владыка перешел к прочитанному Евангелию о первых последователях Господа. Агнец Божий, указанный пророком Иоанном, ходит по земле и зовет каждого. Наше дело — прислушаться, узнать Его голос и суметь отказаться от того, что хочется, чтобы пойти за Ним. Веками звучит этот призыв, и веками так было, что возлюбили человецы паче тьму, нежели свет37. Перед каждым выбор. Свет, сходящий с неба, переплавляет, иногда выжигает все в душе, что мешает видеть Христа, но он же и свидетельствует о Нем. «Христос воскресе!» под ответное: «Воистину воскресе!», и владыка Василий уходит в алтарь. В его слове — спокойствие, ясность и открытость тем, кто сейчас стоит в Трапезном храме. Он доверительно разговаривает с каждым, и радостно становится уже потому, что речь идет о самом дорогом для всех христиан. Мне показалось, что ему и радостно быть в пасхальные дни на Родине, и грустно видеть Родину такой… знать о ее трудностях, переживать их вместе с нею.

Когда вышли на крестный ход, вышел и владыка Василий со своими спутниками. Он показался выше и представительнее вблизи, чем издали. Взгляд его темных глаз был устремлен вдаль, казалось, что он никого вокруг не видел. Мы постояли у братского входа, встретив крестный ход. Не хотелось встречать знакомых, говорить о чем-нибудь обыденном. Всегда жаль, когда в область впечатлений от таких редких встреч врывается наш быт. Но он ни с чем считаться не хочет, врывается.