July 4, 1996, 15.40. Over the Lavra there is a measured festive bell. In honor of what? It is too early in time to announce the good news for the Vigil... Everyone who happened to be nearby reached out to the Church of the Holy Spirit. On the north side, it is fenced, the bars blocked the path leading to the Trinity Cathedral. We have to go around the Church of the Holy Spirit from the south side. In the northern one there is a large deep excavation. Now there are repairs, construction, restoration everywhere... Nothing surprises anyone, but the ringing, the crowd at the bars, the golden glare on the banners, the fresh gold of the backgrounds of the newly painted icons in the hands of the clergy who came out to the doors of the church... Without explanation, this suggests that something unusual is coming. The ringing poured down on us non-stop. We squinted in the sun, rejoicing in the warmth that replaced the cold gray days. Light clouds in a light blue sky. The ringing intensified. A car drove up, the Patriarch got out of it and went to the Trinity Cathedral. A path and a carpet were taken out of the Church of the Holy Spirit for him, quickly spread out, freeing up a wide passage. There are not so many people, everyone stands quietly, does not rush anywhere. The Patriarch went to the Church of the Holy Spirit, blessing with a general blessing. The police are ahead. This accompaniment, wedged into the service, is somehow unpleasant. The Patriarch, together with the clergy waiting for him (Bishop Alexis of Orekhovo-Zuevsky had also arrived) went to the excavation. There, a black coffin was placed on a stretcher and everything that remained of the burial was put in it, together with earth, covered with a simple, black, crossed veil and brought to the Church of the Holy Spirit. How many years have passed since the funeral of the Athonite monk Maxim – he died in 1556! The Church of the Holy Spirit had side chapels. One in honor of Philaret the Merciful is at the southern wall. The other was called "Maxim's Tent". It is at the northern wall. Under it was buried the Monk Maximus the Greek.

Very soon after the death of the Monk Maximus, he began to be venerated among the locally venerated saints.

In Soviet times, even before the Second World War, the side chapels were broken, and we, without knowing it, walked over the graves of St. Maximus and St. Philaret. Last year, the flooring was removed, an excavation was made and the remaining bones were collected. They were piled together, apparently in a hurry, after the desecration of the graves. According to the stories of an old cleaning lady who was an eyewitness to what was happening, the head of the museum in the pre-war period ordered to open the coffin of Metropolitan Philaret and others buried nearby. He hoped to find gold and jewelry. The cypress coffin of the saint was opened with a crowbar. No gold, no jewelry... The director was furious, having made sure that the other people buried nearby, and these were the Venerable Archimandrite Anthony (Medvedev) CXXV and St. Innocent CXXVI, had nothing of value, ordered everything to be burned and threatened not to divulge it. Something prevented them from burning, then it was ordered to dig a hole and bury everything, which they did. When the question arose about the canonization of Metropolitan Philaret, in the excavation the monks of the Lavra laid out the bones according to their belongings, gathering the skeleton of Metropolitan Philaret, and St. Innocent, and Archimandrite Anthony, the long-time abbot of the Lavra under Metropolitan Philaret. A specialist was called to confirm the correctness of the decision CXXVII. Metropolitans Philaret and Innocent had reliquaries made, and now everyone can venerate the venerated hierarchs. In summer, the reliquaries stand in the Assumption Cathedral, in winter - in the Refectory Church. Now it is planned to open access to the Church of the Holy Spirit, where the remains of St. Maximus the Greek will rest.

Of course, our veneration will not add glory to St. Maximus, but this veneration will remind us of a man who suffered much in our land. From the Athonite monastery of Vatopedi he was sent to Russia at the request of the tsar, blessing him to work on checking the translations of many liturgical books that had already been made and to fill in what was missing. The learned monk, who did not immediately become fluent in the Russian language, was slandered. He was accused of deliberately damaging books.

Slander drove him from one monastery prison to another for more than a dozen years. He was not allowed to work here, nor was he allowed to go to Athos, to his place, and, because of which he was especially worried and tormented, he was not allowed to commune of the Holy Mysteries of the XXVIII. Only in the Lavra of St. Sergius was he treated sympathetically, and he spent the last five years of his life calmly. Now for us he is a martyr for his steadfastness. His tormentors are ignorance and passion. The eternal enmity between the spirit and the letter, wedged into the fate of a person, can be difficult and terrible. Faithfulness to the letter, strengthened by one's own self-conceit, blinds the heart and does not allow one to see the obvious: one cannot torture, one cannot mock a person, even if he has made a mistake in something, willingly or unwillingly, even if he thinks differently about something. But how often in history people are eager to prove their ignorance by force and authority. Especially terrible is ignorance invested with power. Blind and malicious, it finds a strange pleasure in torturing its victim.

I thought this to the singing of the choir, located on the steps at the entrance to the Church of the Holy Spirit. It was led by Father Matthew. The Patriarch said that we, who had walked for many years at the grave of St. Maximus, had now corrected this mistake and after a while we would have access to his holy relics. A short moleben was followed by a short pannikhida. Digging up the earth here, as well as throughout the territory of the Lavra, we unwittingly disturb the burial not so much of the known, but of the unknown dead. It is to them that the pannikhida is served. The high sun warmed the ground, which had long been covered with paving stones, and before it with asphalt. The choir sang "Eternal Memory" in unison. Did everyone perceive it – eternal memory – as a gift from God to all who are alive in soul, regardless of temporal life?.. This pannikhida and even more so a prayer service made a holiday out of an ordinary day. History came to life before our eyes. The memory of the ascetic, the martyr, almost unknown to anyone during his lifetime (and no more famous now), survived all the intrigues, all the sorrows, the excitement, flared up among people who had forgotten about him. It will expand the world of those who remember and love our land, who have worked for its children, who have been able to forgive their foolish persecutors and appreciate the sympathy of others. The fact that the unknown local canonization will become church-wide (including the Greek Church, native to St. Maximus), speaks of reconciliation and the ultimate triumph of truth and goodness. The excavation site is still fenced, but by the feast of the Venerable, one must think, there will be no trace of it. Thank God that the name of St. Maximus the Greek will come to life again for many visitors to the Lavra, and it will be possible to turn to him with your request and hope for understanding and help.

Feast of St. Sergius in the Lavra

July 18, 1986

На праздник — любой — к Преподобному всегда хочется. На праздник Преподобного — тем более. Поскольку день этот — 18 июля — рабочий, то просто физически оказаться в Лавре — проблема. И хотя была возможность заранее заработать два дня отгула, не было никакой уверенности в том, что их дадут в нужное мне время. К счастью, случилось так, что предварительные работы, целиком лежащие на мне, выгодно отличались от предложенного смежной организацией. Мое ближайшее начальство было этим довольно, и мне спокойно дали желанные отгулы тогда, когда этого более всего хотелось. Итак — на всех парусах к Преподобному!

По дороге из лохматых туч хлынул дождь с градом. За минуту можно было вымокнуть до нитки, но он быстро прошел, и на остановке, которая открывает прямой путь к Лавре (то есть за одну остановку до Сергиева Посада, когда хочется выйти и какой-то отрезок пути пройти пешком), я даже не намочила ног. Солнце в сияющей зелени, только что омытой дождем, не жгло, только грело спокойно, лучисто, приятно, можно сказать, приветливо. Народу встречается мало — хорошо. В лесу, у самой обочины, кое-где вдруг вспыхнет огоньком яркая алая земляничка. Ближе к дороге попадается малина, радостно зреющая на солнце и зовущая к себе. Малина эта ничья, просто кто-то со своего участка выбросил кусты в канаву за забором, они прижились и жили, радуя взор, а иногда и вкус. Не зря, кстати, на одной древней иконе рай изображен как сад, где блаженство — рвать малину. Почему именно малину? Наверное, потому, что эта пора — теплая, ясная, тихая. К малине не надо наклоняться до земли, как к каждой земляничке. Малина кустиста и сразу предлагает сладкие, сочные, ароматные ягоды по горсти. Не жизнь, а малина!

Но нельзя отвлекаться, впереди Лавра. О ней не забудешь ни в каком малиннике. Почти вприпрыжку по дороге — и вот уже иду по территории Лавры. Впереди со свитой грузинский Патриарх направляется в отведенные ему покои. Теперь надо не зевать, пока пускают в Троицкий. Пускают группами, не сразу. Пока-то пройдешь через открытую створку двери («блюстители» специально устраивают эту щель, чтобы поменьше народу смогло попасть) — надрожишься. Можно, конечно, и на ступеньках у братского входа стоять, как мы не раз стояли, но там можно и не услышать службу, если рядом окажутся разговорчивые богомолки. Хочется слышать службу, хочется в этот день в Троицкий, по крайней мере попытаться. Слава Богу, удалось попасть в притвор. Здесь душно и шумно. Вход в храм закрыт стасидией. Из-за толпы, жмущейся к входу, стасидию не видно, все рвутся вперед в надежде войти в храм. Храм почти пуст, а туда не пускают. Это многих раздражает. Да и людей можно понять. Мы привыкли, а кто в первый раз с этим столкнулся? Приехать к Преподобному издалека (а ведь едут со всех концов страны) и встретить на каждом шагу заслоны. Зачем они? Вроде бы для порядка... Помню, что при Патриархе Алексии I никаких преград не было — приходи и решай сам. Храм маленький, народу много. Сможешь выстоять — стой, нет — можно пойти в Успенский, Трапезный, в Покровский храм. И тише было, спокойнее... Теперь же надо терпеть «деятельность» как на подбор грубых и не в меру ретивых вышибал, которые только устраивают шум и беспорядок. И кто придумал такое? Чья инициатива? От таких причуд недалеко до мысли: нарочно что ли так устраивают, чтобы испортить людям праздник? Впереди хоть ложись, а здесь люди давятся. Какой смысл не пускать в почти пустой храм?

Началась служба, шум немного стих, но не до конца. Появился еще один активный деятель, поседевший на своем поприще (помню его в этой должности с кудрями, теперь заметно поседел и полысел). Многие, видимо, знают результаты его усердия и стихают. Он вежлив, но от одного его присутствия тяжело... а если у таких власть и сила? Но это, слава Богу, все-таки не до конца заслоняет службу. Мы ее слышали не раз, она знакома довольно хорошо, и это помогает и через шум улавливать слова стихир, паремий.

Притчи напоминают о блаженстве тех, кто обрел премудрость. И там же: Аз Мене любящия люблю, ищущии же Мене обрящут благодать71 . Это от Лица Божия звучат нам призыв и уверение. Хорошо, если есть такая любовь, но хоть сколько-нибудь-то Бог каждому дал, иначе что же привело всех нас, теснящихся, ворчащих, недовольных начальством, устроившим эту бессмысленную давку, и друг другом — и все-таки стремившихся в храм, чтобы войти в радость72, буквально перешагнуть порог деревянной решетки в Успенских вратах Лавры и наполнить до отказа три ее храма и еще Академический. В тех же притчах незлобивии призываются разуметь коварство. Нам бы хотелось вовсе его не встречать и не думать о нем, но жизнь — даже в пророческие времена — полна коварства, его нельзя сбросить со счетов, его надо умело видеть и обходить, чтобы не исключить себя из числа незлобивых по простодушию и неопытности….. Кончается эта паремия бодро и обнадеживающе: Да будет о Господе надежда ваша и исполнитеся Духа.