Бог создал этот мир. И с намерением создал его слишком узким для нас, так что мы не можем двигаться в нем без того, чтобы не страдать, чтобы не натыкаться всякую минуту на границу, на преграды, о которые мы разбивается: с намерением, чтоб эти преграды заставляли нас желать лучшего. Но я не знаю, мог ли Он устроить это иначе. Когда настанет наша жизнь в вечности, мы будем ликовать на свободе. Там не будет ни границ, ни преград, ни ограничений, ни конца. Одно невыразимое счастье, одно незаходимое счастье. А здесь, как бы Бог ни устроил этот бедный мир, он не мог не быть слишком тесным для нас. Человеческая душа не могла, попав в него, не страдать; не могла покоиться на этом Прокрустовом ложе9, не находя его слишком тесным, не могла расправить свои крылья, не чувствуя себя в неволе.

Вот какова земля. Такою создана она была для нашего испытания, для того, чтобы под непрестанным гнетом ее мы воздыхали более о свободных краях, о безграничных горизонтах.

Представьте себе существо, которое, вместо того чтобы распахнуть свои крылья, свертывает их, вместо того чтобы подняться на высоту, добровольно стелется по земле, которое не находит это Прокрустово ложе слишком узким и, наоборот, привыкает к нему и чувствует себя свободно. Представьте себе горного орла, не только не изнывающего в тесной клетке, в которую его заключили, но любующегося прутьями этой клетки, потому что они сделаны из серебра или золота и выкрашены в яркую голубую или зеленую краску. Представьте себе бессмертное существо, которое не развивает в себе своих бесконечных сил, но крепко пристает к земле, все уходит в земную жизнь и стоит под грозною опасностью дойти до бесчестия, до гибели. Как же Богу не прийти на помощь? Если человек не чувствует узких границ земли, как же Богу не придвинуть его к этим границам, чтобы он их почувствовал? Как не дать ему горя, чтобы он их почувствовал? Как не дать вырвать ножа из рук этого ребенка, если он играет с безумным легкомыслием на краю пропасти? Почему Богу могучим порывом отцовской руки не унести его от этой пропасти, в которую он сейчас упадет? Почему, наконец, если человек болен, Бог, Который для него отец и мать, не отдаст его в руки хирурга? И [разве] человек, после таких действий над ним Божией воли, сперва оглушенный страданием, ослепленный своими слезами, не воскликнет потом: "Отец, Ты поступил хорошо!"? Вот смысл страданий, главная, первая основа Божественного врачевания.

Под кущами рая царствовала только одна любовь. Эта любовь делала лучшее и большее, чем делает теперь страдание. Страдание просвещает душу, страдание облагораживает и очищает, страдание возносит сердце горЕ10. Но все это делает любовь, делает скорее и прочнее, и, если бы человек не пал в райских обителях, если бы вместо этой легкой искры, которая в нас тлеет, мы сохранили живое пламя первоначальной любви,— мы не знали бы страдания. Через страдание нам придано Божественное крыло, но — в ту минуту, когда мы погружались в материю, Своей благостью Бог дал нам страдание в помощь.

Это надо признать. Это — или отчаяние; это — или проклятый рок, который нас давит. Или Бог милосердный — или Бог тиран: средины нет!

Мой выбор уже сделан. Я никогда не буду считать Тебя, Господи, ни равнодушным, ни несправедливым, ни жестоким. Я целую Твою руку, глаза мои полны слез. Я ничего не понимаю в ударе, которым Ты меня поражаешь, но на устах моих одно слово:

"Пощади, яко благ!".

2. Страдания возносят душу к Богу

Земля тесна, слишком тесна для бессмертного существования. Она меня постоянно оскорбляет и угнетает; как каторжник, я хожу по ней с тяжелым ведром [с кандалами] на ногах. Всякий день мои шаги становятся все тяжелее, мои движения стесненнее, моя голова склоняется все угрюмее, все во мне говорит даже помимо слова Божия, что я не создан для земли.

Люди, мои жизненные спутники, доказывают мне это еще лучше: на всяком шагу они мне изменяют; когда я хочу опереться на них, они гнутся, как тростник, и ранят меня. И, увы, даже лучшие из них, те, которых называют друзьями, оказываются мне больше неверными: или их похищает смерть, или я надоедаю им своими недостатками, или мое горе гонит их от меня. Сколько из них сблизились со мною душою, но смерть жестоко оторвала их от меня. Сколько с надеждою подходили к моему сердцу, но нашли в нем холодность и себялюбие и, сильно разочаровавшись, отошли! Сколько других я искал в те часы, когда мне надо было приклонить голову на плечо друга, и не мог найти. Как мало человек способен к глубокой дружбе, и как верно это печальное слово Премудрого11: нет ничего столь редкого, как истинный друг!

Куда ни шло бы, если бы только дружба изменяла! Обманувшись в ней, оскорбленный жизнью ищет себе другой утехи; говорит себе: найдешь что-нибудь другое, привязанность более нежную, более глубокую, более бескорыстную и в ней забудешь все остальное. И тогда человек мечтает о существе, которое Бог как бы создал для этой благородной роли — любить и утешать.

Человек видит, что Бог создал это существо для него; он радостно трепещет и отходит от алтаря, где он дал этому существу свою руку, помолодевшим, с обновленными силами. Но увы, увы! Мужчина ли изменяет этой мечте, или женщина, изменяют ли они оба, или Бог пожелал, чтобы эта мечта оставалась лишь мечтою на земле, чтобы поднять глаза наши к небу,— как бы то ни было, мечта эта непродолжительна; даже в лучших, связанных большою любовью людях эта мечта не держит своих обещаний. Что же сказать о других, что же сказать об очаге, от которого остался только холодный пепел, и о том, на котором и пламя не горело, или о том, где оно горело светло и жарко, но где безжалостная смерть загасила факел! И вот из опустошенной семьи спасаются, как спасаются от погасшей дружбы, бросаются в более живую жизнь, шумную жизнь, чтобы забыться. Но только что вы приступили к общественной деятельности, как вас преследуют страсти, за вами гонится клевета; вы собирались узнать людей — и вы их узнали: и возвращаетесь в свое собственное одиночество с разбитыми иллюзиями и с душевным страданием.

Как путник, достигнув вершины горы, оборачивается и видит сзади себя тех, которые шли вместе и которых он опередил, так и мы, дойдя до зенита нашей жизни, смотрим вокруг себя и видим, что мы одни. Вдали мы видим на равнинах наши разрушенные сны, изменившую нам дружбу, угасшую любовь, добросердечное к нам отношение, которое мы утратили по дороге и которое больше к нам не вернется. С грустным взором, с тяжелым сердцем мы медленно всходим по этим последним хладным ступеням жизни, которые были бы невыносимы, если бы в конце их не ожидал нас Бог. Устав от всего этого, устав даже надеяться, не рассчитывая даже ни на что, считая всякую чашу или пустой, или горькой, мы испускаем последний крик: "Господи, Господи!".