Kniga Nr1382
А в чем находят поэты свои бессмертные строки? Кому это неизвестно? Душа никогда не поет лучше, чем в страдании, и всякая ее рана добавляет ей великолепный аккорд. Чем горше рана, тем пронзительнее крик. Самые безотрадные песни суть самые прекрасные песни, и много бессмертных песен представляют собою одни [стоны].
То же самое [происходите великими характерами, с глубокими душами, с добрыми сердцами. Они нуждаются в страданиях. Тех, кто не страдал, жизнь как будто бы коснулась лишь поверхностно. В их чувствах нет сил, в их сердце нет нежности, у их ума нет широких горизонтов. Все в них поверхностно, у них обыденная и банальная доброта. Короче сказать, со всевозможных точек зрения, одно лишь страдание входит в душу достаточно глубоко, чтобы ее расширить. У нас есть чудные тайники, где дремлет жизнь; не видно их глубины, где скрыты сокровища, до которых не достанет никакая энергия души. [Нужен] молниеносный удар страдания. И осмелюсь сказать: есть такие сокровища нашего сердца, которые как бы не существуют, которые только в зародыше, и вот они открываются с приходом страдания.
Вы знаете, что происходит, когда слышишь прекрасную музыку. Сперва бываешь как будто убаюкан, очарован, растроган. И вдруг при какой-нибудь ноте, под каким-нибудь могучим ударом душа [как бы] возносится. Она была затронута в неведомых глубинах. Иногда, но реже, таково же бывает воздействие красноречия. [Вспыхивает] как бы молния, какой-то мгновенный оглушительный удар. Оратор и аудитория — все увлечены. Все взволнованы до глубины этим [всплеском], которого не ожидал от себя сам говорящий.
Так вот, то, что делает гений, красноречие, музыка, эту власть, которую они имеют,— [власть] проникать до глубины существа и подымать его над самим собою — имеет и страдание. [Как] удары по камню выбивают из него искру, [точно] так же надо ударить по душе, чтобы в ней блеснули свет, величие, героизм, самоотвержение, тысяча скрытых в ней сокровищ. Статуя стоит тут, заключенная в этом мраморе,— ее надо только вызволить из него. Изумруд заключен в этой кварцевой руде и [ждет] только обнаружиться. Но [чтобы] снять этот каменный покров, для этого [надо] взяться за молот и резец. Человек пробует; но так как он почти никогда не решается ударить довольно сильно, то, чтобы помочь ему в этом деле, Бог посылает ему страдание.
Вот почему все святые, герои, гении, все великие души были воспитанниками страданий. Лавровый венок всегда покоился лишь на измученном челе. Вспомните Гомера, Мильтона, Тассо, Данте, Камоэнса16. Они будут вечно жить величием своих чувств; но это величие чувства, эту глубину волнений они никогда не узнали бы без страданий.
Что же сказать о солдатах, о героях? Страдание образует солдата. Никогда душа так не разворачивает своих сил — в более трогательной и истинной красоте, как пред лицом смерти, в те торжественные часы, когда опасность вызывает столь полное забвение самого себя. Забыть о себе, забыть до смерти — вот долг солдата. Это высшая красота. Другой подобной нет; если вы оглянетесь кругом, вы увидите, что человек может быть воистину высок лишь пред лицом страдания и смерти. Не один раз на поле битвы удар страдания наэлектризовывал солдат и возносил выше собственной их воли. Они добровольно вызывают в себе страдание. Оно непрерывно вырывает из границ мира их собственную личность. И эта жизнь — самоотвержение, которое они вечным усилием ищут даже в глубине своей души,— теплится в них постоянно, как какой-то жертвенный огонь. Это — величайшее зрелище, какое земле может дать небо.
Святой Франциск17 писал: "Знаете ли, в чем завидуют нам Ангелы: ни в чем, кроме того, что мы можем страдать ради Бога, а они никогда ради Него не страдали".
Что же могут святые предложить Богу и тем, кого любят? Молитвы, обеты? Да, но, кроме того, и добровольно принятое и с любовью перенесенное страдание.
И не только Ангелы могли бы позавидовать этому величию, этой невыразимой красоте души. На высоте славы Господь благословляет то, что являет из себя человек, объятый страданием. Христианину, искупленному Кровию Божественного Страдальца, может казаться, что Господь словно хотел соревноваться с ним в этой дивной способности — забыть себя, пострадать и умереть за тех, кого возлюбил. И можно дерзновенно сказать, что, если бы Бог не умер за человека, который страдал и умирал за Бога, у человека была бы красота величия, которой бы не доставало Самому Богу. И вот почему однажды открылись небеса и Сын Божий в бесконечном страдании взошел на Крест, чтобы, каковы бы ни были впоследствии жертвы человека для Бога, человек видел всегда своего Бога в славе жертвы высшей, чем все его жертвы.
Таким образом, величие и красота души расположены по ступеням, по силе страдания. На вершине — те, у которых горит на челе пламя гения, добродетели и страдания. И во главе их — Первородный Сын Человеческий. Ниже — менее исключительные страдания, менее глубокие чувства, более обыкновенные жизни. По мере того как спускаешься с этой лестницы, встречаешь все более смеющихся; по мере того как подымаешься, все абсолютнее царствует серьезность, неразлучная спутница великих вещей, и с серьезностью — истинная красота, эта трогательная и серьезная красота добродетели, любви и страдания, вся [польза] которой невыразима. На самую красоту страдание накладывает какую-то невыразимую печать. Лицо человеческое, как и сердце, после страдания становится прекраснее и одухотвореннее.
5. Страдание, как ваятель, оформляет душу
Остановимся на минуту на этой лучезарной вершине.
Страдание поражает не только тех, кто среди мира забывает Бога, не только тех, кто развращается среди мира: праведники также страдают, и добрые люди терпят испытания. Они страдают для того, чтобы стать более праведными, терпят испытания, чтобы стать еще лучше. Разберемся в этом печальном, но проникновенном свете страдания, и мы начнем понимать жизнь.