Пред таким явлением я говорю, что это дело Божие и что, быть может, нет более высокого доказательства действительного присутствия Бога в области религии, чем страдание.

Утверждайте, сколько вам будет угодно, что невозможно любить страдание, что в этом есть преувеличение и восторженность. Я на это вам отвечу: это факты, факты, проверенные опытом, факты, наполняющие жизнь всех святых и, в различной мере, жизнь всех христиан, даже самых незаметных. Я прибавлю даже, что эти факты совершенно логичны.

— Как! Любить страдание?

— Да. Если оно приносит нам пользу; если, разрушая наше тело, нашу смертную оболочку, оно просвещает нашу душу, если оно придает ей ее настоящее величие, ее бессмертную красоту! Предположите, что глыба мрамора, которую яростно ударял молотом Микеланджело, имела бы рассудок: разве она не трепетала бы от радости при всяком ударе, ее преображающем? Золото, перемешанное с землею, грязное и противное на вид, это золото оживотворите: не будет ли оно вздыхать пред горнилом? Не скажет ли оно: "Есть крещение, которым бы я желало окреститься, и как я томлюсь, пока оно недоступно".

В этом история святых и героев религии. Поищите получше, и вы не найдете ни одного, который бы не любил страдания, конечно, не за само это страдание, но за то воздействие, какое оно оказывает на душу.

Страдание есть очищение, есть плавление в горниле, и эти чистые души, страдавшие от сознания в себе греховного закона, содрогаются радостью при виде того, что страдание является к ним на помощь.

Страдание, смерть — это разлучение со всем сотворенным миром, крушение всех снов, всех иллюзий, всех грехов. Это конец времен и начало вечности. Это разрыв завесы, которая скрывает от нас Бога. Как же могли не ликовать святые, которые жили только для Него? Могли ли они не приветствовать страдание, как друга, смерть — как великую избавительницу? Могли ли они не восклицать, как Павел: Желание имею разрешиться и быть со Христом37.

Вот куда ведет религия своих героев. Она бросает на страдание такой ослепительный свет, что заставляет их любить страдание. Они упиваются его сладостью. Они погружаются в него, как в животворящую струю. Они взирают на Крест и шепчут ему: "О, благий Крест, о, возлюбленный Крест!".

Правда, я говорю здесь лишь о физической боли, о боли, которая ломает наши кости, терзает наши члены. Я только об этом страдании говорю, что религия способна заставить нас полюбить его. Но разве это не является уже дивным результатом, когда вам, представителям мудрости людской, не удается даже заставить меня принять страдание, заставить меня полюбить его или [хотя бы] только заставить меня понять возможность его любить.

Осмелюсь ли я применить выражение "любить страдание" по отношению к другим испытаниям, испытаниям сердечным: утрате дорогих лиц, разлуке с теми, кого любишь? На это не хватит у меня духа. Я боюсь оскорбить человеческую природу, подавая ей надежду на то, что она может с радостью принимать такие удары судьбы. А между тем это слово, которое мне кажется невозможным, я нахожу на устах женщины, которая бесконечно много страдала. Так как мы дошли теперь до самой сердцевины этого великого вопроса, то да позволено будет мне представить в сжатом очерке, во славу Бога и религии, повествование о том, как в этой женщине, так жестоко испытанной, самое тяжкое горе было смягчено утешением веры и почти превратилось для нее в радость.

5. Пример великого христианского страдания

Я затрудняюсь назвать в числе произведений литературы XIX века, описывающей интимную сторону души человеческой, что-либо более трогательное, чем книга "Рассказы сестры"38.

Двое молодых людей встречаются в Риме, часто видятся и привязываются друг к другу. В Неаполе одного как бы поражает молниеносный удар любви, и в сердце другой возникает начало этой любви, которая скоро разовьется и достигнет необыкновенной красоты. Книга заключает в себе много писем Александрины Алопеус и ее жениха, Альберта Ла-Ферронэ. В этих письмах вылилась душа обоих, и сколько тут чистой любви, проникнутой религией! Казалось, что эти два сердца, полюбивши друг друга, вручили Богу ту священную связь, которая должна была их соединить.