Вопрос. Я прочла в книге "Письма к Олимпиаде" Иоанна Златоуста о том, что праведный Авраам вонзил нож в гортань сына. Так ли это? До сих пор не слышала об этом, думала, что он лишь занес руку над Исааком.

Ответ. Я думаю, что это было образное выражение, риторическое преувеличение. Нигде ни в Священном Писании, ни у святых отцов нет намека на то, чтобы праведный Авраам вонзил нож в гортань Исаака. Видимо, настолько велика была в нем готовность совершить такой подвиг, что он как будто бы уже сделал это.

Вопрос. Меня люди хвалят, и я тщеславлюсь и горжусь даже по пустякам. У меня есть такой помысел: начать юродствовать, чтобы люди меня не хвалили. Как мне быть?

Ответ. По крайней мере, не юродствовать. Юродство - это особый, очень тяжелый подвиг, требующий необычайного мужества и смирения, необыкновенной ревности и терпения, и берут его на себя по особенному благословению Божию. А кто принимает его самовольно, тот становится юродивым на самом деле, то есть лишается рассудка.

Вопрос. Скажите: если я стала читать акафист с целью попросить святого конкретно в чем-то помочь мне, то при молитве я должна углубляться в слова акафиста или иметь в уме единственный помысел - смиренное, соответствующее моим силам прошение?

Ответ. Я считаю, что не следует иметь в уме помысел о том, что тебе нужно. И Бог, и угодник Божий знают, в чем ты нуждаешься. Внимательное чтение гораздо дороже. Не думай, что если ты не будешь иметь в уме конкретное прошение, то святой, которому ты молишься, не услышит тебя. Ему все известно, открыто Духом Святым, хотя бы ты никому о своей нужде и не говорила. Не известно людям, а угодники Божии, находящиеся в общении с Богом, через таинственное Божественное воздействие знают, о чем мы их просим. Иначе как на Небесах великомученик Пантелеимон, скажем, услышал бы то, что мы на земле здесь перед его иконой говорим. Конечно же, Дух Святой является, так сказать, проводником этих наших слов и мыслей на Небеса.

Вопрос. Плохо ли, если часто возникает желание принять постриг? Я стремлюсь к нему не только потому, что меня в нем привлекает внешнее: сам чин, одежда, - но и потому, что желаю, получив благодать, которая дается при постриге, уже навсегда отречься от мира, не оглядываться назад и еще более усердно заняться делом своего спасения. Как правильно к этому относиться?

Ответ. Думаю, что в описанном здесь отношении к постригу перемешано и хорошее, и плохое. Одежда не должна привлекать, она ничего не значит и ничего не дает. Дает - решимость отречься от своей прошлой жизни. А изменение внешнего вида, конечно, на нас, немощных, как-то действует и, возможно, приносит нам какую-то пользу, но действует именно как на немощных. И может статься, что мы поддадимся тщеславию: наденем клобук, рясу и будем считать себя какими-то особенными, как фарисеи из Евангелия, которые удлиняли свои одежды, увеличивали воскрилия риз своих и так далее. Поэтому лучше такого отношения к монашеской одежде остерегаться. Конечно, хорошо, что ты стремишься к постригу, но лучше было бы стремиться собственно к отречению от мира, а не к обряду. Господь же, когда будет нужно, когда Он увидит, что ты действительно имеешь соответствующую решимость, устроит и постриг. Не постриг дает отречение от мира, а отречение, так сказать, внешне выражается постригом.

Вопрос. Правильное ли это отношение к наставнице, если чувствуешь любовь к ней, если хочешь быть похожей на нее, подражать ей, чем-то услужить; если скорбишь при ее болезни? Духовное ли это чувство?

Ответ. На мой взгляд, это вполне нормальное, здоровое духовное чувство. Где нет любви, там невозможно и доверие. Бывает, конечно, нездоровое пристрастие, - правда, оно чаще возникает в тех случаях, когда человек имеет наставника противоположного пола. Любовь может быть разной. Разумеется, нужно бояться того, чтобы примешивались нечистые чувства, а если они появляются, то пресекать их. Когда же ты испытываешь доверие, любовь и какое-то сочувствие к наставнице, то это естественно, без этого нельзя. Мы люди, а не какие-нибудь литературные персонажи или роботы, и у нас, без сомнения, должно быть чувствующее сердце.

Вопрос. Если у меня брань или уныние, то стараюсь это скрыть и не показать чем-либо ближним. Например, если хочется плакать, то стараюсь пошутить. Иногда шутка помогает преодолеть даже свое уныние или искушение. Правильно ли это?

Ответ. Это можно допускать иногда, понимая, что шутка не главное средство. А вообще, у меня создалось такое впечатление, что девушкам всегда хочется плакать. Говорят иногда про какого-нибудь человека, что покажешь ему палец - он будет смеяться, а что касается девушек (я имею в виду послушниц), то, мне кажется, им палец покажи - начнут плакать. Скажешь: "Вон птичка полетела" - заплакали. "Птичка прилетела" - опять плачут. "Иди на послушание" - в слезы. "Уходи с послушания" - снова слезы. И так без конца плачут. Раньше я очень переживал, брал платок, вытирал слезы, думал: "Зачем же я это сказал? Она заплакала". Теперь же она часами проливает слезы - а в сердце моем не возникает сочувствия. Думаю: "Ладно, пусть поплачет". Иногда, когда времени мало, я говорю: "Знаешь, хватит плакать, там меня люди ждут. Приступим к делу". Женская природа нежная, и потому женщинам плакать очень легко. Это не те слезы, которые являются настоящими покаянными, их очень трудно выжать и у женщины, и у мужчины. Более того, чувствительные женские слезы противоположны слезам покаяния. Слезы покаяния прекращают этот плач, и этот плач прекращает покаяние. Таковы-то все эти, так сказать, девичьи переживания. Поэтому я советую презирать этот плач, относиться к нему как к мозоли на ноге.

Вопрос. От мысли о своей смерти появляется чувство страха, даже теряется душевное спокойствие. Можно ли отнести это к памяти смертной?

Ответ. Конечно, спокойствие будет теряться. Какое же может быть спокойствие от страха? Другое дело, что при помощи памяти смертной и страха Божия мы изгоняем мирскую суетность, разнообразные мирские, греховные, суетные помыслы и в этом смысле успокаиваемся. Но мы вызываем в себе другую тревогу - о своей будущей участи и этой тревогой изгоняем из себя беспокойство о различных земных заботах и скорбях. Поэтому мы в каком-то отношении успокаиваемся, а в каком-то, наоборот, приходим в еще большую тревогу. И это хорошо. Лучше беспокоиться о своем уделе в вечности, чем о земных вещах. Совершенные же христиане приходят в такое состояние, что уже не испытывают страха. Антоний Великий говорил о себе, что совершенная любовь вон изгоняет страх. Но нам, конечно, до этого весьма и весьма далеко, и, вообще, такого высочайшего духовного состояния достигают очень немногие. И если оно существует, то это не значит, что обязательно, так сказать, существует для нас.