Мне хотелось пробудить в сердцах иноков воспоминания об их великих почивших старцах, об их заветах, и я перешел к воспоминанию о том, как я вошел в сношение с их обителью, как, благодаря добрым ко мне отношениям сих старцев, я стал считать ее как бы родною себе, как всю жизнь мечтал побывать на Св. Горе, и вот, наконец, когда я уже и мечтать о том перестал, эта мечта сбывается, но — увы, как сбывается! при каких печальных обстоятельствах! На мне сбывается слово, сказанное некогда апостолу Петру: егда же состареешься, ин тя пояшет и ведет, аможе не хощеши...

Напоминание о старцах, как я заметил, произвело на многих доброе впечатление.

Далее я раскрыл сущность великого искушения, столь неожиданно для всего православного мира появившегося около святейшего имени Божия. Не входя в подробности этого вопроса, ибо и время было уже позднее, я просил слушателей обратить особенное внимание на то, что этот вопрос подробно и обстоятельно уже рассмотрен церковною властию, что не дело монахов-простецов пускаться в догматические исследования, которые притом же и не по силам их неподготовленного наукою уму. Да и святые отцы инокам сие воспрещают. А что важнее всего — помнить заповедь Спасителя о послушании Церкви и Богом поставленным пастырям, дабы не подвергнуться за непослушание ее суду и даже от нее отлучению. В заключение я просил откровенно обращаться ко мне со всеми сомнениями, для чего мои двери будут всегда для них открыты, и на послушных и верных чад Церкви призвал Божие благословение.

Безмолвно слушали меня иноки; что они думали — Бог ведает...

Из церкви меня провели на греческий архондарик. Здесь, за обычным афонским “глико” и кофе, я снова стал говорить в присутствии всех так называемых старцев; тема была та же, при чем я обратил внимание слушателей на благодать хиротонии, которая не только дает право пастырю Церкви учить, но и помогает ему, по мере его веры, в исполнении заповеди Христовой: шедше, научите. Апостол говорит, что пастыри даны Богом Церкви для созидания тела Церкви Христовой, а это созидание и есть, главным образом, научение верующих истинам веры. Более часа здесь шла моя беседа. Все, по-видимому, слушали внимательно и никто не возражал. На ночлег я вернулся на “Донец”.

Я предполагал вести свои беседы сначала с отдельными лицами, более зараженными, или же с небольшими группами их. К сожалению, пользуясь своею сплоченностью, они не допустили осуществить этот план. Я пригласил было к себе на другой же день указанных мне вождей смуты, в числе пяти человек, но явилось сразу двенадцать. Вести беседу правильно оказалось уже невозможным. Они перебивали меня, перебивали друг друга, бросались от одной мысли к другой, и я вынужден был заявить, что прекращаю беседу, но г. консул, присутствовавший тут же, потребовал, чтоб неприглашенные удалились. Поднялись было все, но я упросил приглашенных остаться. Беседа пошла несколько спокойнее, но по недостатку логичности в суждениях простецов и их страстному увлечению основным положением ереси: “имя Иисус есть Бог” — нельзя было до чего-либо договориться. Они отвергали самую возможность судить об этом их основном положении, считая это кощунством. Во время беседы монах Ириней, между прочим, предложил мне странный вопрос: как родился Христос: так ли, как все люди, или же иначе? Я не понял этого вопроса и не придал ему особого значения, дав обычный ответ согласно катихизису. Но оказалось, что среди здешних монахов распространена еще новая ересь, будто Господь наш, зачатый наитием Святого Духа, родился не обычным естественным путем, а из “бока” Богоматери. Оказывается, что известный экс-миссионер Арсений, еще в 1905 году, написал брошюрку: “Объяснение великой тайны воплощения”, пропущенную тогда же к печати цензором, иеромонахом, а ныне архимандритом, Александром. В этой брошюрке и проповедуется упомянутая ересь, усвоенная “имеславцами”.

После трехчасовой беседы пришлось монахов отпустить, при чем они обещали “рассмотреть” синодальное послание, которое, по их словам, не основано на Св. Писании и св. отцах, слишком длинно и не имеет подписей, а потому и неподлинно. После я узнал, что они поступили буквально так, как это делают все “Никиты-пустосвяты”: своим собратиям хвалились, что они одержали победу над еретиком-архиереем. Они настойчиво требовали, чтобы я вел с ними беседу непременно в церкви, в присутствии всей братии, на что я отвечал, что если с десятком их трудно было установить порядок, то что будет в церкви? А, ведь, за нарушение порядка в храме Божием, как за оскорбление святыни, надо строже отвечать и перед Богом и перед людьми. Сначала сговоримся здесь, частным образом, а потом и во храме побеседуем.

После обеда в тот же день явился еще один, очень типичный старец, иеромонах Иорам из “имеславцев”. Он долго отрицал всякое свое участие в смуте, ссылаясь на свою простоту: он-де верный сын Церкви, в тонкости богословия не может входить, верует, как веровал. Наконец я сказал ему решительно: почто ты лукавишь, старче, отрицаешь свое участие в смуте? Ужели думаешь, что я явился сюда ничего незнающим младенцем? Да о твоей деятельности я слышал еще в Петербурге, а затем и в Москве, и в Одессе, и в Царьграде. К чему же это запирательство? Если бы ничего не знал, то я тебя не позвал бы к себе в числе первых. — Только тогда он полусознался в заблуждении и подписал отречение от него.

7-го июня консул сделал попытку воздействовать на еретичествующих от лица гражданской власти: собрал старцев на архондарик и стал им говорить о необходимости подчиниться патриарху и Синоду. Имелось в виду, чтобы под влиянием мысли о последствиях противления спокойнее слушали мои беседы и вдумчивее относились к тому, что я буду говорить. Но фанатик-главарь монах Ириней выступил с такими дерзостями, что Б. С. Серафимов “официально заявил” консулу об оскорблении, и консул приказал Иринею отправиться на “Донец”, но тот бросился в Покровский храм, приказав ударить в набат. Консул потребовал команду на случай каких-либо насилий против него. Бунтующие, по набатному звону, побежали вслед за Иринеем в тот же храм. Ириней схватил крест, вскочил на амвон и, хотя ему никакой опасности не угрожало, махая крестом, стал кричать, что его “хотят бить”, и призывал толпу умирать за имя Божие. Консул счел более благоразумным возвратиться на “Донец”, а бунтующие хотели уже служить благодарственный молебен о победе над ним, зажгли уже свечи, но кто-то сказал, что рано еще, и разошлись.

В тот же день консул телеграфировал послу, что при сплоченности еретичествующих, готовых на все, при тех насилиях, какие они позволяют себе над православными, и терроре, коим они действуют на мирную братию, нет возможности изъять главарей, а без сего невозможны никакие увещания, никакое умиротворение монастыря. К вечеру является наместник монастыря и привозит консулу ключ от кассы: есть сведение, что готовится ограбление кассы и даже поджог монастыря. Два другие ключа остались в руках “имеславцев”.

Я предложил о. игумену немедленно возвратить всех изгнанных “имеславцами” из обители. В числе их был и духовник обители, иеромонах Агафодор.

Когда в монастыре стало известно послание Святейшего Синода, то главный смутьян монах Ириней явился к игумену и потребовал, чтобы его не читали в церкви, угрожая в противном случае бунтом. Посему я распорядился в первое же воскресенье, в неделю всех святых, прочитать послание в церкви, в собрании всей братии. Только присутствие консула дало возможность игумену прочитать его. Во время чтения раздавались протестующие возгласы, а по окончании Ириней спросил читавшего игумена: “имя Иисус — Бог?” Игумен ответил: “конечно, самое имя — не Бог”. Этого только и добивались вожди смуты: потом они всех простецов уверили, будто игумен сказал, что “Иисус — не Бог”.

11 июня, полагая, что возбуждение еретичествующих несколько успокоилось, я решил провести беседу в Покровском храме. После обедни ударили в колокол, и храм наполнился монахами. Надев мантию, я вышел на амвон. Тесным кольцом окружили меня “имеславцы”. Консул впрочем взял предосторожность и впереди поставил матросов. Были слухи, что “имеславцы” грозили: “попадется Никон им в руки, и тогда узнает, что значит хулить имя Божие”.

Обличая лжеучение, я обратился к их здравому смыслу, указывая на то, что их учитель Булатович все слово Божие считает Богом, но, ведь, в слове Божием, в Священном писании, много слов и человеческих, например, приводятся слова безумца: несть Бог; говорится о творениях Божиих, например, о червячке: что же, и это все — бог? Так и все имена Божий, как слова, только обозначают Бога, указывают на Него, но сами по себе еще не Бог: имя “Иисус” — не Бог, имя “Христос” — не Бог.